кровоточит стекло, и дымит, что бельмо, свеча,
руки тянутся вдоль мягкой башни песочного света,
за окном, сжавшись, словно змея, заползает чета
в чёрный бархат осенней долины, фиеста
кровавой тканины, что в лужи посеяла лилий
блеск, угасающий в хаос, целует их шаг, что священник,
и в губках несмелой мадам зацветают сирени,
что тихо съедают следы её тела, и зыбко
врастают плоды пышных крон абрикосов,
и в каждом из них вместо кости – её бледный глаз,
он тщетно глазеет вокруг и считает, что в лодке
плывёт по рассвету, и скатерть хрустальных террас
ему устилают дворцы, где в постелях зарыты сезоны,
слетают с них перья, сгорают, и в пепле распутства
одна за другой пропадают недели, и трупы
их сыплются в Рейн с золотого стекла перронов,
она же – святой остаётся, даже когда раздета
и груди её застыли в ресницах оскала солнца,
надменно глазея в пропасть, она восхищённо кроит
шёлк чёрных ям под платье, вместо
огней фонаря её взгляд освещает вечность –
пустой пируэт на коленях, где всё пропадает в ад –
спит её тесный сад, из губ вылетает измена,
и робко её кавалер произносит «мертва»;