Меня оставили слова
лишь пустота и отрешенье
достали до изнеможенья
и вязкой ватой голова.
Ревёт капризная зима,
и зол мороз на пластик окон,
как не крути, а невдомек он,
зачем глазурь стекла нема?..
К его отчаянным попыткам
узоры слить в разрезах рамы,
где лес велик и реки - шрамы
застыли в ожиданье зыбком.
Увы, все тщетно, все напрасно
живое время отшумело
все новое приходит смело
и лишь одно, пожалуй, ясно.
Что на пороге белый вечер,
а мне его пригладить нечем
и шарф, накинутый на плечи
холодным бархатом луны.
Собою не согреет шкуру
и шейную мускулатуру,
встряхнув заплывшую фигуру
гусиной дрожью тишины.
Пора прекрасная – зима!
Ее неистовы сугробы,
но дрожь пробудит жар утробы
и закачаются дома...
Оконным мертвым марафоном
я понесусь изгибом улиц,
пренебрегая смехом умниц,
гонимый в спину ветра стоном.
Ищу, а может где-то старый
мазнет узоры вереницей:
косу плетеную девицей
или загон коней усталый,
оскал израненной волчицы,
улыбку снежной королевы,
белым белы поля и плевы
и нет художествам границы.
Вернее не было когда-то
в далеких отголосках детства,
где слово пластик было смято,
никто не знал такое средство.
И я бреду, бушует вечер,
мне успокоить его нечем,
шарф, уползая через плечи
холодным бархатом луны.
Собою не согреет шкуру
и шейную мускулатуру,
встряхнув заплывшую фигуру
гусиной дрожью новизны.