ЛЕВ АКСЕЛЬРУД. СТИХИ ИЗ ЕГО ЧЕТЫРЁХТОМНИКА
Ссылка на страницу поэта: http://www.stihi.ru/author.html?mantur
Читая том за томом Льва Аксельруда, не перестаём удивляться:
о чем бы он ни писал, в каждом его стихотворении неизменно
присутствует своя изюминка открытия. Многие произведения
тридцати, сорока, а то и пятидесятилетней давности ничуть
не устарели: удивительно свежо звучат и сегодня. Строки поэта,
даже вырванные из контекста (а это, как известно, стихам
противопоказано), продолжают оставаться живыми. Так как
исполнены такой изобразительной силы, что позволяют говорить
об Л. Аксельруде как о неувядающем художнике слова. Вот лишь
некоторые мазки его вдохновенной кисти, не подвластной годам.
ИЗ ШКОЛЬНОЙ ТЕТРАДИ
ОБЛЕТЕЛ
Стою над одуванчиком.
Он выглядит понуро:
перегоревшей лампочкой,
причём без абажура.
Куда спешил? Ещё желты
его товарищи-цветы.
Горят у тротуара
их маленькие фары.
1948
(автору 15 лет)
ВО ДВОРЕ
«Живу как в сказке! – хвастал Димка.–
Мой папа – джинн, а мама – джиннка!
Чего ни пожелаю я,
всё исполняется, друзья!»
«Ты не соврал о папе-джинне,
ведь он, – сказал я хвастуну, –
в тылу глубоком, как в кувшине,
отсиживался всю войну.
А наши папы воевали.
Не многие пришли с войны...»
Удрал. А то бы надавали,
не ощущая в том вины.
1948
ЭКСПРОМТЫ
ИЗ ЯЩИКА поднявшись, кобра
стоит подобьем перископа.
ВСЕ ВЕТКИ облетели, но, будто напоказ,
висят стручки акаций, как профили колбас.
НЕСУ с базара три арбуза.
Какая сладкая обуза!
УЩЕЛЬЕ ЭТО – как перрон:
гор эшелоны с двух сторон.
В ЛЕСУ за мишку выскочила ведьма,
и с той поры зовут её – Медведьма.
ИЗВИЛИСТА дорога, как будто за меня
волнуется: из детства гоню вперёд коня.
1948
ЗНОЙ
Высится гора на горизонте,
где её венчает вечный снег.
Словно развернув зелёный зонтик,
встал под юный тополь человек.
Всё напрасно: никуда не деться
от жары нещадной в октябре.
Кто холодным белым полотенцем
обвязал там голову горе?
1949
В ПОЕЗДЕ
Так хорошо быть взрослым! В окне – леса да пашни.
Всё дальше я от дома! Увы, всё дальше, дальше...
Берёзки в чаще хвойной. гляжу, играют в прятки,
как грустные сединки у мамы в тёмной прядке.
1950
ВОСТОЧНОЕ
Однажды факир кривоногий
пса тощего пнул. И – кричать:
– Зачем ты лежишь на дороге?
– Чтоб добрых от злых отличать.
1951
ПЯТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
МОНОСТИХИ:
НА ГОРЛЕ пространства – петля горизонта. Война.
ЖРАЛ ДА ПИЛ. В жизни побыл он, как в забегаловке.
СЛОВНО В КОКОН, в себя ухожу. Обернусь ли крылатым?
НЕ ТРУДОВАЯ разве – записная книжка поэта?
1954
Я И МОРЕ
Лежишь предо мною, одно из морей,
по-своему мир этот чувствуя.
Я льщу себя мыслью: созвучна моей
полуночно-лунная грусть твоя.
Прибоем своим ты опять и опять
о чём порываешься мне рассказать?
О чём же сказать тебе хочется?
Как будто опомнившись – вдруг не пойму,
уходишь в себя, отступаешь во тьму,
в большое своё одиночество...
1954
ОБЛОМАЛИ
Ещё вчера зубов был полон рот.
С улыбкой до ушей подсолнух мой
поднялся над оградой в полный рост
и – поплатился рыжей головой.
Теперь у стебля – сиротливый вид.
Как память – прожелть в зелени травы.
Не видно солнца в небе – день стоит
подсолнухом без головы.
1957
ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
* * *
Вдоль улиц краски щедрые
устроили парад.
Вдоль улиц, как поветрие,
прошёлся листопад.
Остатки лета сорваны,
и в небе городском
деревья нарисованы
простым карандашом.
1962
АННУШКЕ
Расставаясь с фамилией девичьей,
будто с Унжей прощаешься ты,
где плывёт ледоходом белеющий
березняк, уплотнённый в плоты.
Будто с детством прощаешься, с прятками,
с красным зданием на холме,
где шептала над школьной тетрадкою:
«Восемь пишем, один – в уме».
Каждый день ключ от нашей комнаты
ждёт кого-то из нас к пяти.
Грустно видеть его нетронутым.
И так радостно – не найти.
Только снится тебе Унжа милая
с лодкой, с платьицем на корме.
Привыкаешь к моей фамилии:
эту пишешь, своя – в уме.
1966
ЯКИ ПАМИРА
Широкогруды, тонконоги, ловки,
с рогами на восход и на закат,
как тёмных скал ожившие обломки,
они над самой пропастью висят.
Услада их – шершавый, крепкотелый
подушечник, растущий на камнях.
И нету якам в высоте предела.
И лезут вверх, как будто гонит страх.
Страх перед этой медленной дорогой,
ползущей вниз, в долину, словно в ад,
где душно – кислорода слишком много,
где бойнями отрезан путь назад.
Зато в горах – ледник, что хладнокровно
вынашивает реки в тишине.
Там, что ни шаг, то жизни камень пробный.
Там белым якам облака подобны
и с чёрными пасутся наравне.
1967
ВЕНЕЦИЯ. XVIII ВЕК
Ветреный, как страсть южанки,
карнавал полгода длится.
Все – от дожа до служанки –
прикрывают маской лица.
Где тут шкипер? Где священник?
Кто банкир? Кто музы крестник?
Карнавал – как уравненье
с тысячами неизвестных.
День за днём с лицом прикрытым
люди церковь посещают,
в масках делают визиты
и процессы защищают.
И пьянящей благодатью
в каждом сердце бродит ересь:
«В маске всё могу сказать я,
в маске я на всё осмелюсь».
Но вернутся злые будни –
и продажное отродье
об игре трезвонить будет
как о подлинной свободе.
От лица плебейской массы
выступит придворный ритор.
Карнавал... Бредёт средь масок
человек с лицом открытым.
Может, он – монах суровый,
чуждый светской сей забаве.
Может, он – поэт, чьё слово
не нуждается в забрале,
кто светлеет над строфою,
словно бронзу льёт в опоку,
кто в сонетах – с головою –
выдаёт свою эпоху.
1967
ГАЙДН. "ПРОЩАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ"
На сцене перед каждым музыкантом –
свечи меланхолический вихор.
На перекрёстке звуков – дирижёр,
седой старик во фраке элегантном.
Вот, потушив свечу, ушёл гобой,
ушёл, закончив свой напев минорный.
Виолончель, и флейта, и валторна
уходят друг за другом на покой.
Две скрипки, два дрожащих огонька –
всё, что на грустной сцене остаётся.
Так звёзды гаснут в глубине колодца.
Так годы тонут, падая в века.
Меж гайдновскими давними свечами
и теми, что горят передо мной,
о сколько раз, рождённое войной,
бесчинствовало над землёю пламя!
Всё было: и пожарища Москвы,
где не далось французам новоселье,
и перед Зимним у костров – шинели
плечом к плечу с бушлатами братвы.
Всё было: человечий прах в печи,
костры из книг – и первая ракета
на пьедестале из огня и света,
та, что высокой нотою в ночи.
В твоём аллегро, гайдновский оркестр,
и в мощном нарастании финала
всё это как предвиденье звучало –
тревога, одержимость, боль, протест.
И вдруг – минор, как дождь средь бела дня,
как право погрустить в уединенье.
Солдат! И это право, без сомненья,
ты, как ребёнка, вынес из огня.
1967
* * *
Майский дождик скоро нас порадует.
Туче сверху видится земля.
Как в тетрадке, светлой автострадою
второпях отчерчены поля.
В пыль вошли дождинки, словно гвоздики.
Жаворонок в небе – как звонок.
Воробьи, накувыркавшись в воздухе,
стайкой в сад спустились на урок.
Взмокла туча,
от своей же тяжести
равновесье в небе потеряв.
Пашет трактор. Он резинкой кажется:
на лугу стирает зелень трав.
Вижу кляксы – лужицы весенние.
Провода линуют синеву.
И проходит эхо повторение,
повторяет гласные: «Ау-у!»
1969
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
* * *
Мой труд – ручной. Иным не представляю.
Мой труд – ручной. И это неспроста.
Бросаю раскалённые слова я
на наковальню белого листа.
1972
ИЗ БОЛЬНИЧНОГО ОКНА
Наряд твой – в зелёный горошек.
Мой – серая сыпь на пижаме.
Ты – здесь. Ты со мною. И всё же
тебя не обнять мне за плечи.
Близки твои губы, да только
стекло леденеет меж нами.
Глаза твои рядом, но тонко
разлука прикинулась встречей.
1972
В богатом арсенале художественных средств Л. Аксельруда,
кроме метафорической живописи словом, достойно
представлены и приемы звуковой изобразительности. Так,
в лирико-философском стихотворении «Басмаческой пулей»
она,основанная не на отдельных согласных, а на слогах или
даже на целых словах, доведена поэтом, не побоимся
сказать, – до совершенства.
БАСМАЧЕСКОЙ ПУЛЕЙ
ИсПЫТанный яростным ритмом погонь,
понуро за гробом брёл верный твой конь.
И ПЫТкою мучила поступь коПЫТ.
«У-БИТ он, – твердили коПЫТа, – уБИТ...»
Звезда умирает, но свет – никогда.
До нас он доходит. И мне сквозь года
по-новому слышится песня коПЫТ:
«Ничто не заБЫТо! Никто не заБЫТ!»
1974
В НОЧНОМ ТРОЛЛЕЙБУСЕ
В окне – деревья, здания, мосты.
Как в зеркале, в окне – твои черты.
Скажи мне только, чтО в окне ты видишь,
и я скажу, кто ты.
1973
ИЗ ТРЕХСТИШИЙ 1970 ПЛЮС
* * *
Над автострадой поднят меч дамоклов –
шлагбаум в красных пятнах. Он готов,
всегда готов перерубить движенье.
* * *
Человек прислонился к зеркальной стене
и, похоже, прирос к своему отраженью.
Сиамские близнецы.
* * *
Снег, узрев с высоты своей город святой,
седовласым паломником к тёплым камням
припадает смиренно. И тает в блаженстве.
* * *
Предо мною белеют морские валы,
друг за другом идущие от горизонта.
Их, как титры, читаю.
* * *
Над культяшками бывшей аллеи кружится
гнёзд своих не нашедшая стая грачей.
Небо – в чёрных, кричащих осколках рассвета.
ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ миниатюрист в русской поэзии – явление
исключительно редкое: здесь требуется особый талант, особое
поэтическое мышление. Конечно, несколько кратких вещиц за всю
свою творческую жизнь может создать каждый. Сочинил – и
выдохся. Ибо где взять мыслей и образов не менее чем
на ТРИ ТЫСЯЧИ миниатюр от одной до пяти строк? Тут автор
весь на виду, теперь пустоту многословьем своим не прикроешь.
Довольно редко встречаются и поэты яркого метафорического
склада. Еще меньше тех, у кого пристальное внимание к слову,
кто слышит его обертоны и семантическую перекличку корней,
кто умеет очистить слово от вековых наслоений и тем возвратить
ему первозданность, кто способен переосмыслить заштампованную
идиому и обновить, пересоздать, сотворить слово в виде
неологизма. Что говорить, каждая такая разновидность таланта –
уже много само по себе. Тем не менее все три феноменом
соединились в поэтической системе Льва Аксельруда.
ИЗ ПЯТИСТИШИЙ 1980 ПЛЮС
* * *
Прости, декабрь! Упущенное за год
так яростно пытался наверстать я,
что, кажется, загнал тебя, как лошадь,
и ты сегодня за моим окном
не снег, а пену хлопьями роняешь.
* * *
Подлёдные рыбы, чтоб воздуха свежего
истосковавшимся ртом хватануть,
торопятся к лункам, где ждут их крючки.
Вон сколько любителей подышать
в железном ведре трепыхается!
* * *
Февраль – к концу. На стёклах поутру
узором витража синеет наледь:
то ль горы в дымке, то ли волны моря.
Видать, на отпускное лето планы
рисует здесь мечтательный мороз.
* * *
Ледяное молчанье сосулек,
этих слитков вчерашней зимы,
март, весёлый наследник её,
не задумываясь, разменял
на звенящую мелочь капели.
* * *
По скверу, мимо занятых скамей,
бредёт старик – худой, как единица.
Прогуливает собственную тень,
которая то забежит вперёд,
то преданно за ним плетётся сзади.
* * *
«Рождён в неволе», – гордо возвещала
изящная табличка в зоопарке.
Прочтя, взглянул на тигра. Стало грустно:
тенями от железных прутьев клетки
его полоски показались мне.
* * *
Деревьями-поклонниками густо
окружена вода, которой мнится,
что мир в неё глядится с интересом
и, безусловно, прелесть в ней находит.
А мир в воде находит – лишь себя.
* * *
Будто выбежав на перемену большую,
окружили меня перед школой дубки.
По стволам их похлопываю ладонью:
как вы, милые, выросли, как возмужали!
Те смущённо листвой шелестят.
* * *
Рассказывая детям об искусстве,
ты сам артистом чувствуешь себя.
В класс входит завуч, речь твою обрезав.
С улыбкою урок свой продолжаешь.
Как Паганини. На одной струне.
* * *
Уйду – и обернётся обелиском
пирамидальный тополь, мной взращённый.
И вы поймёте: этот пух весенний –
моя неумирающая нежность
к живому миру, что оставил я.
C сожалением прерываем череду поэтических жемчужин Льва
Аксельруда. Это лишь малая часть того, чем мы хотели бы поделиться
с другими своей радостью как читатели. Ибо в данном случае именно
благодарный читатель берет в каждом из нас верх над холодным
критиком. Мы чувствуем себя детьми, неожиданно попавшими на
праздничный пир. В дополнение не можем не процитировать строки
мастера, которые характеризуют в равной мере книги его самого:
«Передо мной, как скатерть самобранная, // развёрнуты страницы
антологии, // в которой – полной чашей – горечь горькая, //
и соль, и сладость века моего. // О, этот пир горою – пир поэзии!»
Далеко не каждого хорошего поэта, даже классика, с полным
основанием назвали бы мы художником в изначальном смысле этого
понятия. Лев Аксельруд с его необычной поэзией может кому-то
нравиться, не нравиться, но одно в нем очевидно, несомненно,
неопровержимо: он – подлинный художник слова.
Художник с большой буквы.
Наталья Николаевна Ивановская,
одна из соавторов послесловия
к четырёхтомнику поэта,
составила данную подборку стихов.
Адрес страницы литературоведа:
http://www.stihi.ru/author.html?iver21