Выбор стихов абсолютно субъективен. Почему бы и не эти? Это, может быть, и не самое лучшее из написанного в разные годы, однако дает представление об авторе. В другую ночь и при другом настроении я бы отобрал иные тексты. Но три-четыре стиха, представленных здесь, войдут в "горячую десятку" при любом раскладе... Кстати, буду благодарен тем, кто подскажет - что из написанного мной можно добавить в это "избранное".
1.
***
Славе Бубнову
Венеция. Высокая вода.
Размокшие штиблеты еле ставлю.
Сверну с моста - и снова не туда.
Туман. Огни. Застегнутые ставни.
Еще один беспомощный зигзаг -
и брошу поиск свежих траекторий.
Венеция, веди скорей в кабак
любителя трактиров и тратторий!
Пока вина домашнего графин
мне не донес нерасторопный малый,
ломаю хлеб или крошу графит
в своих листах, как пилигрим бывалый.
Смеются маски. Пляшут катера.
Еда благоухает и дымится.
"Благодарю, что я не сдох вчера... -
хриплю я небу прежде, чем напиться, -
...за драгоценный, дряхлый реквизит,
желанный и знакомый до зевоты,
за то, что ангел в облаке скользит
и гондольер не попадает в ноты..."
2.
***
Не осуждай, джедай,
ухмылочку сотри.
Я в майке «Dance or Die» –
«Танцуй или умри».
Кто надпись сочинил, –
артист, а не холуй,
Огнем вместо чернил:
умри или танцуй!
Когда вокруг раздрай,
когда пожар внутри,
не бойся! Dance or Die!
«Танцуй или умри!»
Мне жизнь – не венский бал,
не орден на груди.
Я сам себя загнал,
но лавры – впереди!
В поэзии - метис,
да выдал Бог аванс.
Изобрази, Матисс,
танцующими нас!
Любезен буду тем
тебе, мой Третий Рим,
что сохраняю темп,
что соблюдаю ритм.
Мы выспимся в гробах,
поэты и цари.
В шелках ли, на бобах –
танцуй или умри!
Всемирных дискотек
безбашенный диджей
микширую свой век
и голоса теней.
В Нью-Йорке и в Гюмри
за мною повтори:
Танцуй или умри!
Танцуй или умри!
3.
***
Умалишенный у Дворца дожей,
городской ли, пришлый - не в себе явно,
кричит, бормочет, что славно дожил
до финиша века, и в новое плавно
столетье скользит, как на гондоле
из канала в канал снуют японцы...
Весь перекошен - от смеха ли, боли,
трясет головой, отгоняя солнце.
Спросит, не глядя: "Откуда прибыл?
Молчи, я наслышан, что ты из Рима.
С бумагомараки какая прибыль?
А жизнь здесь неудобоварима.
Ты, как и я, человек лагуны,
ее любовник, заложник, прочая..."
В его голове сплошные лакуны -
пробелы, пропуски, многоточия.
Умалишенный у Дворца дожей
вздыхает, как узник, поделясь пайкой,
остатками мозга - с тобой, прохожий,
остатками ужина с наглой чайкой...
4.
***
И снова приснится мне город крылатого льва,
и я затеряюсь в его мавританских узорах.
Аквариум сна вдруг бредовые вспенят слова:
"Смотри, он не съеден, с ума не сошел и не взорван..."
Плывет он, качаясь, оглохший от тысячи ног,
по синей волне, по зацветшей воде, что досадно.
Он к вам, кто измыслить успел по нему некролог,
течет, улыбаясь веселым барочным фасадом.
Над главным каналом по стертым ступеням иду,
зрачок ненасытно хватает сюжет маловажный:
синклит азиатов, что пчелы в эдемском саду,
гудит деликатно над картой Венеции влажной.
Они прилетели с дрожащих своих островов,
к пейзажу с приливом склонились, как спелые злаки.
А если принюхаться, в нас обнаружишь родство -
и я окроплен сочиненьем Иссея Мияки!
Как манят лавчонки густым маскарадным огнем...
Доступная женщина пьет, не спеша, каппучино,
с ней юноша черный. Была и под ним и на нем
почти за бесценок, и кое-чему обучила.
С такой согрешить - и прямая дорога к врачу.
Хотя снисходительность рекомендует Конфуций,
проткну неприязнью их. Я за любовь не плачу -
в моей необузданной жизни с избытком конвульсий.
Набычится мавр, но блудница, дыханьем согрев,
сожмет его пальцы: мол, что еще ждать от чухонца...
Он смотрит в глаза ей, как мраморный в трещинках лев,
глядит, не мигая, на острое белое солнце.
5.
***
Меня к тебе тянет.
Цепляюсь когтями
за след твой небесный.
Назвал бы невестой,
да разве захочешь…
Наш праздник закончен.
Как псарню – к охоте,
безруких – к работе,
обжору – к икоте,
монаха – к иконе,
так всеми путями
меня к тебе тянет.
В любви я был стайер.
Когда нас не станет,
пусть светится сталью –
МЕНЯ К ТЕБЕ ТЯНЕТ!
Интимная строчка…
Пока нам отсрочка.
Отмерит нам таймер
весну или вечность.
Меня к тебе тянет.
Продлим этот вечер!..
«Тебя ко мне тя… Нет?»
«Останется тайной».
6.
ЧЕРТОВО КОЛЕСО
Андрею Буховцеву
Вон дом для дураков мужского пола,
они живут без пива и футбола,
и даже без накрашенных дурех.
Обед, как у нормальных, с двух до трех.
А вон тюрьма за каменным забором.
И здесь не увлекаются футболом,
и алкоголь мозги не веселит,
и жизнь бесцветна, словно вазелин.
Вон фабрика над речкой, в дым одетой.
Разносит рупор голос шансонетный.
Вдова-давалка с мужниной женой
в рабочий полдень трутся у пивной.
Вон Божий храм, на маковке - вороны,
у врат - калеки, их слова ядрены.
Вон вывески. Повыцвели давно -
«Пельмени», «Баня», «Морг», «Роддом», «Вино».
А вон твоя гостиница-клоповник,
где по ночам томился, как любовник,
и жизнь свою мечтал одеть в слова,
пил водку, перечитывал «Волхва».
В последний раз, покуда есть минута,
не брезгуй повторением маршрута.
Вон там острог, вон церковь, вон дурдом...
Еще не раз их вспомнишь со стыдом...
7.
***
Андрею Надеину
Не Florian, а парапет.
Шумит Сан-Марко.
Флакон огня за горсть монет,
по кругу чарка.
Карабинеры тут как тут.
Грабь граппу!
Не заметут, а заметут –
дадим на лапу.
Закусим солнцем без затей –
и дело в шляпе.
За наводненье голубей
еще по граппе?
За этот город, этот год
пьем, брат по духу!
Здесь Казанова всех зовет
на граппавуху.
В гробу видали упырей.
Гимн крапу!
Мы за друзей, мой друг Андрей,
пьем граппу.
Мне твой земляк не по нутру,
но глупо драпать,
у Берлускони на пиру
пить граппу.
Не за сатрапа следом тост,
а за арапа,
что гениален был и прост,
как эта граппа,
носил клеймо «невыездной»,
мечтал о море,
венецианский выходной
не мог позволить.
Мы отгуляем за него
в узорной лодке.
А вырвусь в гости – над Невой
накатим водки.
…Когда-нибудь на облака
взойдем по трапу.
Ну а пока – не отвлекать:
пьем граппу!
8.
ОСТРОВ
Вере Спиридоновой
Когда живешь на острове, то часть
поступков лишена цены и смысла:
не то, чтоб лошадь, хлыст нельзя украсть,
от прежних пассий невозможно смыться.
Чем меньше остров, тем крупнее ты.
Вся жизнь под лупой или микроскопом.
Что явные, что тайные мечты
тут, на клочке, мусолятся всем скопом.
И всё о каждом зная наперед,
молва опережает грай вороний –
кто, и когда, и от чего помрет,
тем более, где будет похоронен.
От иноземца требует труда
стать здесь своим, как Робинзону Крузо.
Когда со всех сторон глядит вода,
смотреть на море – чуть ли не обуза.
На острове – прозрачные дома,
На острове – стеклянные одежды.
И только дикий страх сойти с ума
без этого аборигенов держит.
9.
***
Я желал бы родиться черным и петь джаз
до седых волос или потной лысины.
Покоробит, возможно, мечта моя вас.
Наплевать! Я хочу быть иссине-
шоколадным. Хочу, чтоб ночной Steinway
извлекал из глубин чумовые мотивчики,
чтоб весь мир, имитируя визг свиней,
в пианиста швырял баксы и лифчики,
и рыдал самый ярый и злой расист,
а расистка, сдунув пыль с моей обуви,
прошептала: "Как же он голосист!
Строен, гибок, красив до одури..."
Сладкогубым родиться, с углем в очах,
редкой глоткой, дырами в биографии,
и пока Робин Гуд в штанах не зачах,
множить список тех, кому мы потрафили.
Чтоб студенток с прическами, как ананас,
мои хрипы и стоны вели к прострации,
быть чернее, чем космос, и петь джаз
попытаюсь при новой реинкарнации...
10.
РЕЧЬ
Эта речь из пяти глав:
1.
У меня на тебя никаких прав,
кроме права любить.
Любить!
Губы твои пить.
2.
У меня на тебя никакой власти,
кроме безумной,
кипящей, весенней страсти.
3.
У меня на тебя никакого влияния,
только голоса дрожь,
только глаз сияние.
4.
У меня к тебе никаких претензий,
как у Биг Бена к Темзе.
5.
У меня на тебя никакого давления.
Только это стихотворение.
бонус
ЗИМА В СТАМБУЛЕ
маленькая поэма
1.
Прощай, мороз! В Стамбул, в Стамбул, в Стамбул!
Забыть роман, где был упрям, как ослик…
Однако о любви сподручней после
мне говорить. Пока в душе сумбур.
2.
Зима в Стамбуле. Лучшая из зим!
Дождем и ветром попусту стращали –
здесь можно смело обойтись плащами.
Сияет солнце. Мы сияем с ним.
3.
В подробностях я помню до сих пор
паром и тех, кто плыли на пароме,
они по делу, это я – паломник.
Холмы искрятся. Пенится Босфор.
4.
Стамбул меня затянет, как паук,
как на дрожжах взбесившееся тесто.
О том предупреждал Орхан Памук,
певец гонимый, он же – гений места.
5.
Словарь распух: кебаб, кальян, килим.
Что взять еще во чреве Гранд-базара?
От зазывал бегу, как от пожара.
Зима в Стамбуле – лучшая из зим!
6.
Хотя, конечно, вовсе не зима.
Любой газон – отрада футболиста,
а что местами глухо и нечисто,
так это труд не моего ума.
7.
Что привезу? Мне стыдно, но – живот:
жрал требуху, барашка и рыбешек,
и к сладостям тянулся, как ребенок:
«Халва, халва!» И дрых себе, как кот.
8.
Что за декабрь без снеговых перин,
что за январь без лютого мороза!
Без Пушкина! Без «я тогда моложе…»
Зима в Царьграде! Город-исполин,
9.
дай мне харчевню с видом на пролив,
дай мне обмылок жизни византийской,
в толпе густой стремительно затискай,
собой, как лимонадом, напоив.
10.
Дай мне запомнить твой Султанахмет,
Галатский мост, каштаны, эту зиму
и мой роман, что был невыносимым,
а ты шуми еще сто тысяч лет.
11.
Пусть каждый твой торгующий старьем
подвал спасется от житейской бури.
Вздохну, прощаясь: «Если мы умрем,
то это будет явно не в Стамбуле!..»