тщетно свой воспевает рассвет колесо чёрных листьев,
что в тумане ложатся слепыми на платье зеркал,
каждый раз, возводя свою ось, в золочёной низине
бледной утра среды его тесность скрывает распад:
по кускам отлетают и щепки, и воск от свечи,
на которой помазан горением сумрак и вечность
выжидает конец, что избавит в себе его мир
от родства с животом, из которого вылез пенис
первой расы, и тут же облил чернью ступ переплёт чистоты,
в монументах земли зацвели ядовитые стебли,
из которых я клал себе в рот города и распутных девиц,
чей уклонный ответ изваял в наслаждении серость,
я ступаю в сады, где цветок – это плач материй,
измождением дней заплетают венки им деревья,
чьи зелёные ступни эпохи гниющее тело
под холодным дворцом в золотом одеянии смерти
лижут шёпотом, словно змея, выбирая падение жала,
тщетно роет под ними последний царёк театр,
за которым свой блеск, уходящий во мглу фиалок,
выливает в закат оскал восходящего шара,
там могли бы кружиться безумие, мор, Немезида,
словно скульптор, давно потерявший лицо в бездне камня,
и за свой пируэт и спектакль, что галлы для Рима,
возносить время в смерть и распятие всякого нрава,
робкий шут в одеянии шума цикад бы сиял,
словно Цезарь, убитый пригретым зверинцем,
и, свиваясь, что флаг, молчаливо дышал бы в распад,
обхвативший театр и скромно плетущий погибель;