***
А жизни вкус, как прежде, сладкий,
Налил вина – до дна допей.
И ты проходишь без оглядки
По миру зрелости своей.
***
Зелень утреннего света,
Невесомая планета
Убегает от меня.
И никто не отменял
Этот воздух беспричинный
И бессонницы картины
На излете дня...
***
Все будет без конца: мое дыханье
В дрожащем воздухе продлится на века.
А то, чего касается рука,
Исчезнет, как последнее свиданье.
***
Держусь за жизнь, за пыль ее и стыд,
За дождь, который утром моросит,
За бесконечность медленного дня,
За друга, позабывшего меня.
***
В реанимации окно,
Земли не видно, неба - тоже,
И только дерево одно
На старое пальто похоже.
В стекло колотит рукавом,
Ко мне старается пробиться...
И крики удивленной птицы
Небыстро гаснут за окном.
***
Я был крылат, и в затяжном прыжке
Гадал по солнцу, словно по руке.
И был я счастлив несколько минут.
Потом, увы, раскрылся парашют.
***
мне возвратиться в Ленинград как видно не дано
я был бы рад и нет преград но кончилось кино
давно родные за бугром и милых нет квартир
и бродит время с топором доламывая мир
***
Ночь пронеслась, как лошадь в мыле.
Фонтаны слабые забили
Тугой рассветный косячок.
Уже туман душил природу...
Я пил отравленную воду,
Дверь закрывая на крючок.
***
PS. Добрый день, милая Юля! В продолжение нашего разговора о смутности и многозначности некоторых моих образов:
Я всю жизнь, точнее - изредка, писал стихотворные истории, старался, чтобы они были понятны читателям и слушателям (ведь многие из них я исполнял под гитару). Но, благодаря Вам, я воспринял форму этюда как возможность поддаться спонтанности, фиксации фрагмента "как родилось", без целевой установки на понятность. Конечно, всем этим смутным ассоциациям можно найти жизненные обоснования. Например, для меня "время с топором" связано с детским воспоминанием о скоплении сараев на углу Большого проспекта и улицы Шамшева в родном послевоенном Ленинграде. Мы там, в лабиринте странных и ветхих сооружений, играли в войну, лазали по крышам, регулярно проваливаясь внутрь и ломая свои некрепкие кости. Это было счастье - игры, конечно, но и риск тоже.
Потом сараи сломали и построили дом. Я уже не жил в Питере, но когда узнал, сразу понял, что детство кончилось.
А фонтаны, отравленная вода и прочее... Я с родителями волей случая оказался в страшном "челябинском следе" вскоре после взрыва на атомном заводе, равного, как сейчас говорят, нескольким Чернобылям. Мы ничего не знали, ловили в озере странных чебаков и щурят без чешуи, всей семьей их ели, и удивлялись металлическому привкусу во рту... А на площади там был хилый такой фонтанчик, облезлый, как те чебаки...
Ни о чем этом я не думал, когда записывал пришедшие в голову этюды. Надеюсь, у читателей возникнут свои ассоциации. Или не возникнут, а просто их захватит волхование стиха. Или не захватит...
С Вашего разрешения публикую это письмо как послесловие к этюдам. Но сие не значит, что не появятся новые.