Что такое рифма? Не буду пока вдаваться в сложные наукообразные определения, скажу просто – это созвучие слов или групп слов. Рифма встречается как в прозе, так и в стихах; в прозе ее можно встретить в пословицах, поговорках, афоризмах. В стихах рифма один из важнейших элементов; многие крупные поэты просто не признавали нерифмованных стихов. Но всегда ли так было? Когда и где возникла рифма?
Оказывается, большинство древнейших литератур просто не знали рифму. Например, поэзия Месопотамии, известная нам по образцам III-II тысячелетий до Р.Х., имела метрическую основу, и исследователи полагают, что это были тонические стихи. Однако рифмы древние шумеры и аккадцы не знали. Лишь иногда, и нерегулярно, в их стихах наблюдаются созвучия гласных у концевых слов – так называемые ассонансы. Сходную ситуацию можно видеть и в случае древнееврейской (библейской) поэзии – она также тоническая и безрифменная, если не считать ассонансы, достаточно частые, судя по исследованиям Сергея Аверинцева, в изначальных (догреческих) текстах круга Нового Завета.
Возьмем античную поэзию, с ее построением метра на долгих и кратких гласных. Тот же случай – метрическая основа есть, но рифма отсутствует. И это при том, что античные поэты знают искусство аллитерации, и неплохо владеют им. Вот, для примера, отрывок из Катулла. Пишу его по-латыни – читая, помните, что в латинском почти все, кроме дифтонгов, «как пишется, так и говорится»:
Cinaede Talle, mollior cuniculi capillo
vel anseris medullula vel imula oricilla
Отсюда, казалось бы, недалеко до рифмы – но она возникла в европейской поэзии лишь через тысячу с лишним лет после Катулла. Вплоть до XII века в Европе господствовал ассонанс:
Почуял граф, что смерть его настигла,
Встал на ноги. Собрал остаток силы,
Идет, хотя в лице и ни кровинки.
Пред темной глыбой он остановился,
По ней ударил десять раз сердито.
О камень меч звенит, но не щербится. (Песнь о Роланде, пер. Ю.Корнеева)
Ассонансы здесь парные – «сердито – щербится».
Рифмы не было в Европе, в то время, как на Востоке она не только что успела возникнуть, но прошла более двух тысяч лет развития. Страна, где родилась рифма, определяется легко – это Китай. Всем, конечно, знакомо имя Конфуция, древнекитайского мудреца, великого философа, жившего в VI-V веках до Р.Х. Одним из его величайших дел было составление антологии древней китайской поэзии – «Шицзин», вошедшей в состав конфуцианского канона. «Шицзин» включает около 300 стихотворений и делится на четыре части: «Нравы царств» (собрание народных песен), «Малые оды», «Большие оды» и «Гимны». Стихотворения эти складывались очень долгое время, начиная с XII века до Р.Х., древнейшей частью собрания считаются «Нравы царств».
Эти китайские стихи обладают настоящей рифмой, более того являют разработанную систему рифм, свидетельствующую о глубочайшей древности рифмы в Китае. Вот пример:
Северный ветер дыханьем пахнул ледяным,
Снежные хлопья упали покровом густым…
Если ты любишь, если жалеешь меня,
Руку подай мне – вместе отсюда бежим.
Можем ли ныне медлить с тобою, когда,
Все приближаясь, надвинулась грозно беда?
Северный ветер… Пронзительный слышится вой –
Снежные хлопья летят над моей головой.
Если ты любишь, если жалеешь меня,
Руку подай мне – в путь мы отправимся свой.
Можем ли ныне медлить с тобою, когда,
Все приближаясь, надвинулась грозно беда?
Край этот страшный – рыжих лисиц сторона;
Признак зловещий – воронов стая черна.
Если ты любишь, если жалеешь меня,
Руку подай мне – у нас колесница одна!
Можем ли ныне медлить с тобою, когда,
Все приближаясь, надвинулась грозно беда? (пер. А.Штукина)
Все стихотворения, включенные в «Шицзин», рифмованы, причем рифма, как в данном примере, часто является «сквозной», то есть, проходит через всю длинную строфу, и для этого рифмуются не два, а три или четыре слова. Можно видеть также и типичный для китайских стихов рефренный зачин, проходящий, иногда с грамматическими вариациями, через все стихотворение. Три сложных строфы со сквозными рифмами и рефреном представляют собой своеобразную твердую форму – «ши» (в переводе – песня). Это действительно народные песни, но весьма искусно обработанные. Рифма имеет здесь первостепенное значение, поддерживая всю конструкцию твердой формы. Несомненно, рифма появилась в народной поэзии Китая очень давно, и ко времени составления «Шицзина» уже была весьма разработана.
В других культурах рифма возникает значительно позже. Например, древнейшие памятники поэзии Индии – «Ригведа», «Атхарваведа» - сложены стихами без рифм, лишь иногда в них можно встретить ассонансы. Но в раннем средневековье Индия уже знала рифму. Например, тамильская поэзия Южной Индии, активно развивавшаяся в III-V веках после Р.Х., является рифменной.
Как я спасу свой бренный остов?
Мне ярость раздирает грудь.
Смогу ли я, черпак дырявый,
Хоть каплю блага зачерпнуть?
Лягушка я в змеиной пасти.
Закрыт к освобожденью путь.
О повелитель Оттрийура!
Моей опорой верной будь!
Душа моя – груженный гневом
До полузатопленья плот.
Весло – рассудок. Вожделенье –
Скала среди бурлящих вод.
Кто, средоточье милосердья,
Меня от гибели спасет?
О повелитель Оттрийура!
Ты мой единственный оплот! (Аппар, VII век, пер. А. Ибрагимова)
Здесь можно видеть так называемое «нанизывание» строфы или стихотворения на одну рифму. Этот технический прием типичен для средневековой поэзии Ближнего и Среднего Востока, но в Индии он появляется впервые. Проникла ли рифма в Индию из Китая, или возникла в Индии самостоятельно? Трудно сказать. Связи между Индией и Китаем были уже в середине I тысячелетия до Р.Х.; в это время в Китай проник зародившийся в Индии буддизм. Но все же, доказать китайское происхождение рифмы в Индии затруднительно. Кроме того, рифма получила повсеместное распространение в Индии только в более позднюю эпоху, когда в стране господствовали исламские государства. Например, Делийский султанат. Но это уже иной «родник рифм», о чем речь впереди.
Рифмованными являются и индийские эпические поэмы – «Махабхарата» и «Рамаяна». Они построены из двустиший-шлок, в каждой шлоке концевые слова образуют рифму:
И Кришна, услышав от Арджуны слово, –
Меж войск, озиравших друг друга сурово,
Огромную остановил колесницу
Пред всеми, кто сталью одел поясницу, (Махабхарата, Бхагават-Гита, пер. С.Липкина)
Всем известно внезапное появление на Среднем Востоке Арабского халифата, покорившего в VII веке огромные территории от Ирана до Египта. Но вот что любопытно. Еще до возникновения ислама и единого арабского государства у кочевых племен Аравии сложилась замечательная школа лирической поэзии, придававшая первостепенное значение рифме.
Арабский язык очень богат созвучиями слов, причем в арабском, а также в некоторых других восточных языках (фарси, урду) возможет подбор десятков слов на одну рифму. Благодаря этому, уже в V-VI веках сформировалась особая форма древней арабской поэзии – касыда. Это, как правило, длинное стихотворение на традиционную заданную тему. Семь наиболее знаменитых касыд ранних арабских поэтов считаются каноническими, и имеют особое название – муаллаки. Каждая из муаллак построена по единому плану:
1. Поэт случайно или намеренно прибывает на место покинутого кочевого стана, и в печали предается воспоминаниям о любимой, принадлежащей к чужому, обычно враждебному племени. Здесь нередки наивно-реалистические детали – остывшие угли костров, следы шатров, помет животных, встающий над пустыней рассвет.
2. Поэт вспоминает историю своей любви, воспевает красу возлюбленной, сетует на несправедливость судьбы и утверждает свою верность чувству, несмотря на все преграды.
3. Поэт переходит к восхвалению своего меча, своего коня, своего мужества, описывает свои подвиги и объявляет о готовности совершить еще большие, после чего пускается в погоню за ушедшим караваном.
Муаллаки необычно длинны и представляют собой целые поэмы в сотни строк. Самое удивительно состоит в том, что эти стихи являются моноримами – в них все двустишия «нанизаны» на одну рифму. Привожу как пример касыду Лабида (вторая половина VI века):
Где становье? Увы! Ни следа не осталось в Мина,
Склоны гор обезлюдели, стала пустынна страна,
А в долине глухой Ар-Райян стерлись русла потоков,
Словно буквы на плитах, в которых жила старина.
Над покинутым стойбищем в будни и в праздник священный
Только ветры кружились, безмолвные шли времена.
Благо вешних дождей даровали руинам созвездья,
Часто шумною влагою рушилась ливня стена,
Ночью тучи над пустошью перекликались громами,
Днем сплошною завесой ползли от темна до темна,
Расплодились газели и страусы в этой долине,
Ветка с веткою в зарослях буйных переплетена,
Антилопы глазастые бродят беспечно по травам,
Их детенышам резвым дарована воля сполна.
Но, омытые водами, четче следы человека,
Время стерло строку, но прочерчены вновь письмена, —
Так незримый рисунок, иглой нанесенный на кожу,
Натирают сурьмою — и татуировка видна.
Вопрошал я руины, но разве немые ответят?
Вопрошал я напрасно, ответом была тишина.
Это место покинуто, род мой ушел из долины,
Наши рвы поросли сорняками до самого дна.
В день отъезда красавицы сели в свои паланкины.
О, как я их желал! Не взглянула из них ни одна.
В паланкинах укрылись они, как в логу антилопы,
Затаились безмолвно за пологом из полотна.
Паланкины казались мне стадом газелей из Важдры:
Тот, что меньше, — детеныш, и матка над ним склонена.
А потом паланкины качнулись, как пальмы под ветром,
Поглотило их знойное марево, даль, синева.
Вспоминаю Навар, но она далеко — не догонишь,
Наша связь прервалась, как натянутая бечева.
Дева племени мурра в далеких горах поселилась.
Но в каких — неизвестно. Куда же пуститься сперва?
На восток, там, где горы Тай-Аджа, где высится Сальма,
Или к Фарде, где склоны скалисты, густы дерева?
Может быть, караван моей милой направился в Йемен
Или в край, где возносится Вихаф-горы голова?
Ни к чему за несбыточным гнаться, рыдать, расставаясь.
Лишь в минуты разлук обретаем на встречу права.
Исчезает любовь. Ты становишься к тем благосклонен,
Кто на страсть не способен, но нежные дарит слова.
Не стремись же в дорогу. Что толку верблюдицу мучить,
По пустыням гонять, где ни куст не растет, ни трава.
Отощала верблюдица, вся она — кожа да кости,
Горб высокий обвис, поглядеть на нее — чуть жива,
Но бежит, повинуясь поводьям, как облако ветру,
Невесома, как туча, которая дождь излила.
Так в пустынную даль, обезумев, бежит антилопа,
У которой детеныша хищная тварь унесла.
И зовет антилопа теленка, и жалобно стонет,
Все напрасно — равнина безмолвна, пуста и гола.
Молоком бы своим накормила детеныша матка, —
Стая серых волков несмышленыша разорвала.
Кровожадные звери врасплох захватили добычу,
Смерть нельзя отвратить, никому не укрыться от зла.
Бродит мать одинокая ночь напролет под ненастьем,
Ни в песках, ни в кустах не отыщешь сухого угла,
Нет укрытья в лощине глухой под сыпучем барханом,
И в ущелье глубоком, и там, где нависла скала.
Полоса вдоль хребта антилопы исхлестана ливнем,
Беспросветная туча созвездия заволокла.
Антилопа по склонам упавшей жемчужиной скачет,
Ночью темной светится — так ее шкура бела.
На размокшей земле разъезжаются стройные ноги.
Ночь бессонная кончилась, и расступается мгла,
Но бежит антилопа, минуя источник Суаид,
Дни смешались и ночи, семь суток она не спала
И совсем обессилела от истощенья и горя,
А ведь прежде упитанной и крепконогой была.
Донеслись голоса человечьи, дрожит антилопа,
Хоть не видно охотников, знает, что близко беда.
Озирается в страхе рогатая, ждет нападенья.
Голоса приближаются. Надо бежать. Но куда?
А охотники поняли: цели стрела не достигнет.
Псов спустили они, и стремительных гончих орда
Антилопу настигла. Но та к ним рога повернула,
Словно копья, они протыкают врага без труда.
Поняла быстроногая: если собак не отгонишь,
Ей уже от погибели не убежать, и тогда
Поразила ближайшего пса, алой кровью омылась,
Отбивая атаки, стояла, как скалы, тверда.
Такова и верблюдица, мчится без устали в дали,
Где маячит миражем песчаных пригорков гряда.
Если начал я дело, его до конца довожу я,
Чтоб себя никогда не корить, не сгорать от стыда.
А ведь знала Навар, что, упрямый в своем постоянстве,
Лишь достойным я друг, с недостойными рву навсегда.
Сколько мест я прошел, лишь в могиле останусь навечно,
Смерть моя надо мною, как лезвие, занесена.
Ты не знаешь, Навар, сколько раз пировал я с друзьями,
И на шумные наши застолья глядела луна.
Сколько раз я входил в заведение виноторговцев,
Там всегда был народ, и взрастала на вина цена.
Как приятно вино из еще не початого меха,
Когда чистой водой разбавляется кубок вина.
Хорошо поутру пить вино, обнимая певицу
И внимая напеву, которому вторит струна.
Петухи запоют на дворе — осушаем по первой,
А потом по второй, когда все пробудились от сна.
Сколько раз пробирал меня ветер, зарю оседлавший,
Пробирала до дрожи рассветная голубизна.
Сколько раз на коне боевом устремлялся я в схватку,
Опоясавшись поводом и натянув стремена.
Сколько раз я в дозоре стоял на горе, а из дола
Пыль сраженья вздымалась, ложилась на склон пелена.
Солнце шло на закат, и опасности подстерегали
Там, где тонет во тьме теневая горы сторона.
Я спускался в низину, где конь мой меня дожидался, —
Конокрады не в силах поймать моего скакуна,
Я гоню его вскачь, и летит он быстрее, чем страус,
Покрываются пеной крутые бока и спина,
И сползает седло, и лоснится вспотевшая холка,
И с железных удил белой пеной стекает слюна.
Рвет, ретивый, поводья и весь над землей распластался, —
Так к воде куропатки летят, чтоб поспеть дотемна. (пер. А.Ревича)
Также в доисламский период в арабской поэзии возникает еще одна форма лирического стихотворения – газель. Это также монорим, состоящий из двустиший-бейтов, но относительно короткий и на свободную тему – любовную или философскую. В первом бейте («царском бейте») рифмуются два стиха, в следующих первый стих остается холостым, второй рифмуется. Газель позже получила широчайшее распространение во всех школах Ближнего и Среднего Востока – в поэзии фарси (Иран, Средняя Азия), урду (мусульманская Индия), а также в турецкой, узбекской, азарбайджанской поэзии. Привожу пример из древнеарабской поэзии – газель знаменитого поэта-воина Антары (VI век):
Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,
Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.
Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,
Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.
Он целый год готов таскать железную кольчугу,
Он ищет гибели в бою, его удел — поход.
Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,
Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.
Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —
Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.
Ну почему же, почему она глаза отводит?
Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.
О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!
Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!
Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,
Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,
Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,
Скакун желанья моего узду тугую рвет. (пер. А.Ревича)
Широко известна также эпическая поэзия мусульманского Востока – прежде всего иранский эпос «Шах-Наме». Фирдоуси создал огромное по объему произведения, конечно же, это не монорим. «Шах-Наме» состоит из двустиший-бейтов, в которых, как в индийских шлоках, рифмуются оба стиха, но каждый раз на новую рифму (именно поэтому бейт данного строения называется «царским», ведь «Шах-Наме» в переводе значит – «Книга Царей»):
Когда же утро встало над горами,
И в сердце ночи врезалось мечами,
Свой стан в доспехи облачил Рустам,
И помолился вечным небесам (пер. В.Державина)
Крупные эпические и лиро-эпические поэмы сочинялись на фарси и других восточных языках и после «Шах-Наме». Но надо сказать и о малых формах восточной поэзии. Среди них широко известны рубаи – четверостишия особого строения. Они представляют собой два соединенных бейта на одну рифму – царский и обыкновенный, или два царских. В зависимости от этого либо все четыре стиха рубаи рифмованы, либо третий стих остается холостым.
Поет нам птица о любви, она сама – любовь.
И сокровенного язык, и свет ума – любовь.
И озаренье бытия, и смерти тьма – любовь,
Освобождение души, твоя тюрьма – любовь (Хагани, XII век, пер.Т.Стрешнева)
Я в мечеть не за праведным словом пришел,
Не стремясь приобщиться к основам пришел…
В прошлый раз я украл здесь молитвенный коврик,
Он истерся до дыр – я за новым пришел! (Омар Хайям, вторая пол. XI- начало XII века, пер. Г.Плисецкого)
Кстати, здесь рифмы - не «пришел» (Хайям), или «любовь» (Хагани), а слова, стоящие впереди них. У Хагани – сама-ума-тьма-тюрьма, а «любовь» - так называемый «редиф», характерное для восточной поэзии дополнение рифмы повторяющимся, как рефрен, словом.
Но довольно о Востоке, вернемся в Европу. Оказывается, рифма в европейской поэзии получает распространение лишь в XI-XII веках, в поэзии трубадуров (Южная Франция), миннезингеров (Германия). При этом нет сомнения, что рифма в Западную Европу пришла с Арабского Востока, причем двумя путями:
1. Яркая поэтическая школа возникла в завоеванной арабами Испании – в непосредственном контакте с северо-испанскими и каталонскими христианскими государствами. Один из ранних каталонских поэтов, знаменитый философ Раймонд Луллий (XIII век) писал стихи не только на родном языке, но и на арабском.
2. Крестовые походы дали европейцам возможность познакомиться не только с материальной роскошью, но и с духовным богатством арабской культуры.
В Европе появление рифмы сочеталось с возникновением строфической формы. Восточные моноримы не получили распространения у европейцев; здесь стали слагать стихи с чередующимися рифмами разных видов. Из повторяемости таких чередований и возникла строфа. Среди ранних строф были как простые, так и сложные. Пример строфы с простым чередованием парных рифм – «Песнь о нибелунгах» (XIII век):
Жила в земле бургундов девица юных лет.
Знатней ее и краше еще не видел свет.
Звалась она Кримхильдой и так была мила,
Что многих красота ее на гибель обрекла. (Пер. Ю.Корнеева).
Относительно простые строфы характерны для поэм – а в малых лирических стихотворениях Европейского Средневековья можно наблюдать изысканное и очень сложное «плетение» рифм. В качестве примера привожу одно из стихотворений французского рыцаря и трубадура Бертрана де Борна (1147-1210).
Пора весны приятна мне
С ее листвою и цветами;
Люблю и птичек я: оне
Лелеют слух мой голосами,
Что в роще весело звучат.
Приятно, если перед вами
Равнины стелются с шатрами,
И если рыцари спешат
Туда и в шлемах, и в бронях,
На боевых своих конях.
Приятно мне, когда летят
Гонцы, гоня перед собою
Людей, животных, и гремят
За ними воины бронею.
Во мне родят восторг живой
Осады замков крепких сцены;
Смотрю, как рушатся их стены
И тащат балки за собой;
И палисады все, и ров
Уж перешли во власть врагов.
Вот собралися на конях
Вооруженные сеньоры;
Всех впереди они в боях,
Они отважны, бодры, скоры;
Они умеют увлекать
Своих вассалов за собою.
Вот дан сигнал условный к бою,
Тут не приходится дремать:
Немало дела здесь для рук,
Удары сыплются вокруг.
Здесь меч, копье, там в перьях шлем
Иль щит разбил удар удалый;
Сперва любуюся я тем,
Как бьются храбрые вассалы.
В бою поверженных бойцов
В широком поле кони бродят;
Живые ж, если происходят
Они от доблестных отцов,
Рубяся, мыслят про себя:
"Скорей умру, чем сдамся я!"
Не даст питье мне, ни еда,
Ни сон такого наслажденья,
Что ощущаю я, когда
Заслышу крик в пылу сраженья:
"Вперед, туда!" В тиши лесной -
Коней осиротелых ржанье,
Вот слышно к помощи воззванье,
И кроет ров своей травой
Тела бойцов... Вон, погляди -
Лежит боец с копьем в груди. (пер. К.А.Иванова)
В этом стихотворении все строфы – десятистишия с рифмовкой по схеме ababcddcee. Иногда бывают и более сложные, и более простые построения – но общее в них одно – стремление к чередованию разных рифм, образующих строфический рифменный рисунок и явное (или скрытое) членение текста стихотворения на строфы. Примеров можно привести очень много. Наиболее известный из немецких поэтов-миннезингеров, Вальтер фон дер Фогельвейде (1160—1170-позже 1228) также увлекается сложным рисунком рифмы, причем часто использует ее в вольном стихе, состоящем из чередования долгих и коротких строчек.
Любовь — что значит это слово?
Я так неискушен, скажите ж, господа,
Вы все, кому любить не ново:
Ну почему любви присуща боль всегда?
Любовь для радости дана,
Любовь печальная любовью быть не может,
Так верно ли она любовью названа?
Коль правильно мое сужденье
О существе любви, скажите «да» в ответ.
Любовь — двух душ соединенье.
Без разделенных чувств любви счастливой нет.
Но груз любви неразделенной
Для сердца одного невыносим.
Так помоги мне, госпожа, не будь неблагосклонной.
Мне тяжко жить с моим страданьем,
О, не тяни, ты можешь мне помочь.
И если ты глуха к рыданьям,
Я пересилю боль, но лишь скажи мне: «Прочь!» —
И я свободен буду вновь.
Но знай, ты не найдешь другого,
Кто б так сумел воспеть тебя, моя любовь.
Как! За любовь платить презреньем,
За радость горечью мне отравляя дни!
Но там не место восхваленьям,
Где унижением певцу грозят они.
Иль верить ей не нужно было?
Но ты, Любовь, мой слух и зренье отняла,
Что ж может видеть тот, кого ты ослепила? (пер. В.Левика)
Иногда можно видеть и красивый прием «перетекания» рифмы из строфы в строфу, как в терцинах (трехстрочиях) Данте Алигьери. Вот начала второй песни «Божественной комедии»:
День уходил, и неба воздух темный
Земные твари уводил ко сну
От их трудов; лишь я один, бездомный,
Приготовлялся выдержать войну
И с тягостным путем, и с состраданьем,
Которую неложно вспомяну.
О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!
О благородный разум, гений свой
Запечатлей моим повествованьем! (пер. М.Лозинского)
Интересно, что характерная для европейского Средневековья и Возрождения «перекличка» рифм широко проявилась и в народной поэзии. Такова, например, сицилийская стихотворная форма «страмботто», из которой, по предположению многих исследователей, в XIII веке возник сонет. Страмботто строится как диалог. Первый участник произносит строку, задавая для себя рифму. Второй отвечает ему строкой со своей рифмой. Далее каждый по очереди добавляет по строчке, удерживаясь в пределах заданной им же рифмы. Похоже построены катрены итальянского сонета, слагаемые на две рифмы. Вот пример одного из сонетов Петрарки:
Кто мирозданье создал, показав,
Что замысел творца не знал изъяна,
Кто воплотил в планетах мудрость плана,
Добро одних над злом других подняв;
Кто верный смысл ветхозаветных глав
Извлек из долголетнего тумана
И рыбаков Петра и Иоанна
На небе поместил, к себе призвав, -
Рождением не Рим, но Иудею
Почтил, затем что с самого начала
Смиренье ставил во главу угла,
И ныне городку, каких немало,
Дал солнце - ту, что красотой своею
Родному краю славу принесла. (пер. Е.Солоневича)
С эпохи Возрождения начался расцвет европейской рифмованной поэзии, продолжавшийся до XIX века включительно. Конечно, при этом продолжали жить и стихи нерифмованные, но их применение было ограничено жанрами. Это, прежде всего, драматические произведения (Шекспир и его современники), а также стихи, писавшиеся в эпоху классицизма и раннего романтизма в подражание античным образцам (например, «Римские элегии» Гёте). В основном поэзия оставалась рифмованной – и эпические поэмы, и малые лирические произведения. Ситуация в корне меняется на рубеже XIX и XX веков, когда все большее и большее место занимают нерифмованные формы, прежде всего, верлибр. В ХХ веке в мировой поэзии верлибр преобладает, рифма, если встречается, становится неурегулированной, «случайной», нетипичной, например, в английской новой поэзии резко преобладает крайне редкий ранее диссонансный тип рифмы. Господство безрифменных форм наблюдается и ныне, но не повсеместно. Надо отметить, что в России, наперекор мировой тенденции, именно рифмованные стихи продолжали преобладать в ХХ веке, резко доминируют они и ныне, в нашей современной поэзии. Этот интереснейший феномен, само собой, требует отдельного исследования.
Тем не менее, огромный путь, проделанный рифмой – от древнего Китая, до современной России – не должен остаться втуне. Каковы бы ни были моды и тенденции – это живой и нестареющий опыт мировой литературы, а сама рифма – вероятно, самое прекрасное изобретение поэтического гения.