1. «Через несколько секунд Каюзак упал: шпага Атоса вонзилась ему в горло». – Три мушкетера. I, 5.
Кардинал тебя ценит. Ему нравится твой задорный вид и твоя ловкость. С каким проворством ты нанизываешь на шпагу хвастунов-мушкетеров! Тебе дает право на это кардинальский указ. Недавно ты участвовал в схватке с полудюжиной подвыпивших мушкетеров. И ранил одного из них в плечо. А другого убил. Де Жюссак сказал, что ты дрался, как лев. А его похвала дорогого стоит! Вот и сейчас ты идешь рядом с ним, по правую руку. Вам поручено следить за исполнением указа, запрещающего на время военных действий танцы, цирковые представления и дуэли. Проходя мимо монастыря, вы слышите громкий разговор. «Не кажется ли вам, дорогой Каюзак, что громкая речь запрещена указом, за строгим соблюдением которого мы следим?» – спрашивает де Жюссак, лукаво щуря глаза и кладя руку на эфес шпаги. «Именно так!» – отвечаешь ты, и чувствуешь, как в радостном волнении бьется твое молодое сердце. Вместе с тремя товарищами вы входите во внутренний двор монастыря. Разумеется, это они – мушкетеры с надменными лицами, батистовыми платками и в плащах из алого бархата! У них длинные шпаги, а перевязи расшиты золотом и сверкают, словно солнечные блики на воде в ясный день. Де Жюссак, не говоря ни слова, обнажает шпагу. Против него встает какой-то юнец в шерстяной куртке. Бикара будет сражаться с толстяком, похожим на деревенского увальня, а тебе достается медлительный господин, которого ты вчера так славно отделал. «Тысяча чертей!» – и начинается поединок. Ты делаешь выпад и поражаешь своего противника в то же место, что и накануне. Тебя радует это совпадение. Оно говорит о присутствии духа, твердости глаза и гибкости руки. Тем временем де Жюссак падает – шпага юнца входит ему в живот. Бикара тоже ранен, но еще на ногах. Ты торопишься поскорее уложить своего противника, чтобы придти на помощь друзьям. И не замечаешь, как твой vis-а-vis перекладывает шпагу в левую руку. Секундная рассеянность оборачивается катастрофой. Ты устремляешься вперед, и холодная сталь проходит сквозь твое горло. Ты медленно опускаешься на колени. Противник так же медленно вынимает клинок из твоего тела. Ты смотришь вверх, мимо его лица, в голубое небо. А потом падаешь на камни. Шпага отлетает в сторону. Горячая кровь льется из твоего распоротого горла. И тень убийцы скользит по твоему остывающему виску.
2. «Волна приподняла труп, затем опрокинула его на спину. И при свете луны сидевшие в лодке увидели торчавший в груди кинжал с блестящей золотой рукояткой». – Двадцать лет спустя. II, 31.
Полная луна освещает воды пролива и меня, плывущего среди волн. Судьба отказала мне в мщении и на берегу, и на море. Но я встречусь со своими обидчиками в другом месте. Есть такое место – выше облаков, выше звезд. Им не уйти от меня. Я улыбаюсь. Блестит луна. Блестят звезды. Блестят мои глаза. Блестит перстень на моем пальце и рукоятка кинжала, воткнутого мне в грудь.
3. «Сударь, пойдемте к нему и именем бога, перед которым ему, может быть, суждено скоро предстать, будем заклинать его сказать правду». – Три мушкетера. I, 6.
Ты в ярости. У этих мушкетеров самые длинные шпаги, самые широкие плащи, самые блестящие перевязи! И, конечно, самые красивые женщины! Госпожа д'Эгильон! Госпожа де Шеврез! Госпожа де Буа-Траси! И они еще осмеливаются являться в твой любимый кабачок! Они пьют твое любимое вино. Они играют в твою любимую игру. Этому надо положить конец. И ты говоришь вслух несколько слов, от которых у юнца, стоящего поблизости, вспыхивают уши. Отлично! Теперь остается только выманить его за дверь и там, за дверью, назвать ему свое имя. Странно – оно не производит на него никакого впечатления! Из какой глуши этот парень? Как давно он в Париже? Впрочем, неважно. Ты выхватываешь шпагу и атакуешь. Несколько ударов, и ты понимаешь, что быстрой победы не одержать. С этим юнцом придется повозиться. Ты отступаешь, чтобы перевести дух. Но противник начеку – молниеносным движением он вонзает шпагу тебе в плечо. «Тысяча чертей! Смерть и преисподняя!» Ты бросаешься на обидчика и получаешь второй удар – прямо в легкое. Дело плохо. Не подавая вида, как тебе больно, ты отступаешь к дому родственника-протестанта. Кровь льется из обеих ран. Ты оступаешься, опираешься на калитку, она распахивается, и ты падаешь. В доме раздаются крики. Люди де Ла Тремуля выбегают на улицу. С другой стороны приближаются люди де Тревиля. Начинается настоящее сражение. Слышны пистолетные выстрелы, крики раненых. Шум схватки заглушает твои тихие стоны. Наконец тебя вносят в дом. Приходит врач. Он заглядывает тебе под веки, щупает пульс. «Нет надежды» – говорит врач и собирает инструменты. «Нет надежды!» – повторяешь ты вслед за ним. И велишь позвать самых знатных людей, какие только найдутся поблизости. К тебе приводят господина де ла Тремуля и господина де Тревиля. Вместе с ними приходит королевский секретарь. Ты диктуешь показания. Твои слова заносятся на бумагу. Ты подписываешь ее. Однако сообщенное тобой так невероятно, что оба господина требуют, чтобы ты скрепил свою подпись кровью. Ты удовлетворяешь их требование, а затем просишь оставить тебя одного. Все уходят. Открывается дверь. Входит белая лошадь. Она обходит твою постель и уходит. Дверь закрывается. Дверь открывается. Входит ангел. Он облетает твою постель три раза и улетает. Дверь закрывается. Дверь открывается. Входит Бог.
4. «Граф, мне будет тяжело, если вы умрете с чувством ненависти ко мне». – Двадцать лет спустя. II, 51.
Кардинал должен умереть. Поэтому ранним утром у заставы Сержантов я пробиваюсь к его кортежу с пистолетом в одной руке и шпагой – в другой. Путь преграждают мушкетеры, мои старые враги. Двумя ударами я расчищаю себе дорогу. Я распахиваю дверцу кареты – как вдруг до меня доносится знакомый голос. Где я его слышал? Мне кажется, я вижу перед собой очаровательную женщину с длинными светлыми волосами и седобородого мужчину в красной мантии. Женщина улыбается мне, а мужчина подписывает бумагу о назначении меня конюшим. Я вижу моря и пустыни, горы и пещеры, англичан, испанцев, католиков, гугенотов. Вся моя жизнь проходит перед моими глазами. Но кому принадлежит этот голос? Я поднимаю голову. Острый клинок пронзает мне грудь. Я падаю на колени. «Зачем вы здесь, граф?» – слышу я все тот же знакомый голос. «Чтобы встретиться с тобой! – отвечаю я. – Ведь ты – моя судьба, не так ли?» Я протягиваю руку и чувствую легкое прикосновение другой руки. «Граф, – говорит тихий голос, – мне будет тяжело, если вы умрете с чувством ненависти ко мне». – «Полноте, – отвечаю я, – между друзьями какие могут быть счеты?» Я хочу крепче сжать невидимую руку, но не успеваю: по телу пробегает судорога, и я испускаю дух. Склонившееся надо мной лицо приобретает определенные очертания. Я смотрю на него с нежностью. Через минуту оно отстраняется. «Назад, канальи! – слышу я твердый голос. – Эта смерть не для вас».
5. «На улице Турнель был один дом, который в Париже знали все носильщики портшезов и все лакеи». – Двадцать лет спустя. I, 23.
Твой дом небогат. В нем не дают обедов, не играют в карты, не танцуют, не устраивают спиритических сеансов. И однако каждый вечер у твоих ворот теснятся экипажы, портшезы, слышны крики лакеев и ржание лошадей. Кого только не встретишь в твоей гостиной! У тебя бывают герцог де Лонгвиль и г-н де Гонди, мадемуазель Поле и госпожа Рамбулье, господа Сорель, Фюретьер, Вуатюр, Скюдери. Да что говорить! Сама госпожа де Шеврез посещает твой дом раз в неделю. И еще та прекрасная индианка, внучка Агриппы д'Обинье. Правда, ей нравятся стихи Вуатюра, и она этого не скрывает. Но ее красота искупает ее простодушие. Твой дом всегда полон. К тебе съезжается весь Париж. Да, ради этого стоило искупаться в той речушке, название которой ты уже забыл. Ах, провинция! Там не умеют праздновать карнавалы. Твоя лучшая выдумка стоила тебе в Манси воспаления легких. В столице этого бы с тобой не случилось. Тебя наверняка провели бы к королеве. У ее величества так мало поводов для веселья. А что может быть забавнее молодого пребендария, вымазанного медом и обваленного в перьях! Но дело было в Манси, и тебе пришлось прыгнуть в холодную реку. Как она была холодна! Этот прыжок стал последним движением твоих ослабевших членов. Тебя разбил паралич. С тех пор подвижность сохраняли только твое воображение и твой ум. Они-то и принесли тебе славу поэта, либертена, обольстителя молодых девиц, а также звание «больного ее величества» и пенсию в полторы тысячи ливров. Ты жил весело. Пока французская казна не перешла к Мазарини. Чего только ты не делал, чтобы убедить этого прижимистого итальянца, что ты достоин своей пенсии, вернее, пенсия достойна тебя! Для начала ты написал большую поэму «Тифон, или Гигантомахия», а затем – еще одну под названием «Переодетый Вергилий». Кардиналу, однако, пришлись не душе твои бурлески. Он сократил твою пенсию вдвое, причем выплачивал ее крайне нерегулярно. И тогда ты заперся в своем доме и семь лет не выходил из него. За это время ты создал «Комический роман» – шедевр, по своим достоинствам намного превосходящий знаменитого «Франсиона». Но и этот труд не произвел никакого впечатления на Мазарини. Кардинал был убежден, что итальянская литература – лучшая в мире, и никакому французу-паралитику не под силу затмить славу Петрарки и Кавальканте. Разочарованный, ты написал несколько веселых «мазаринад». Эти сочиненьица имели успех, сравнимый с успехом «Астреи». Вдохновленный, ты написал еще несколько таких безделушек. С тех пор это стало у тебя привычкой: ты не мог заснуть, не посвятив Мазарини десятка язвительных строк. Твое самочувствие заметно улучшилось. Но самочувствию Мазарини был нанесен сильнейший удар: кардинал скончался, оставив тебя без единого су. Ты остался без пенсии и без предмета для насмешек. После этого толпа у твоих ворот поредела. В твоей гостиной уже нельзя было встретить ни герцога де Лонгвиля, ни г-на де Гонди, ни г-на де Грасса, ни г-на Менажа. Г-жа де Шеврез была отправлена в изгнание. Прекрасная индианка вышла замуж за короля. Ты остался один в своем инвалидном кресле. Помощи немногих верных друзей хватало на то, чтобы покупать бумагу и чернила для ежедневных мазаринад. Но это занятие уже не приносило тебе былого удовлетворения. Ты все чаще погружался в апатию. Воспоминания заменили тебе мечты. Ты вспоминал карнавал в Манси, на котором тебя приняли за волшебную птицу, вспоминал парижскую жизнь – восхищенный взгляд Франсуазы, смех герцога де Лонгвиля. Ах, все прошло! В молчании ты катил свое кресло из комнаты в комнату. Повсюду пыль и листы исчерканной бумаги. Как можно было тратить годы на эту писанину! Все равно тебя не выбрали в Академию. Франсуаза ушла к королю. Ноги твои по-прежнему неподвижны. Ты качаешь головой и звонишь в колокольчик. Прислушиваешься. Никто не идет. Ты звонишь еще раз – только для того, чтобы убедиться, что слуга покинул тебя. Этого следовало ожидать – ведь ты не платил ему уже больше года! Ты сам зажигаешь свечу и поддеваешь палкой листок бумаги, валяющийся на полу. Что это? Строфа из «Гигантомахии»? Или заключительные строки «Вергилия»? Какая разница! Ты бросаешь листок на пол. От резкого движения свеча гаснет. Пусть! Отныне в мире нет ничего, на что тебе хотелось бы взглянуть. Нет ни одного голоса, который бы тебе хотелось услышать. Может быть, тебе хотелось бы еще ощутить на своих губах поцелуй Франсуазы. Но и в этом ты не уверен. Ты не уверен даже в том, стоит ли менять расположение кресла. Всякое движение кажется тебе утомительным. И ты засыпаешь. Во сне ты видишь Мазарини. Кардинал увлеченно перелистывает «Вергилия». Ты слышишь его шепот: «...не то мы все погибли». Внезапное озарение проникает в твой спящий ум. Ты слышишь начало фразы: «Я призван, чтоб его остановить...» и улыбаешься легкой всепрощающей улыбкой. Потом ты видишь Вергилия. Он держит в руке «Тифона». Ты слышишь его голос: «Достигнем вместе мы селений вечных!» Ты снова улыбаешься. Нет, не зря ты купался в холодной реке, не зря сочинял поэмы и мазаринады! Ты отталкиваешь кресло, протягиваешь Вергилию руку и начинаешь быстро подниматься по склону вслед за своим сияющим проводником.
6. «Больной лежал на кровати, но, однако, в самой воинственной обстановке». – Двадцать лет спустя. II, 35.
В столице и ее окрестностях разыгрываются решающие события. А я провожу дни в постели, сраженный подагрой. День и ночь в моих ушах звучат куплеты уличного мальчишки: «Храбрый герцог наш Бульон подагрой нынче удручен». Увы, я обречен на праздность, причем в самый неподходящий момент. Я хотел вернуть герцогство Седан, подать иск о возмещении убытков, добиться, чтобы моего брата назначили главнокомандующим. Сколько дел! Какие блестящие замыслы! И все уничтожено одним взбунтовавшимся позвонком! Уже целый месяц я не могу сесть на лошадь. Мои латы, шпаги, аркебузы праздно висят на стене. Друзья заходят ко мне лишь для того, чтобы выразить соболезнование. Я погребен заживо. Я разлагаюсь, словно туша быка, увязшего в болоте. Я тону, захлебываясь болотной тиной. И песенка уличного мальчишки звучит все глуше. Мои глаза перестают различать свет. Латы, шпаги, аркебузы сливаются с драпировкой. Я уже не помню, кто я, герцог или виконт, не помню, на чьей я стороне, короля или народа. Мои члены мне больше не повинуются. Еще день, другой, и мне перестанут повиноваться мысли. Они покинут меня, как принцы покинули короля. Мое сознание угаснет. Я перестану быть тем, кем я был. Хаос взметнет надо мной свои темные воды. И зияющая бездна поглотит последние остатки потерпевшего крушение бытия.
7. «Нам запрещено было стрелять первыми». – Двадцать лет спустя. I, 44.
Принц командует: «По коням!» Ты занимаешь место в строю. Впереди идет пехота. Ты надеешься, что твои глаза так же безмятежны, как глаза этих простых парней. Но в пятнадцать лет трудно не думать о смерти. Принц едет рядом, и это придает тебе мужества. Победитель при Рокруа спокоен и блистателен, как всегда. Он приказал не стрелять. До вершины холма остается еще шагов двести, и ты успеваешь послушать жаворонков, полюбоваться на крестьянок. Одна из них напоминает тебе Лауру. Ты вспоминаешь последнее свидание и слова, которые она тебе сказала. Воспоминания заняли у тебя две минуты. За это время пехота прошла сотню шагов. Подняв глаза, ты различаешь испанских солдат. Их мушкеты поблескивают на солнце. Чего они ждут? Их выстрелы могли бы уже скосить половину отряда. Принц поворачивается к солдатам. «Дети, – слышишь ты его твердый голос, – вам придется выдержать жестокий залп, но затем, будьте уверены, вы легко разделается с ними». Тишина такая, что не только французы, но и противник слышит эти слова. По знаку принца начинают трубить трубы. Мушкеты испанцев опускаются, образуя одну блестящую линию. Крестьяне заключают пари, сколько еще шагов удастся пройти французам. Девушки смотрят на кавалеристов, прикрыв румяные лица платками. «Шагом, дети, шагом, – говорит принц, – наступает пора». Ты чувствуешь холод в сердце. Твои глаза непроизвольно закрываются. И в этот миг раздается залп. Ты открываешь глаза и видишь, что треть эскадрона лежит на земле. Ты удивляешься тому, что даже не ранен. Твой взгляд встречается со взглядом принца, и ты читаешь в нем молчаливую похвалу. Принц поднимает шпагу, и остатки эскадрона бросаются в атаку. «Не сейчас, не сегодня!» – стучит твое молодое сердце. «Сегодня, сейчас!» – говоришь ты себе. Испанцы стреляют во второй раз. Твоя лошадь падает. Ты высвобождаешь ногу из стремени и бежишь вперед. «Если бы меня видел граф! Если бы меня видела Лаура!» – слышишь ты свой собственный голос. Испанцы стреляют в третий раз. Голос прерывается. Наступает тишина. Напрасно ты вслушиваешься, пытаясь услышать голос, произносящий имя Лауры. Все смолкло. Даже стук твоего сердца. Ты не слышишь ничего, совсем ничего. Да тебе и не нужно ничего слышать.
8. «В Блуаском замке горели свечи у безжизненного тела Гастона Орлеанского, последнего представителя прошлого». – Виконт де Бражелон. II, 29.
Ты – сын Генриха IV и Марии Медичи, но это ничего не значит, если у тебя есть брат. Его ободряет отец, его ласкает мать, за него хлопочет сама фортуна. А на твою долю не остается ничего. Меньше, чем ничего. Тебя заставляют жениться на девушке, которую ты не любишь. Друзей твоих казнят. Тебя вынуждают к бегству. Все попытки выпросить что-то у судьбы или взять у нее что-то силой ни к чему не приводят. И ты теряешь надежду. Вместе с надеждой тебя оставляют желания. Скука наполняет твою жизнь. А когда ей становится тесно, она укладывает тебя на стол.
И вот я лежу на столе с закрытыми глазами. Мои руки скрещены на груди. Вокруг горят свечи. Их мало – управляющий экономит. Горожане на улицах сочиняют злые эпитафии. Вдова вместе со стряпчим оценивает наследство. В соседней комнате сидит влюбленная парочка. Я слышу их нежную воркотню. Гонцы мчатся к королю с радостной вестью. Он примет их сразу, как только ему о них доложат. Мой племянник не жаловал меня – так же, как и мой брат. Поэтому он и сослал меня в Блуа, где много лисиц и зайцев, но нет ни храбрых друзей, готовых участвовать в заговоре, ни красивых женщин, с которыми можно завести роман. Все идет своим чередом. Солнце садится. Приближается вечер. Я лежу на столе. Горожане обмениваются эпитафиями, влюбленные – ласками. Вдовствующая герцогиня складывает, умножает. Я спокоен. Я – последний представитель прошлого. Когда прошлое уходит, остается лишь настоящее. А жить в настоящем нелегко, я это знаю. Жить в настоящем – значит скучать или страдать. Человеческая жизнь – это маятник, колеблющийся между скукой и страданием. Поэтому я не завидую ни королю, ни герцогам, ни фрейлинам, ни дворецким. Я лежу на столе. Мне хорошо. Блеск редких свечей не раздражает закрытых глаз. Золотые луидоры приятно холодят веки. Одежда нигде не тянет, обувь не жмет. Я спокоен. Я успел исповедаться, и священник отпустил мне мои грехи.
9. «Ему было известно, что из комнаты есть подземный ход в погреб, а оттуда в плодовый сад». – Двадцать лет спустя. II, 17.
Ты хорошо помнишь свое детство в родном доме поблизости от Ньюкасла. Одинокие прогулки по холмам. Веселые игры с братом. Однажды вы решили выкопать подземный ход из комнаты в погреб, а оттуда – в плодовый сад. Работа заняла около года. Самое трудное было – сделать так, чтобы никто ничего не заметил. Вы ссыпали землю в мешки и выносили ее по ночам, когда все спали, а днем складывали мешки под кровать. Вам угрожали обвалы и наводнения. Путь преграждали светящиеся призраки, фосфоресцирующие тени. Но вы упорно осуществляли задуманное. Однажды ночью вы сняли последний слой земли и увидели звезды. Те же звезды вы могли бы увидеть, если бы вышли из дома в сад, но из-под земли она казались намного ярче. Никогда в жизни ты не видел таких ярких звезд! Прошли годы. Твой брат стал королевским камердинером. Он разбогател и забыл о звездах. А ты остался дома. Политические смуты и религиозные войны не интересовали тебя. Даже звуки сражения, разыгравшегося неподалеку от твоего дома, не заставили твое сердце стучать сильнее. Но твоя радость была неподдельной, когда ты снова увидел брата, сопровождавшего усталого короля. Они остановились в твоем доме по дороге в Лондон. И брат осторожно спросил тебя: «Помнишь ли ты наши детские игры?» – «Еще бы! – ответил ты. – Как же не помнить!» При этих воспоминаниях твой взгляд загорается, и ты с гордостью рассказываешь брату о том, в каком порядке ты содержишь подземный ход и как часто спускаешься в него, чтобы снова увидеть звезды. «Отлично, – шепчет брат. – Наш король – астроном-любитель; ему будет очень любопытно увидеть звезды из-под земли». Твое сердце начинает биться сильнее. Так редко можно встретить короля, знакомого с телескопом и разбирающегося в сравнительной яркости звезд! Не медля ни минуты, ты поднимаешь доски, скрывающие вход в подземелье и приглашаешь короля и брата следовать за тобой. Король улыбается в предчувствии необычного зрелища. Вы осторожно идете по подземному ходу, сняв шляпы и нагнув головы. Ты несешь факел. Твой брат идет позади; в руке у него шпага. Он то и дело оглядывается. Годы, проведенный при дворе, сделали его боязливым. Но ты не боишься ни темноты, ни крыс, путающихся под ногами. Внезапно перед тобой вырастает чья-то огромная тень. От изумления ты роняешь факел. «Надо предупредить короля!» – думаешь ты. И в этот миг страшный удар обрушивается на твою голову. В темноте вспыхивают мириады ярчайших звезд. Незнакомые созвездия кружатся перед твоими глазами. Их движение ускоряется. Свет становится все ярче. И вот огни сливаются в одно ослепительное сияние. «Ваше величество! – шепчешь ты, чувствуя, как небывалая радость переполняет твое сердце. – Ваше величество! Наш путь оказался гораздо короче, чем я предполагал. Мы пришли!»
10. «Вы уже меньше скучаете, не правда ли?» – Виконт де Бражелон. IV, 8.
Скука – самый опасный враг человека. В многолюдных местах с ней не справиться. Чтобы ее победить, нужно отдаться ей полностью. Взять верх над ней можно, только положив шпагу к ее ногам. Вот почему я в Париже, на Ломбардской улице, в доме, где помещается лавка «Золотой пестик». Я сижу в кресле, положив ноги на табурет. Вокруг меня – мешки с чечевицей. В открытое окно я вижу небо. Голубой лоскут так мал, что его не хватило бы и на починку моего мундира. Внизу горят огни, но на антресолях темно. Я слышу шаги патрульных. Где-то вдали проскакала лошадь. Я вспоминаю осаду Ла-Рошели и араба-артиллериста. Когда боеприпасы подходили к концу, он ложился рядом с орудием и закуривал трубку. Я упрекал его за лень. Он отвечал мне: «Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать». Эти слова раздражали меня. Они казались мне загадочными, как и сам араб. Но сейчас я понимаю их мудрость. Скука – самый опасный враг человека. Можно заколоть сотню англичан, расстрелять тысячу гугенотов, но скуку нельзя победить. Одолеть ее можно, только сдавшись ей в плен. Араб это знал. Вот почему, ожидая, когда подвезут боеприпасы, он курил трубку. С тех пор прошло много времени. В моей жизни многое изменилось. Я скучаю. Я отчаянно скучаю. Раньше я в таких случаях пил арманьяк. А теперь я просто сижу в кресле, положив ноги на табурет, и смотрю в темнеющий просвет между трубами на соседней крыше. Если усесться перед окном в полдень, то к вечеру окаменеешь по пояс. К полуночи станешь каменным целиком. Утренний ветерок покажется теплым твоему остывшему телу. И в его тихом шуме ты различишь знакомые слова: «Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать».
11. «Среди ночи Карл услышал под своим окном страшный шум: стучали топоры, молотки, скрипели клещи, визжала пила». II, 23-24.
Маленький, слабый, ты был не пригоден для больших дел. Поэтому отец оставил тебя в Шотландии, опасаясь, что ты не выдержишь долгого переезда. Спустя несколько лет умер твой брат. Сестра вышла замуж. И ты остался один в огромном замке, полном любимых теней. Ты бродил по залам, прислушиваясь к завыванию ветра. Тебе не о чем было говорить с живыми, тем охотнее ты общался с мертвыми. Отсюда твоя молчаливость, твое заикание. Ты любил лошадей, потому что с лошадьми можно было общаться молча. Когда ты повзрослел, тебя перевезли в Лондон. При дворе ты чувствовал себя неуютно. Мысль о том, что ты – единственный наследник, не радовала тебя. Джордж Виллерс, друг твоего отца, стал и твоим другом; с ним ты чувствовал себя не таким одиноким. А потом ты влюбился в испанскую принцессу. Отношения между дворами были прохладными, поэтому ты вместе с другом тайком отправился в Мадрид, чтобы уговорить короля согласиться на брак. Но королевская семья была неуступчива. Она требовала, чтобы ты перешел в католичество, больше того – чтобы ты положил к ногам папы всю Англию! Ты не мог изменить своей вере. И вы вернулись ни с чем. Оскорбленный Джордж Виллерс настоял, чтобы твой отец объявил войну Испании, а заодно и Франции. Этим он хотел исцелить уязвленное самолюбие. Но тебя такое лекарство не могло излечить. Ты решил забыться в объятиях француженки. Генриетте было пятнадцать. Она была католичкой. Она никогда не просила, чтобы ты переменил свою веру. Ей было довольно твоей любви. И ты полюбил ее, хотя и не так горячо, как испанку. В день свадьбы ты подарил ей замок в Шотландии – тот самый, где провел свое детство. Ее смех оживил уснувшее эхо. Ее глаза пробудили спящие зеркала. Как давно это было! Теперь ты можешь целовать лишь ее портрет. И смотреть на портреты предков, развешанные по стенам. Мир кажется таким прекрасным, когда мы оставляем его, вернее, когда он ускользает от нас. Что значит королевское величие перед неотвратимостью смерти? Твой слуга плачет. И ты с удивлением замечаешь, как слеза катится по твоей щеке. Она падает на расшитую золотом скатерть. Наступает ночь. Ты уже засыпаешь, когда на площади раздается громкий шум. Что это? Неужели народ восстал? Неужели он хочет освободить короля? Нет. Это стук молотков. Десяток рабочих возводит эшафот под твоим окном. Что за пытка! Тебя лишают последнего сна! И ты посылаешь слугу с просьбой стучать потише. Но эти грубияны смеются. «Скажи своему королю, что завтра он будет спать спокойно!» Какая насмешка! Ты был прав, когда не желал заключать с ними мира. Эта чернь думает, что сможет править сама. Она не понимает, что власть дается свыше. Права властвовать у тебя не отнимет даже топор – тот самый, который ты видел у выхода из зала суда. Большой, блестящий, с длинной рукояткой. Проходя мимо, ты стегнул его хлыстом. И сказал: «Я жду твоего удара». Ты ничем не выдал своего страха, но почувствовал, как по спине пробежал холодок. За окном светлеет. Меняется стража. Поднимается ветерок. Это последнее утро в твоей жизни. А вот и епископ. Ты причащаешься и говоришь, что хочешь увидеть детей. Посылают за ними. Они входят. Ты нежно целуешь дочь и говоришь ей: «Будь покорной судьбе и люби свою мать». Ты сажаешь сына к себе на колени. «Генри, – говоришь ты ему, – по дороге сюда ты видел много людей. Они собрались, чтобы отрубить голову твоему отцу. Отныне королевская власть в Англии не священна. Поэтому никогда не соглашайся быть королем. Ни в Англии, ни в другой стране. Пусть эта чернь попробует сама накинуть на себя узду. Ты увидишь – ей это не удастся». С этими словами ты передаешь сына епископу, еще раз целуешь дочь. Детей уводят, и ты остаешься наедине с портретами предков и гаснущими углями. Наконец все приготовления закончены. Тебя выводят через окно прямо на эшафот. Ты снимаешь камзол и шляпу. Дует холодный ветер, поэтому ты просишь, чтобы тебе принесли халат. Ты договариваешься с палачом, чтобы он опустил топор по твоему знаку. Ты хочешь быть господином своей судьбы до конца. Твоя щека касается холодного дерева. Ты вдыхаешь его запах. Этот запах напоминает тебе детство в Шотландии. Как давно это было! От резкого движения головой в щеку впивается щепка. Не могли даже как следует отполировать плаху! А может быть, не хотели? «Руби, палач!» – громко восклицаешь ты. И слышишь, как свистит топор, как рвется кожа, как раскалываются позвонки. Твоя голова скатывается на эшафот. Глядя на нее, ты думаешь, что принял правильное решение. В детстве любая царапина доводила тебя до слез. Ты боялся боли, потому что она казалась тебе предвестницей смерти. Теперь ты знаешь, что это не так. Ты заблуждался. Генриетта может гордиться тобой. Ты вел себя мужественно и достойно. Тебе становится весело. И ты беззвучно смеешься, глядя, как палач высоко поднимает твою окровавленную голову и размахивает ею перед улюлюкающей толпой.
12. «Атос, оставшись после отъезда Рауля наедине с собою самим, начал платить дань той преждевременной смерти, которая называется тоской по любимым». – Виконт де Бражелон. VI, 37-39.
Когда любимые люди уходят, на их место приходит старость. Недуги и огорчения набрасываются на человека, словно голодные звери. В какую-нибудь неделю он делается стариком. Так произошло и со мной. После отъезда сына я перестал следовать суровым привычкам своей прежней жизни. Если раньше я поднимался с рассветом, то теперь не вставал до полудня. Я ощущал тело как тяжкое бремя, и мне не хотелось его носить. После обеда я спускался в аллею. Пройдя ее до конца, я возвращался в комнату, чтобы снова забыться сном. Мне приносили книги, но я ничего не читал. Мысли других людей сделались мне неинтересны – ведь это были мысли живущих, а я чувствовал приближение смерти. Я не шел ей навстречу, но и не убегал от нее. Иногда я вставал посреди ночи и перебирал фамильные свитки или писал письма. Ни одного из этих писем я не отправил и ни на одно не получил ответа. Липовая аллея однажды показалась мне слишком длинной, и я прекратил прогулки. Я не находил в жизни ничего, что побудило бы меня встать с постели. Положив под голову книги, я глядел на неподвижные облака и колеблющиеся верхушки деревьев. Я ни с кем не разговаривал, даже с самим собою. Я был похож на морского пехотинца, ожидающего отплытия корабля: наполовину на суше, наполовину на море; вещи уложены; взгляд устремлен вдаль. Остается только дождаться знака. И я дожидался его спокойно, без нетерпения. Лихорадка, захватившая мою грудь, перекинулась на мозг. Врач прибегнул к кровопусканию. Эта процедура оказала странное действие: жар прекратился, но тело обессилело; деятельным оставался лишь мозг. У меня появились галлюцинации. Они были яркими и отчетливыми. Мне представились африканские земли: серые скалы, похожие на могильные плиты, мастичные деревья, заросли кактусов. Звезды освещали большое поле, усеянное телами. Я видел лошадиные языки, свисавшие между зубов, и лошадиную кровь, обагрившую попоны и гривы. Приглядевшись, я узнал голубую форму пикардийских солдат, их мушкеты с лилиями, вырезанными на прикладах. Разверстые раны трупов были обращены к небесам. Казалось, они зовут назад души, только что вылетевшие из тел. Под моим взглядом покойники переворачивались, словно бы для того, чтобы я мог заглянуть им в лицо. Этот смотр продолжался долго – до тех пор, пока я не нашел здесь всех, кого когда-то любил. Потом видение потускнело. Я снова увидел голубое небо Блуа. Я лежал на постели и смотрел в окно. Я заметил, что верхушки лип неподвижны, и почувствовал, что мое сердце больше не бьется. Я понял, что это – сигнал к отплытию, и мысленно произнес: «Я иду!» После этого я снова перенесся в Африку. Я видел уже не пустыню, а море. Оно было спокойным. Высоко среди звезд плыл корабль. Мне послышался зов. «Я иду!» – откликнулся я и начал подниматься. Удивительно, но этот подъем не стоил мне никаких усилий. И вскоре я ощутил порыв холодного ветра и услышал, как шумят паруса.