Этот стих я посвятил ВСЕМ учителям: и сегодняшним, получающим за самый благородный труд жалкую подачку от государства, и прошлым, из меня слепившим человека. Всех их объединяет одно: беспримерный энтузиазм, искреннее стремление подготовить нас к жизни, к её радостям, к её свету, к её заботам, и к её грязи.
Постыдно было бы для меня забыть математика Геннадия Александровича, поскрипывающего протезом, когда он входил в класс.
Или другого математика – Ольгу Поликарповну, этот взрыв энергии, шуток и юмора. Появлялась она перед нами так: распахивалась дверь, и в класс на учительский стол влетал журнал, и только затем в класс влетала она сама, на ходу указывая кому идти к доске.
Как можно забыть учителя географии Леонида Петровича, после десятиминутного опроса говорившего: «Сегодня у нас – Румыния». И начинался рассказ о том, как в какой-то деревушке Румынии немцы за углом дома по самую башню закопали свой танк, из-подтишка расстреливая наши позиции. « А мы как вдарили – ни домика, ни танка: всё разлетелось!» При этом он указкой перед моим носом (я сидел за первой партой) рубил так, что я с опаской отклонялся назад. В этих фронтовых эпизодах пробегал весь урок, а со звонком он говорил: «На дом – Румыния». И ведь учили! Нам интересно было узнать об этой Румынии, где он, как впрочем, и в Чехословакии и в Австрии воевал.
И уж конечно в памяти моей наш «Седой» - 60-ти летний Николай Николаевич Калиберский, интеллигент высшей пробы с измождённым но благородным лицом, прошедший войну и (как я позже узнал) вкусивший «удовольствия» ГУЛАГа. Он лично знал Есенина и Маяковского. Он рассказывал нам о живой очереди в бордели на Дальнем Востоке. Он выворачивал наши души Пьером Безуховым и Наташей Ростовой. Но особо был болен Есениным : как, и что он читал! А ведь Есенин был тогда под негласным запретом! Видимо отсюда пошло моё влечение к поэзии.
Стиль его обучения полезен и для сегодняшних учителей. В подзаголовке учебника литературы значилось: образ Татьяны Лариной. Выходил к доске олух и пересказывал туманное содержание раздела учебника. Вдруг вопрос: «Ты читал роман? Ну, расскажи из него своими словами любой эпизод». Олуху приходилось признаваться, что не читал он романа. Всё! Двойка!
Говоря о величайшем уважении Николая Николаевича учениками, невозможно обойти стороной неприятный казус, однажды произошедший с ним. Как получилось такое – не знаю, но лежал он мертвецки пьян на улице (до и после мы никогда не видели его выпившим, никогда не отражались на лице его следы выпивки!). Наша доблестная милиция возрадовалась возможности выполнения плана по доставке пьяных в медвытрезвитель. Уж подкатила машина, уж «сердобольные» сержанты стали поднимать учителя, но вдруг загалдели появившиеся ученики и так атаковали стражей порядка, что тем пришлось махнуть рукой и уехать ни с чем. Ученики подняли учителя и ОТНЕСЛИ его к нему домой. И никто, никогда не посмел усмехнуться по этому поводу!
Зачем я всё это вам рассказал? Чтобы вам был понятней мой стих. Но главное – чтобы лишний раз (да нет, не лишний!) побывать в прошлом, «повидать» своих учителей, и может быть сопоставить свою жизнь, свои поступки с их усилиями по рождению Человека.
Итак, стих:
Воспоминаньям предаваясь,
Вхожу в священный Школьный Храм,
И, в свете юности купаясь,
Опять готов к любым ветрам.
Ах, сколько здесь надежд, стремлений,
Какие дерзкие мечты!
Отсюда в завтра выйдут Гений,
И Гений Чистой Красоты…
…А мысли рвутся в прошлость дали,
Где без ноги, иль без руки
Нам в жизнь дорогу пробивали
Учителя-фронтовики.
Что за неведомая сила
Их наполняла до краёв,
Но в каждой формуле сквозила
Тригонометрия боёв.
Для нас географ – был желанным:
В часах полнейшей тишины
Мы вместе с ним прошли по странам
Его дорогами войны.
Мы ждали час литературы,
Когда «Седой» входил устал,
И, наплевав на коньюнктуру,
Взапой Есенина читал.
Спасибо вам за ваши души,
Фронтовики-учителя!
Мы научились сердцем слушать,
А жизнь прижмёт – начать с нуля.
Вас наша память не покинет,
Из моря жизненных глубин
Поклон Вам, Боги и Богини,
Меня слепившие из глин…
Из глины красной, белой, синей…
В цензуре тех бравурных лет
Вы дали мне понять: Россия –
Отнюдь не только красный цвет.
И вот живу теперь в трёхцветье,
Цензура, Янус – всё прошло;
Но принуждён и боль терпеть я :
Цинизмом душу мне свело.
…Воспоминаньям предаваясь,
Вхожу в священный школьный Храм,
И, в свете юности купаясь,
Я вновь готов к любым ветрам
(А за окном класса прощался тогда с нами предвыпускной 1956-й год)