Земля моя – мала. Я был велик.
Теперь лежу, избыв на ней свой норов.
Кто здесь кого поверг?
И теплятся в лице моей земли
две карих дыни крапинами вверх,
два глаза, вызревающие в гору.
Крыльчатка неба пахтает. Холмы
и седловины Лацио сползают
в топлёный свет.
Приходит время туче вымя мыть,
в подойник ударяется гроза, и
этому конца и края нет.
Земля молчит и в мерных решетах
перетирает солнечные жмыхи,
как искони велит её устав.
Сто раз успев о немоте помыслить,
я здесь свою искательность пасу.
Теряю, снова обретаю суть. Суть,
так неотличимую от жмени
Августа. Боясь, разнясь, выпрастываясь из
чеканящих свой горделивый профиль
о зад его. Из ушлости, радений,
из злоключений комковатой крови
внутри багрянородного плюща,
играющего всюду бенефис.
Сам лакомый до Августовской теми,
сам перед этой темью трепеща...
Всё пробую натужено внимать
тому, что здесь дается задарма.
Как будто и не знал, но догадал,
что я лишь – кожа, ломкий переплет,
в котором Бог капусту издает.
Что я – дупло, где грузная вода
пернатую высиживает каплю.
Мне снится тишь. И тихо наяву.
Костер-беглец бессильно ест листву.
В древесности – другой костер, Гораций,
еще стоит, где я его поставлю,
до вящих истин пробуя добраться,
до влаги, ветром движимой к вискам,
до съёженного в грифель антипода,
следящего, как буквы у листка
перетекают в полую свободу,
в сосуд цезуры, в глаза синеву,
которой удалось себя увидеть.
Пока иная кровь не запеклась,
себя оставив деревом, плыву
туда. Отныне став для вас,
густейший Август,
неуязвим, невидим, безобиден.