Ей было грустно. И спорить с небом –
таким надменным – ей не хотелось.
Ей было грустно назваться телом.
Ей было просто. Ей просто – не до
немых ладоней, хранящих память
и сладость острых чуть-чуть-касаний.
Ей было грустно. Ее кусало,
быть может, «завтра»… Холодный камень
густого сердца давил на рану
души избитой. Бесслезный ветер
играл упрямо с остывшим светом
длинны ресничек. И запах пряный
ее сигары как тонкий волос
вплетался грубо в обрывки мыслей.
Она стояла. Молчала в числах.
Ей безразличен был хриплый голос.
Ей было грустно. Остановилось
для песен время и для движенья.
И дымно вторя самосожженью,
молчала осень: она дивилась
скопленью силы в прозрачном теле,
и скрипу жилок, и стуку крови,
борьбе вне ринга не за здоровье
и не за счастье – за трепет еле
заметных истин, за откровенность.
Когда-то шепот чаинок в кружке
украсил губы. Незримость кружев
таких – прелестна. Но в нитях-венах
забылся шелест согретых чувством
страниц романа. Ее усталость
кормило время. «Курить осталось
совсем недолго». Ей было грустно.