скользит платок её песочных ног, и смерть
на тротуарах ржавых в хороводах листьев
рисует след, что отражает дни в скелет
в цветущих ямах осени подножия Памира –
что бархат, вьётся сон из его губ на груди
болотных ссадин шелковистых рек,
что обтекают в ночь, и в мёртвом поцелуе
ложатся в глаз, распущенный в букет
бездвижных пор на иле минских звёзд,
и падает язык дождя в кровавую резьбу
запутанных дворцов в щадящем смоге улиц,
ложатся сальным отслоеньем сот
палитры отмирающей земли, в саду,
расшитом кровью, словно шорох пули,
усталой нитью колыбельная цветёт в обман,
и бесноватый цирк, и кабаре, и пьяное мещанство
целуют между ног зажатое распятье
ночного порождения триумфа зла;