Лука, XX век
“Стихи пишу я не для дам...”
М. Лонгинов
По телевиденью цветному
Смотря бесцветное кино,
Зевая над журнальным томом,
Бесед мотая волокно
О наших днях однообразных
Равно работных или праздных,
Как часто, друг мой, во спасенье
Находим мы стихотворенье!
От скуки, лени и бунтарств
Оно полезней всех лекарств.
Ты теребишь десятки книжек
И, наконец, найдёшь его,
Одно, не выше и не ниже
Сердцебиенья твоего.
И вот уже душа вне тела,
А там, где в феврале горела
В оберегаемом тепле
Свеча ночная на столе.
Или в раздумье погружённый
Всесовершенством лёгких строк,
Мечтой плывёшь ты на восток
К гаремным сладострастным жёнам...
Ты видишь, слышишь, ты влюбился,
Ты сам себе уже приснился.
Очнись, мой друг, о сновиденьях
Несбывшихся не сожалей,
Чем слаще сны, тем тяжелей
Минуты трезвых пробуждений.
Не та теперь в России Муза
Приходит к членам Литсоюза.
Есть у неё законный муж –
Соцреализм. Для разных нужд
Он придан к Музе, без него
Она к тем членам – ни ногой.
К ним вхож казённый реализм
С мочой мозгопромывных клизм!
Но хватит “измов”. Нам дороже
Талант. Тот самый, что дар божий.
Поэзия! Ты хмель, отрада,
Ты человеческий предел,
Народ в котором виноградарь,
Поэт – искусный винодел.
Но, пригубив иную чашу
Пресноелейных скучных строф,
Спешим запить мы горечь нашу
Глотком нектара мастеров.
Какая власть! Какая сила
Гармоний звуков и души!
Перекрещённая Россия,
Расстаться с небом не спеши!
Час не ровён, и захиреть
Без неба может твоя твердь.
А в ней уже зияют пяди
В колючих проводах земли.
Не по вине ль цензурных дядей
В них слог Баркова замели?
Суда ли не страшась такого
Сжёг Пушкин свою “Тень Баркова”?
И Миша Лонгинов с “Отцом...?”
Забыт в отечестве своём.
Да, многое уже забвенно
И памятью не воскресить,
Как в цепь разрозненные звенья
В порядке прежнем не скрепить.
Но всё ж она имела место –
Цепь хулиганского протеста
Против казённого стиха
И оскоплённого греха.
И я, мой друг, ещё одно
Для той цепи даю звено.
Надеясь, правда, неспроста
Пребыть в границах озорства.
За лета со времён Баркова
Восстанья были велики,
Но, как и встарь, висят оковы
На славном имени Луки.
И это русское явленье
Стоит по-прежнему в тени
И тщетно ждёт освобожденья
От лап цензурной скукотни.
Не умерли стихи Баркова,
Но переписка от руки
Ломает слог, корёжит слово
И опошляет суть “Луки”.
Как памятник литературный
“Луку” нам следует беречь
И от цензуры и халтуры
Спасти его живую речь.
Что делать, коль не без греха
Открыл Барков секрет стиха?
Значение его открытья
В победе ясной простоты
Над тугодумием, завитым
В старославянские финты.
В поэзии Тредиаковский0
Был образцом в те времена
И вдруг стихом небрежным, броским
Барков отправил его на...
И эстафету новой формы
Сам Пушкин смело подхватил
И новой жизнью стих проворный
В его творениях зажил.
И я не скрою, видит бог,
Не чужд и мне барковский слог.
И, отдавая дань Баркову
За стихотворную обнову,
Прощенье взяв у нежных дам,
Пройдусь я по его следам.
Сливаясь с именем Луки
Они не так уж далеки.
Лет пять назад смели кладбище,
Где захоронен был Мудищев,
И над останками Луки
Вознёсся дом многоэтажный
Век коротают будоражный
В нём старые большевики.
Пускай простыл след кабака,
В который хаживал Лука,
Зато в черте его каморки
Стоит теперь пивной ларёк,
На нём такоё висит замок,
Что виден за версту с Петровки.
А двухэтажный дом вдовы
Стоял бы, может быть, и ныне,
К приезду одного главы
Его снесли чугунной дыней.
И дом, где кончил жизнь Лука,
Дымил горой известняка
Из-под высокого забора,
Заранье скрытый от обзора.
А по забору лозунг в крик:
“Народ и партия – едины!”
И мелом ниже от руки:
“Как в жопе обе половины!”
Всему приходит свой черёд
И дыню время разорвёт!
Но как обходят перемены
То, что живёт внутри людей!
Как медленно и постепенно
Уходим мы от прошлых дней!
Да, изменилась ты, Москва,
Красивей стала, выше.
Но те же всё в ходу слова
Под каждой твоей крышей.
Уже без пользы и ни к делу,
А просто так, из баловства,
Всё липнет к вымытому телу
Срамной похабщины листва.
Лука гораздо благородней
Всех матерщинников и -ниц,
Не матюннул он даже сводню,
Лишившую его яиц.
Во всей поэме нет ругательств,
Но вещи носят имена
Свои исконные и пакость
Усматривать в том криминал.
Ведь даже автор “Дяди Вани”,
Интеллигентно хулиганя,
Елдыриным в “Хамелеоне”
Городового окрестил.
И нужно быть осведомлённым
(Елдою звали в век Баркова
Деталь одну городового),
Чтобы понять, что Чехов скрыл
В одной фамилии две вещи,
Разнящие мужчин и женщин.
Таких прозваний для двуликих
В наш век навряд ли сочинить.
Сидят двуликие в великих
И лучше зла им не чинить.
И как бы ни был я нахален,
Могу сказать я наперёд:
Уже в рассказ не попадёт
Теперь такой, как Вульвофаллин,
Который, услуженьем полн,
Готов принять угодный пол.
Маститые и те пасуют
Перед редакторским столом
И понапрасну не рискуют
Ни гонораром, ни трудом.
Но вот что странно, непонятно,
Чем строже нравственность в печати,
Тем шире проступают пятна,
Марающие речь. Читатель
Иной витает в облаках,
Купаясь в чистых языках,
А снизойдёт когда на землю,
Так, что ни слово, всё про греблю.
Наверно, в нас живут назло нам,
Речь матерщиною мостя,
Пренебрежение к законам,
Непослушание властям.
Скажу без всяких заковык,
Чтобы очистить наш язык,
Не помешал бы нам почин –
Убрать хоть часть первопричин.
Но хватит с этим. Бесполезно
Всё о пороках говорить,
Не лучше ль будет взглядом трезвым
Достоинства нам оценить,
Те, что завещаны Лукою
И не утрачены Москвою.
Да, есть ещё в пороховницах
Для баб сухие пороха!
Столица может похвалиться
Числом конфузов от греха,
Когда московская весталка
В загс мужика ведёт скорей,
А на другой уж день беглянка
Защиты ищет у властей.
Шептаться будут прокуроры,
Врачи руками разведут,
Пойдут в райкоме разговоры
И в исполкоме создадут
Комиссию пенсионеров
По уточнению размеров.
Феномена владелец бедный
По все инстанциям пройдёт,
Отделаясь разнос-беседой
И постановкой на учёт.
Ещё оставит он расписку
В том, что судом предупреждён,
И, если пустит в ход пипиську,
То будет строго осуждён.
Так несравненный дар натуры
Из-за нелепой гибнет дуры.
А отчего в солдатской бане
Вдруг поднялся весёлый шум?
Столпилась рота возле Вани
И, вторя славу голышу,
Шумит вокруг него братва:
“Ну, отрастил ты борова!
Кого же, Ваня, ты в избёнку
Женой своею приведёшь?
В Москве ещё найдёшь бабёнку,
А в Грязях – бобылём помрёшь.”
В ответ им Ваня не спеша:
“Была б достатком хороша.
У нас зажиточных дворов
В деревне – по числу коров.
А в стаде их без мала двести.
Ну, как тут не найтись невесте?
У нас такие есть девахи –
По пузо богатырь – рубахи!
Не то, чтобы моим концом,
Не испугать их жеребцом.”
Худой, невзрачный, конопатый
Сидел солдатик на скамье
И улыбался виновато,
Мол, что приклеились ко мне?
А на его худых коленях
Красавец гордый возлежал,
Как вызов дерзкий всем тюленям,
Слонам, муляжам и моржам.
Он, как ракета на параде,
Целенаправлен был и нем,
И в ядерном его заряде
Таилась гибель двух систем.
И, приложив к нему мочало,
Бывалый в банях старшина
Минуту просыхал в молчанье,
Затем промолвил: “Вот те на!”
Сказал, конечно, он похлеще.
Не в этом суть. А в том что в чести
С тех измерений старшины
Свой ротный эталон длины.
У автомата, например,
Мочалка с четвертью размер.
Ну, а станковый пулемёт,
Тот все четыре заберёт.
Но стало вскоре не до шуток
Владельцу эталонных мер,
Когда Ванюшу с парашютом
Столкнул коленом офицер.
Болтаясь на стропах, подпасок
Тем ветреным морозным днём
Со страху проморгал опасность
Махине, сдавленной ремнём.
Но что открыл он на снегу,
Не пожелаешь и врагу!
Вся рота тёрла час Ивана
И примечательность спасла.
Пусть с неё шкура, как с банана,
Сползла потом. Но хуже зла
Не приключилась. Через месяц
Пришёл Иван из лазарета,
Неся с собой, кроме запрета
Жениться вскоре, вздохи девиц –
Трёх медсестёр, стон поварихи
И адрес ласковой врачихи.
Сам генерал про этот случай
От доброй докторши узнал
И, в роту вдруг нагрянув тучей,
Так старшину он распекал:
“Ты вот что, братец, мало прожил,
А я в трёх войнах стрелян был.
Солдата видно не по роже,
А по задам его кобыл.
Посмотришь, вроде бы не в теле,
Но, если с полуметр балда, –
Такие на парадах бздели,
Но, чтоб на фронте – никогда!
Был у меня дружок-приятель,
Куда там Ване до него!
Да жаль, когда нас немец пятил,
Задело друга моего.
Грозя гранатою и матом,
Не дался Красным он крестам
И отнесли его ребята
С зарядом под настил моста.
Я написал его невесте,
Ну, что там дальше, – не в пример.
Такая уж пошла “Фиеста”
На свой, на русский наш манер.
Но друг мой смертью пал героя,
Споткнулись об него враги...
А я дожил до геморроя.
Вот так, брат. Ваню береги.”
И, уж, кряхтя садясь в машину,
Он пальцем старшину позвал
И сквозь стекло кулак-махину
Красноречиво показал.
Армейским генералам – слава!
Они лубянским не чета.
Те ни в породе, ни в забаве
Не понимают ни черта.
Ведь было ж так. В мужской компашке
Поспорил пьяный самохвал,
Что красненькие две бумажки
Он перекроет наповал.
И любопытных наказуя,
Чтобы им цирк не задарма,
Десятки прям... (могу ли вслух я)
Забрал в свой собственный карман.
Пришлось понервничать, однако,
Ему от гнусного доноса,
Когда был взят он для допроса
За оскорбление дензнаков.
(По мне ж виновен тот, кем велено
Ввести на деньгах личность Ленина.)
Но, к счастью, под угрозой смерти
Рекордный член, стремясь к нулю,
На следственном эксперименте
Со страху уступил рублю.
Подследственного чуть живого,
Слегка приструнив, отпустили,
Молчать велели, взяли слово,
И извиниться не забыли.
Но рекордсмен с того момента
Повис игрушкой импотента.
Как неудачник ни лечился,
Каких лекарств ни принимал
По дням в магические числа,
Больной с постели не вставал.
Не помогли гомеопаты,
Орех кокосовый не спас.
Битьё по заднице лопатой
Пошло не впрок. Иконостас
Свечами высветлен в соборе
Был зря. Святому Христофору
Напрасно до смягченья лба
Лилась истошная мольба.
И лишь еврей-профессор, с лупой
Предмет детально разглядев,
Порасспросив что, как и где,
Беднягу вылечил валютой.
Прости, испорченный читатель,
За гибель рифмы составной.
Она была бы здесь некстати
И правде вопреки самой.
Ведь дело тут не в этой штуке,
А в достижениях науки.
Сам доктор был с нормальным буем,
Но средь отсталых дикарей
Слыл недорезанным буржуем
Тот необрезанный еврей.
Но коль судить таких людей
Не по концу всё той же втулки,
А по теории Гомулки,
В которую пока мы верим,
За неимением другой,
Профессор с практикой такой
Весьма полезным был евреем.
Но ближе к делу. Воскрешённый,
Былую форму обретя,
Забыв размеры корнишона,
Резвился снова, как дитя.
Но, если биржу лихорадит,
Тот вице-чемпион не встанет
Ни на жену, ни на ****ей,
Ни на балетных лебедей!
С таким прибором за границей
Любой бы мог обогатиться
И всю Америку дотла
В миг разорил бы догола.
Да, кстати, там, где жёлтый дьявол
Царит над всеми и над вся,
Дела плачевны. Запад явно
На рассмотренье брать нельзя.
Вести нам с Западом сравненье
В том плане, где силён Лука?
Но там ведь как? – Одно гниенье
И безысходная тоска.
Как очевидец загниванья,
Я не могу без содроганья
Товар бесстыжий вспоминать –
Искусственную благодать!
За доллар штуку продают
И “быстрым Петером” зовут.
Не пожалею я строки –
Отстал тот “Петер” от Луки!
Я засвидетельствовать рад:
Тот “Петер” малость покороче,
Но потребителя морочит
Его буржуйский аромат.
В одной хоть области, видать,
Не в силах Запад нас догнать.
Хотя тягаемся мы с ним
Не синтетическим – мясным!
И даже тени нет сомненья,
Что член на душу населенья
У нас весомей и ярей.
Так повелось ещё с царей.
Но всё же следует признаться,
Что сила не в одной балде,
Ведь в комплекс входит и то, где....
Не следует смотреть сквозь пальцы
На отставание по яйцам.
Не зря же их подвесил бог
Адаму между самих ног!
Но что там Запад и Адам!
Вернёмся к нашим берегам
И к настоящим временам.
Теперь другие времена
И на размер не та цена.
Один мой друг в Москве прописки
Добился, доложу я вам,
Посредством средненькой пиписьки
По нашим даже временам.
Другого я знавал нахала,
Имел он хилое пахало,
Но каждый день гонял в леса
Свои четыре колеса.
И, если ты, брат, без машины,
Имей ты хобот хоть аршинный
Иль два таких и три яйца. –
Не переплюнешь подлеца.
А тем, кто качеством полезней,
Живётся горше и болезней.
Написано, что донор спермы
За то однажды пострадал,
Что он во славу генной веры
Пробирку каждый день сдавал.
(Служа науке, между нами,
Как Мамлакат, – двумя руками).
Толпой лысенок узколобых
Причислен был он к менделистам
За неимением в законах
Статьи, грозящей прагматистам.
И донор ДНК густую
Пять лет на нары лил впустую.
А, когда взяли на поруки
Его по просьбе профсоюза,
То модой всей нашей науки
Была сплошная кукуруза.
И несравненному початку
Уж не пришлось сдавать клетчатку.
Но и когда мы вышли в космос
И перекрыли сдуру Нил,
Никто в нас пагубную косность –
Сексобоязнь – не отменил.
Так при отборе в космонавты
Забраковали добровольца
За то, что у него гигантом,
Как инструмент молотобойца,
Висел до самых до колен
Излишний при полётах член.
Была комиссия сурова:
“Не годен”, – вывела два слова.
И пояснила, что обуза
Была бы лишней для “Союза”,
(Мол, это вам не дирижабль)
И, вместо этакого груза,
Взять было б лучше на корабль,
К примеру, вымпел из титана,
Чтоб копией его затем
Без всяких фунтов и затей
Умаслить нужного тирана.
“Товарищи, – взмолился голый,
Он у меня, как вымпел, полый!
И на орбите, знаю я,
Мой член не весит ни граммья!
К тому ж чиста моя анкета,
Как неоткрытая планета,
Ни связей, ни взысканий нет,
Звезду носил покойный дед.
С моими данными, напротив,
В одной с героями быть роте.
Да я ж из космоса любого
По голове – и всё готово!
И Аполлонскую статую
Без спецоснастки застыкую
Хоть мне урежьте, хоть отрежьте,
Но только не гоните прежде!”
Но что в наш век даёт отвага,
Когда заверена бумага?
Да, что подписано пером,
То не отрубишь топором!
Но даже там, где бьют рекорды,
Где ценят ловкость, скорость, жим,
И там на страже держиморды
И не пускают в спорт с большим.
Чуть заподозрит кого тренер,
Сейчас же в угол отведёт
И в издевательской манере
Свою беседу поведёт:
“Ты Сеня, не пойми превратно,
Я напрямик с тобой. Лады?
У нас, спортивных акробатов,
Нет упражнений для балды.
А у тебя, что б ты ни делал,
Ногой, рукою ли всегда
На первом плане врозь от тела
Торчит здоровая балда.
Тебе стоять-то и то сраму,
Прыжки и вовсе не идут.
Не только в смешанную пару,
Тебя в мужскую не возьмут.
Не стоит тратить время, Сеня,
Умойся в душе – и айда!
И впредь к спортзалу иль к бассейну
Не ближе, чем твоя елда.
Ты с тормозом таким не сможешь
Ни бегать быстро, ни нырять,
Вчера ты так запутал лонжу,
Что я не знал, за что держать!
Ни бокс, ни штанга, ни борьба
Не принесут тебе добра.
Из-за бревна в своих трусах
Ты проиграешь на весах
Две категории иль три.
Ты волком, парень, не смотри,
Я тебе правду не совру,
Найди себе свою игру
И будешь ты, поверь, Семён,
Олимпипийский чемпион!
Но, если я тебя увижу
С моими ласточками где,
Я тебя, Сеня, не обижу,
А просто оторву бордель.
Такой уж я завёл порядок
Для подстраховки акробаток.
Ну, вот и всё, лады? Гудбай!
Иди манатки собирай.”
И в мир искусства нет дороги
Гонимым правнукам Луки.
Уменье вжиться в монологи,
Шарм мимики и жест руки
Не принимаются в расчёт,
Для тех, кто лишнее несёт.
И, вроде бы, никто не против,
Но режиссёр протрёт пенсне
И, холя пилочкою ногти,
Начнёт волынить в полусне:
“Коллега, э... я притворяться
Не буду... Верю в ваш талант,
Но мне не хватит декораций
И костюмерной... Ваш гигант...
Судите сами, мог бы зритель
Следить за пьесою, когда
Его вы или возбудите,
Или умрёт он со стыда.
Коллега, можно мне на “ты”,
Оставь театр, угомонись.
Давить инстинкты темноты, –
Вот в чём партийный гуманизм.
У нас цензура хоть глупа,
Но при известном нашем строе
Сто лет не будет амплуа
Сверхсексуального героя.
Но, впрочем, есть одна лазейка
(Диана Львовна! Бутерброт...)
Мосфильм сейчас (Ай сэнк ю, змейка)
Заказ на ленту... э... берёт.
Остросюжетный фильм о Чили
(Опять не свежая икра!)
За тайну платят чаевые,
За роль гориллы – в полтора.
Я позвоню в отдел статистов
И ты – тюремщик коммунистов.
Что? Три рубля! Не ожидал.
Я, как собрату по искусству,
В котором вижу божий дар,
Хотел тебе наметить русло,
А ты из-за любви к “Особой”
Меня унизил своей просьбой.
Коллега! Если ты не глуп,
Продай свой ненормальный труп
И шестьдесят возьмёшь рублей
Без репетиций и ролей!
Как? Ты успел уже пропить!
Тогда и незачем здесь ныть.
Поскольку тело не твоё,
Проси ты у его начальства,
Чтоб сдать себя в утиль сырьё
Не похудевшим в лучшей части.
И-и рубля нет! Месяц в долг
В своём питаюсь я буфете.
Что? Хлеба? Чёрствый есть пирог.
Да где ж он? Тьфу ты! Съели черти!
Зачем, скажи тебе еда?
Чтоб поддержать чужое тело?
Да плюнь ты на него, балда.
Чтоб оно трижды околело!
Душа, сказал ты. Нет души!
Я с детства числюсь в атеистах.
Ты продан весь и твой аршин
Ценней твоей души артиста.
Ты сам не свой и сметь не должен
Ни есть, ни думать, ни играть,
А водку пить – себе дороже,
Тебя ж должны заспиртовать.
Чем больше ты в себя вливаешь,
Платя копейкой трудовой,
Тем меньше ты потом впитаешь
Крепчайшей влаги даровой.
Но, но, коллега, виноват,
Здесь храм искусства – и вдруг мат!
Ты хулиган! Отнюдь не труп ты!
Оставь графин – подарок труппы!
Диана Львовна! Где ты, сука?
(Когда не надо, прёт без стука)
Местком, милиция! Ко мне!
Бандит бьёт чем-то по спине!
Да он меня, как ту старуху...
Ай! Караул! Я скоро рухну!
За что? Я вам не сделал зла,
Я вас приму, возьму, я – за...”
И тут главреж открыл глаза.
Над кресло бюст Дианы Львовны
Вздымался парою канистр,
В разбитой трубке телефонной
Ругался матерно министр.
Ну-ка, сложимся все в одну,
В преогромную царь-елду
И с размаху по ханжеским кухням
“Эх, дубинушка, ухнем!”
Сама пойдёт...
1976 г.