подол роскошных улиц раскинулся в дыхании молчащих
камнЕй и Окон, заплетённых в мрачный свод
творения Сатурна – имперский вяз безумия и власти,
отстроенный в стеклянных душах и обличьях форм
самосъедания; чем глубже входишь ты в его обитель,
тем всё искусней кажутся его убранства: эти сады
распятых, что хранят невинность, и золотые нити
прокажённых лиц, парящих в ямах, где стоят кресты
и постоянно в пышных рясах смерти цветут сирени,
изливая волокно любви, и, раздвигая, что бутоны, ноги,
блюстители порока – куртизанки – тебе навстречу
скидывают платья, чаруя магией изношенного плода,
сползает небо по глазам танцующей батрачки,
кривые ноги, тисканные груди, это – фигура нынешнего Рима:
свой каждый шаг она, что королевна из журнала
мод, актёрской грацией кладёт в алтарь эскизов
столь идеальной и далёкой красоты, в ступнЯх её–
феерия витиеватого распутства и интриг, и ран,
пустивших корни маковидных будней, и полотно
Калигулы, что расплетается в её движеньях в бал
пустующих глазниц пейзажных линий; воистину
прекрасны в чёрном мраморе и солнечных укусах
дворцовые ансамбли! в их тонких кружевах, изгибах
укрыты стебли скорби и гнездятся судьбы
дней; ныряет в зеркало уставшими глазами
императрица, вытирает грим и смотрит: надменная
обитель мрака в шёлке ложа ползёт в её рассадник
взгляда и вместе с ней скрывается в сиесте
флакона принятого яда; спит император в бархатной
подушке, он не проснётся: в кружеве осколков
Умершей идеи он выпил пустоту всего заката,
и в нём теперь растут безжизненные зори;
смеркают в тяжести изяществ ставни
уснувших и текущих вспять разломов дней,
зияет в небе чёрный диск и, что Арахна,
плетёт к погибели своей полотна из теней;