* * *
Ни досады, ни обиды –
Много ль толку от обид?
В жизни, что не говори ты,
Каждый был однажды бит,
Оступался косо-криво,
Не смыкал ночами глаз:
Это всё несправедливо –
Говорил по сорок раз…
Что, дружище, тяжко? – Тяжко…
Больно? – Больно! – Что с того? –
Не страшна твоя промашка –
Цел? Не помер? – ничего!
Помнишь, в детстве, брал свистящий
Тонкий прутик – и давай!
Но, глядишь, крапивной чащей
Вновь зарос канавы край.
Бьешься лето с этой силой,
Да не в силах победить –
Чёрт с тобой! – решишь (с крапивой) –
Оставайся, так и быть!
Всё по делу, справедливо,
Упираясь лбом в забор,
До сих пор растёт крапива
За дорогой – до сих пор.
* * *
Иногда начинаешь верить в смешные вещи,
Например, что живёшь среди некурящих женщин,
Что живёшь среди непьющих мужчин, и довольно слова,
Чтобы тот, кто тебя разлюбил, влюбился снова.
Потому и смешно – ты же знаешь весь ужас мира,
Но глупее всего, что о том же твердит Земфира,
И любые слова, ничего, кроме слов, не знача,
Есть не более чем разновидность глухого плача…
Скажешь – Бродский напел… наплевать, не боюсь повтора,
Он меня оправдал бы, когда б не ушёл так скоро,
Он смеялся бы, верно, как лысый картавый ворон,
И, конечно, меня не назвал бы бесстыдным вором.
Впрочем, это смешно – говорить за других посмертно,
Всё что мог, он сказал, а время вполне инертно,
Его попросту нет, есть дома, есть леса и пашни…
А куда же девался ты, человек вчерашний?
Облакам не лежится на влажных своих лежанках,
И грохочут-хохочут составы на полустанках,
И в зияющем небе погасла далёкая Лира –
Но обидней всего, что о том же кричит Земфира…
* * *
На рыбалку в ночь уплыли,
Закачались в плоской лодке,
Город напрочь позабыли –
Речка, скалы и короткий
Луч воткнулся в борт пологий,
Задрожал поверх дюрали…
Помнишь, серые отроги
Из-за лиственниц вставали?
Вероятно, угол зренья
На природу изменился –
Твой отец поймал тайменя,
Тот почти уже не бился,
Только зевом вопиющим,
Молча, выл в немые дали…
И к смородиновым кущам
Мы, уставшие, пристали.
Пожалей, что за тайгою
Город скрылся, полон пыли,
Ты да я, да мы с тобою,
В комариный рай приплыли…
Здесь тебе и сон, и роздых,
Темноты костёр не стронет,
Бездна неба в дырах звёздных
В водке светится и тонет…
* * *
Никогда не поверю, чтоб из-за этой крали
Так ахейцы страдали, что воевали
Десять лет, сметая города и веси, –
Сколько в этом дикости и дурацкой спеси!
Как цивилизация устояла,
Если Одиссею Итаки мало? –
И теперь, Микены забыв, Итаку,
Агамемнон ведёт корабли к Ираку…
Впрочем, прав Гомер – что нам делать с властью,
С этой неизбежной, как смерть, напастью?
После всех страданий, пинков, затрещин –
Если не любви, то, хотя бы, женщин…
Власть сродни любви: то и то – стихии,
Собрались ребята, видать, лихие;
Для чего им жизнь без подруг и баксов? –
Сотни тысяч новых идут аяксов…
* * *
Ней, Массена, Мюрат,
Ланн, Ожеро, Лефевр –
Маршалов плац-парад,
Жест – и лихой маневр:
К славе идут полки,
Будущее решено,
Войны ещё легки –
Рапп, Бернадот, Жюно…
Ах, оловянный рай,
Ярких макетов блеск,
Ты за кого? – играй,
Пушек игрушечный треск…
Что там писал Толстой,
Войны, мол, тяжкий труд? –
Видишь, расклад простой –
Наши ненаших бьют.
Раненых свозят в тыл,
Скинул мундир солдат…
Ты, баталист, забыл:
Это ничей не брат,
Это ничей не муж –
Олова девять грамм,
Словно лепной картуш –
Жизнь за царя, а там…
* * *
Где дудочка твоя? –
Её напев не нов,
В неведомы края
Немецкий крысолов
Из города детей
Увёл, и нет следа…
Где дудочка твоя,
Зовёт она куда?
Оставь свои слова,
Забудь звучащий рай,
И сам пойми сперва –
О чём, потом играй,
Быть может этот ритм
И слов цветных полёт
Разбудит пустоту
И память отберёт…
Как много ярких снов
И музыки вокруг! –
Поэт – и крысолов,
И пойманный на звук
Ребёнок, и в руке
Слов полные листы…
О, кто тебя увёл?
Кого уводишь ты?
* * *
Нам звёздный взгляд ночной не нов –
Как человечий в бездне тонет!
И вечной темноты покров
Не сбросит свет, и не обгонит
Горячий луч бездонный мрак,
И потому душе тревожно,
Что знает – в мире всё не так…
Но как? – ответить невозможно.
Мы чуем правду, и она
Бессмысленно-тяжеловесна:
У преисподней нету дна,
И чуда нет, и жизнь чудесна!
И то, что жжёт нас и томит –
Весь этот сор цветочно-птичий,
Душа невечная хранит,
Как вечный, неземной обычай…
* * *
Скрипит с утра калиточка –
Звук в серый воздух врос,
Как моцартова скрипочка,
Как песенка до слёз…
Ещё бы спали гости-то,
Чай, дачный сладок сон –
Бренчит ведро на мостике,
Кто ходит под окном?
Здесь долго спать заказано,
Здесь рано не ложись,
Вся жизнь – сплошная пауза…
И это тоже жизнь.
Здесь мхов прибрежных ватники
На озере Чудском,
Да псковские посадники
В посёлке заводском…
За окнами короткую
Ночь прячет близкий лес,
Кричит под черноплодкою
Соседский кот-балбес,
А ты лежишь и маешься,
И манит синева…
Здесь воздух – закачаешься!
И водка дешева.
* * *
Пространства так много, что время отсутствует в нём,
И свет застревает в замёрзшей ночной атмосфере,
Незрячие звёзды негреющим светят огнём,
И настежь открыты пустые небесные двери,
И тихие тучи едва различимы во мгле,
Висящей над ними таким безнадёжным провалом,
Что нет никого, никого, никого на земле…
И взгляд опускаешь. И где-то за чёрным кварталом –
Похожий на звёздочку проблеск, мгновенный маяк,
Мелькнёт и исчезнет, и ждёшь, повторится ли снова?
И глаз осязает холодный бессмысленный мрак,
Который глядит на тебя тяжело и сурово…
* * *
Глухову Андрею Евгеньевичу
Когда играет на валторне
Рыбак, он более всего
Внимает влаге, что просторней
Безумной музыки его;
Гуляют волны, мачта, ветер –
Вся романтическая страсть,
Как будто он сирену встретил
И с ней торопится пропасть.
Но вот под нотными листами
Пюпитр открылся наконец,
И поменяются местами
Рыбак и музыки ловец;
В прозрачной мороси нерезкой
Земная даль – такая чушь!
И он берёт сачком и леской
Живую дань с подводных душ.
* * *
Всё возвращается – снуёт челнок бессрочный,
Но с каждым разом дольше полотно,
И мы в одном бесспорно правомочны –
Всё забывать. Немногое дано
Оставить в днях, и солнце расставаний
В прищуре огненном терплю…
Вернёшь ли прошлый жар и нежный сумрак ранний?
Повторно скажешь ли – люблю?
Всё возвращается, как лёгкий запах дыма,
Так пахнет куртка радостным костром,
Судьба придёт, как день, уйдёт, непоправима,
И в вечере печальном и пустом
Ты ищешь полдня след, а небо потемнело,
И короб дум и дел едва-едва почат…
Костёр рассыпался, покоя просит тело,
И угли дымные горчат.
* * *
Историю не кончить, не начать,
Её ничем нельзя обеспокоить,
Ведь сказано – рабы, чтобы молчать,
У греков – жить, а камни, чтобы строить…
И вот слова – что кубиков набор,
Давай, играй, не соблюдая правил –
И мысль была, и этот разговор,
Когда Адам мычаньем Бога славил…
Тянуться с нежностью бессмысленной к словам,
К чужим словам – о, влажная цитата,
Что скажешь ты, полузабытым, нам,
Уже мелькнувшим в вечности когда-то?
Но крови связь и хаос древних трав,
Но грохот сфер и плоти пораженье –
Ты прав, кузнечик, несомненно, прав –
И звук, и свет, и долгих звёзд движенье…
* * *
Горячий лепет отступлений,
Ах, повесть, где же твой герой? –
Страниц шершавые ступени
И книжный сумрак нежилой…
Бумажный камень преткновенья –
Строка с изгибом золотым,
Живёт в душе стихотворенье
Зияньем, смыслом и литым
Ударом трепета и звона.
Строитель строк и слуха страж,
Как стриж, ныряющий с балкона
И на возвышенный этаж
Опять взлетающий, откуда
Твоя стремительная дрожь? –
Весь мир – поэзия и чудо,
Но разве, разве он похож
На лепет лирики и вздохи,
На стройный хаос смутных строк!?
Но, знать, дела не так уж плохи,
Пока твой шёпот не умолк.
* * *
Этот рыжий, рыжий хвостик,
Этот носик обгорелый,
В левой мочке – белый гвоздик,
В правой мочке – гвоздик белый…
Что-то важное сказала,
Непонятно, что там было,
В бледный сумерек канала
Солнце мутное уплыло…
Окна – странный род пасьянса;
Растопыренный нелепо,
Тополь валится в пространство
Перевёрнутого неба…
* * *
Может это жара в семимильных
Сапогах пробежала, и вот –
Нет дождей затяжных и обильных,
Нет привычных природных щедрот –
Всюду пыльная зелень сухая,
Да горячая блещет лазурь,
Да собаки, в тени отдыхая,
Позабыли весеннюю дурь.
Хорошо этак жить, чтобы каждый
День под тридцать, а зимы – не в счёт!
Чтобы мучится радостной жаждой,
Предвкушая, как пиво течёт,
Чтобы лето все месяцы года
Согревало, чтоб в нашей пыли
В январе – плюс пятнадцать погода,
Абрикосы уже зацвели…
* * *
Этот дождик невзрачный и маленький,
Как мгновенный сквозняк по ногам,
Облака в беспорядке и панике
Разбрелись по воздушным лугам,
И в горячей духовке автобуса,
Где стоячая трётся шпана,
Не хватает кондуктору голоса
Всех окликнуть. Из окон видна
Голубая лагуна над крышами,
Светопады витрин вдоль пути…
Мы о тропиках многое слышали,
Но чтоб в топиках в город войти,
Но чтоб в жаркой ламбаде бессовестной
Так толкаться, касаться, спешить,
Так смущаться… о, счастье – для горестной
Жизни северной в тропиках жить.
Что поделать? – так хочется бархатных
Трав и платьев, теряющих вес,
А не дней этих чёрных и слякотных
В серой яме январских небес.
* * *
На Карповке, где карпов не бывает,
Высокий дом в ряду других стоит –
Не первый век он небо подпирает
И смотрит на слепых кариатид.
Но вспомнил я об этом старом доме
Не потому, что радовал он глаз,
Но что-то там, в густой стоячей дрёме,
Должно быть, было…
Помню, как сейчас,
Я чуял камня холод и опаску,
Я видел тополь в каменном кольце,
Я проходил – я помню эту маску
С трагическим усилием в лице…
Как водится – мелькали в окнах тени,
Высокой арки серый таял свод,
И боковые щерились ступени
За неподвижной створкою ворот.
Из сумрака, следящего за мною,
Чужой, невнятный, слышался мне зов,
И думалось – за этою стеною
Другие жители совсем других миров,
В которых всё свершилось, устоялось,
И я – фантом, неразличимый вздох,
Смутивший эту чуткую усталость
Мгновенной памятью бог весть каких эпох…
И вот теперь смотрю на это зданье,
Не находя обычной седины –
Евроремонт, утрачено дыханье
Былого, и морщины сведены.
Пойду теперь – не призрак, но прохожий –
И тротуар приятно чист и сух –
Ни от чего не вспыхнет жар под кожей,
Не вздрогнет взгляд, не встрепенётся слух…
* * *
Что-то есть у Окуджавы, от чего горит в груди,
От чего мотивчик старый снова юн –
Эти песенки наивны, романтичны, погляди,
Как неловко он коснулся струн.
Впрочем, всё это – бахвальство, ну какой он музыкант? –
Ничего особенного нет,
Всё так просто и доступно… может, в этом и талант,
Может, в этом весь его секрет?
Он поёт, а зал не дышит, но какой же он певец?
Этот голос так доверчив и упрям.
Просто сцена, а на сцене – сам собой живёт творец,
И софитовые солнца по краям.
Ну, какой он исполнитель, ну какой же он артист? –
Так, случайно, вышел на паркет.
Этот голос так задумчив, но не громок, не цветист –
Так какой он, чёрт возьми, поэт?
То, что есть у Мандельштама, Окуджава позабыл,
Пастернака томик разбуди…
Я, конечно, промахнулся, это он меня убил…
Я не ранен, не убит, но горит в груди.
* * *
Земля не пахнет ничем, только сырость и грязь,
Экскаватор черпает воздух, колеблет почву,
Торчит перебитый кабель – нарушена связь,
И вряд ли её восстановят сегодня ночью.
Обычный мат помогает в укладке труб,
Нивелир, охватив горизонт, тормозит на рейке,
Сливеют губы, сползают куда-то вглубь
Рабочие в ярких жилетах – замызганные канарейки.
Работа с землёй, на земле – бесконечный труд,
Отвес, глазомер и подспудно живущий опыт,
Который, как ни старайся, уже не пропьют,
Иначе бы мир был давно безвозвратно пропит;
И небо с тупым равнодушием смотрит, как
За будкой-кандейкой пикник до обеда начат –
Беззлобный, но строгий сварщик мне кажет кулак,
И что-то в пожухлой траве осторожно прячет…
* * *
Всё вокруг светло и одинаково –
Солнце в ветках тонко и нерезко,
И работы хватит здесь для всякого…
На окне трепещет занавеска,
Ветерок сдувает с подоконника
Паука, приросшего к плетенью,
Вдалеке ползёт фигурка дворника,
Заражая двор весёлой ленью…
Да и то – работы не убавится
На сто лет вперёд – всегда в избытке.
Я люблю тебя, беспечный пьяница,
Старичок, срисованный с открытки.
* * *
Ах, как счастливы поэты –
Музы, знаете, парят,
И приносят нам котлеты,
И «спасибо» говорят…
И в троллейбусах сиденья
Уступает нам народ –
Это просто объеденье,
Это просто Новый год!
И друг друга величая
Исключительно на «ты»,
Мы живём не замечая
Этой пошлой суеты.
Всё спокойно, всё глубоко,
Жизнь – какой-то чудный сон,
Нам светло и одиноко:
Экзистенция, пардон…
Но редактор злой и мерзкий
Не берёт стихи в журнал,
Он из вредности, в отместку,
К музам нас приревновал.
Он хохочет некрасиво,
Как трагический злодей,
Перечёркивает криво
Чью-то рукопись, на ней
Пишет жирно – «НЕ ГОДИТСЯ!»,
Хмуро комкает края…
Застрелиться… утопиться…
Эта рукопись – твоя!
И цена-то ей – полушка…
Стыдно, стыдно… тотчас прочь!
Наливай, ну где же кружка?
Впрочем, сердцу не помочь.
* * *
То смотрит на нас, улыбаясь, Монро
С недолгой рекламы в вагоне метро,
То смотрят собаки и дети,
Гудит поездами сквозная дыра,
Мы едем туда, где мы были вчера,
И где будем завтра, поверьте.
Как, в сущности, важен для нас дискомфорт,
И этот подземный людской хоровод,
И давка на входе, и давка
В железной утробе, в минутных тисках,
И дрожь, и мучительный пот на висках,
И нищая эта чернавка,
Которая молча стоит у перил,
Я ей бы поверил, да я не дебил…
Кто наши оценит поступки?
Возьми… Ты живёшь вместе с нами в метро,
Где ездит красавица наша Монро,
И носит шикарные юбки.
* * *
По весне играют воды,
И нельзя им не играть –
У природы нет свободы,
Из чего ей выбирать?
У реки или у поля
Разве спросишь – чьё ты, чья?
И взамен свободы – воля…
Тоже – выдумка моя.
Потому-то безответный
Свод висит над головой –
Тихий-тихий, летний-летний,
Золотой,
Что не мучится с ответом
Старый лес,
Вот – шумит, но вслед за летом –
Он исчез…