Мой бедный товарищ, не знающий больше тревоги,
Чем где бы, почем бы и не ошибиться кому,
Выкручивать станешь прожаренной курочке ноги,
На нижней усевшись в трясучем вагонном дому.
Мой бедный любимый, которого не долюбили,
А может и вовсе, не та, не за то и не так,
Ты глянешь в окошко, мелькнут там, как небыли, были,
Крутое яичко не ляжет, увы, натощак.
И ночью на верхней усталый, седой и неловкий,
Щекой колотясь, ты заснёшь, проглотив аллохол.
И сразу приснится не сдавшийся узел стыковки,
Обиды жены и начальственный громкий глагол.
Пораньше побрившись холодной /не важно, что слёзы/,
Схватив дипломат, ты сойдёшь на прогретый перрон.
И сразу отпустит тебя ожиданье мороза,
А слева подкатит таксистом почти что Харон.
В оценке друг друга сойдётесь вы, дети природы,
Усядетесь рядом, локтями раздвинув салон,
И не удивляясь растущему чувству свободы,
Рванётесь на волю в летящий навстречу уклон…
Прощайте. Не горе, что вас за прогулы уволят.
Нелепые слухи иссякнут за месяц-другой.
Да, вольному воля, но лодка моя на приколе,
И всё не решаюсь — всё пробую воду ногой.
90-е годы ХХ века