Стершиеся лица под текстурой «замерзшая осень» -
мы. Зажаты между огромными зимними стеклами
наши сердца, а с другой стороны микроскопа истек
срок пребывания вместе…в месте, где никто ничего не просит
и не просил…и не попросит…и не скажет и не ответит –
просто посмотрит и поглотит другого никто. Был ли толк
в поглощении? – был. Есть! Это всего лишь еще одна толика
малая жизни – мокрая красная краска на темно-синем вечере
картины, покосившейся от тяжести вспухшего полушария.
Скользкое одиночество. На спине скатываюсь с него вниз.
Или вверх?.. Замечаю другие надежды, другие глаза. Нищее
пространство без_ не победит время, не дающее никаких шансов,
даже последних. Ресницы препятствуют темноте, как и слепящему
свету. Странные ангелы машут не крыльями, а черными платками,
снятыми с русых голов. А может быть, это только так кажется
под воздействием стремительной скорости ветра и спящей
действительности?.. Я поджимаю колени и обхватываю их руками.
Черные платки склеиваются и превращаются в ночь.
Я скатываюсь с одиночества в пустоту. Ненасытные сочные
звезды и нежные струны там не живут. Каменные
мысли – и только. Каменные острые…раздирающие кожу.
Значит, там не совсем пустота, но значительно суше
одиночества. А на поверхности чай с корицей и сушками,
и под столом – тобой согретый кусочек пола. Ножницы,
обнимающие нить между нами страшнее стального ножа,
облизывающего запястье. Я когда-нибудь вернусь на поверхность,
когда в то, что говорят и думают, действительно поверят,
когда стеклянные тиски микроскопа времени будут разжаты.