Знаю лишь то, что ничего не знаю…
Знать ничего не желаю, полон до края знаньем своим, словно чаша передо мной –
чаша с отравой, с отваром, с травою чумной,
что расцветает в садах Академа ранней весной.
Вот философия наша самая корневая. Вот Академии нашей корень земной.
Знаю одно по себе – счастлив тот, в браке, в женитьбе, кому повезёт. Не задаёт он богам горьких вопросов. Если ж случается наоборот – то из него получается знатный философ. Вроде меня…
Разве стал бы я мыслить всерьёз, разве взыскал бы я в ойкумене высшего смысла, если б меня днем и ночью Ксантиппа не грызла, фурией грозной не доводила б до слёз, и не глядела б Медузы Горгоны лютее, печень мою, что там орёл Прометею! – денно и нощно клюя…
Знаю одно: не стал бы мыслителем я и не ушел бы в Этику, в Диалоги, если б не муки мои от её сварливого скрипа.
Славьте же, музы и боги, славьте жену мою, славьте Ксантиппу!
Знаю одно: гетера любая всегда, даже любая смазливая шлюха может призывно дёрнуть бедром – и без стыда ринутся вслед ей, как бараньи стада, стаи моих учеников, подвижников духа – кинутся в блуд… И шлюха будет горда: ляжки её сильней головы Сократа! Верно, сильней: ведь она, не таясь, тащит людей вниз, в сладкую грязь, где ни ума, ни сердца не надобна трата – разве что семя растратишь да сгубишь фаллос…
Я же - зову их вверх карабкаться, к высям разума, к невыносимым мыслям. Плата, какую Харон берёт за перевоз, меньше цены, что платит истый мыслитель вещим богам за жажду новых открытий. И не напрасно гетеры и шлюхи горды: многим желанней моих всех трудов – их труды.
Многим…А многие – это народ. Это же – демос ! Нет, говорю перед казнью: многие – это толпа, жаждущая нажраться да впасть в делос . К доводам разума, к совести мудрых она глуха и слепа.
Многие – это толпа, это – о х л о с .
Ей по нутру сытое стойло, а не закон. Воля толпы - не здравый голос, а прикормленный возглас. В охлосе ты – не гражданин, а охломон . Гражданами тираны править не могут. Наши ликурги тиранами стали затем, что охломонов одобрительный гогот благословил демократичнейшую из систем! И подставляет охлос под кнут покорные спины.
И превратились могучие наши Афины из государства, правившего в Элладе, в самый что ни на есть заурядный из эллинских городов.
Вот и казнят меня в этом полисе , в этом граде за оскорбление демократии, за отступление от богов!
Казнь подошла…
Предо мной – чаша цикуты. Щедрых афинян, моих сограждан последний дар и – не готов я принять его почему то, хоть и давно седоголов я, и лыс, и стар, и от бурлящей житейской пены давно устал.
Сам на суде добивался я этой казни, правду доказывая тиранам. И нет боязни в сердце моём перед смертью. Её повидал столько я раз еще в младые года, в Пелопоннесских войнах, когда против отважных спартанцев ходил я простым гоплитом . Шёл босиком и в одном плаще по ледяным каменным плитам, воинам всем на зависть, и в снег и в стужу… Там я познал и смерть, и меру вещей.
… Так я и прожил жизнь: босым и в плаще, ветром подбитом.
Может, из всех философов мира один только я оружьем смог овладеть – и копьём, и мечом не хуже, нежели логикой неотразимой… И вообще: смерть для философа вовремя – это благо. Мне – в самый раз эта казнь, в самый час! И не нужна никакая отвага, чтобы со смертью потолковать с глазу на глаз…
С глупостью воевать нет больше силы!
…Вот и Ксантиппа, придя на свиданье в тюрьму, блажила, плакала, мол, несправедливо тебя казнят!...Нет, не имеет глупость предела! Я отвечал: «А что, жена Сократа хотела, чтоб с п р а в е д л и в о казнён был Сократ?!».
…Друг мой Критон, подкупив тюремную стражу, мне предлагал совершить побег. Верный мой ученик! – но и он даже не понимает, что Сократ – не тот человек, чтобы стать беглецом. Бежать – хуже продажи собственной чести, смерти самой страшней. Ибо я жил ради Афин, родины ради, и никуда от неё не сбегу, сдохну на ней!
…Главное, почему смерть я приму в тюремной ограде – даже не эта верность отчизне моей. Нет, убежать – не значит спастись. Это значит веру предать в Божественный смысл бытия, и доказать судьям, что прав не я – правы они с их логикой поросячьей, правы тираны, ставленники торгашей.
Нет, никогда правота не будет за ними! – правда не вырастает на лживой ниве. И потому я не сбегу… Но почему трудно руке чашу поднять – я не пойму: пожил своё. Жизнь свершена земная…Несправедливо? - так справедливости нам не дано. Знаю, что нет её… Впрочем знаю одно: знаю лишь то, что ничего не знаю.
Знаю: нет гармонии меж людьми. Больше того: её даже быть не может и не должно: ни в ненависти, ни в любви… Нет её и среди небожителей тоже: в дрязгах тонет священный Олимп, грязнет в раздорах Зевса и Геры семья. Сор житейский слоями налип на их деянья и одеянья.
И тем не менее: высший смысл бытия, высшая истина – только богов достоянье!
Только они дарят её сиянье нам, тем, кто способен её получить, кто сквозь пласты суеты в состоянье животворящие эти почуять лучи и восприять в их мудрости веру, любовь и надежду.
…Вот и вся разница между мной и между множеством смертных: она не в том, что я – мудрец, какому с разинутым ртом надо внимать… Голова у меня пустая: знаю лишь то, что ничего не знаю, мудрость сам не рожаю, хоть меня режь…
Я – всего лишь медиум, лишь посредник я меж светом лучей истины этой, произошедшей от истины света, и меж теми, кто жаждет к ней причаститься, жаждет в себя заронить её хоть крупицей, малым зерном – чтобы вырастить всходы только свои, кто не желает жить в сытом хмельном забытьи.
С ними-то я и вел свои Диалоги. Им-то я в меру моих малых сил в дружеских разговорах преподносил знанье, которое мне подарили боги. На бытие им высказал я свой взгляд…
Вот за такие сужденья и осудили меня демагоги. Вот за такие воззренья меня и казнят.
………………………………………………………………………………………………
…Только людей, взыскующие истины – горстка.
Охлос желает, чтобы ему гладили шёрстку. В жажде благополучья он един как монолит, более ни за что у него душа не болит. Прочее для него – это вредный вздор.
Нет, мой предтеча из школы софистов заморской, нет, мой старший друг Протагор , я никогда не принимал и не приемлю твой знаменитый софизм: «Ч е л о в е к – м е р а в с е х в е щ е й».
Только лишь тот, кто единит небо и землю, тот, кто внимает звону духовных ключей, тот лишь, кто мыслит, страдает и жаждет веры, тот человек – всех вещей во вселенной мера. По-настоящему тот и есть ч е л о в е к.
Прочие – пусть большинство – охлос, пена, даже в одеждах роскошно-белых как снег. Вместо сердец горящих у них – огарки…
Где охломоны плодят олигофренов – там в государстве властвуют олигархи.
Стало быть, мера всех вещей – г р а ж д а н и н, даже не наделенный богатства талантом.
…Вот что я думал и говорил о судьбе Афин, рухнувших в демократический Тартар.
Да, демократия наших Афин отродясь народовластьем быть не способна. Жителей полиса лишь десятая часть право имеет избираться во власть и выбирать – но только себе подобных. Прочих же – и пахарей, и ремесленный люд, даже и зодчих – гражданами не зовут. И ни един из них человек не удостоится званья «архонт» или «стратег».
Вот и проложены к власти тропы гвалтом базарным да подкупом – словно подкопом. Вот и связала самая прочная, хоть и незримая нить наших тиранов – и охлократов богатых.
…Ясное дело: за эти сужденья казнить – и непременно казнить! – надо Сократа.
……………………………………………………………………………………………………...
Час мой настал. Клепсидра пуста. Чаша смертельным ядом полна. Знаю одно: ничего не знаю, кроме того, что выпита будет она. Смерть неизбежна. Краткими будут мученья…
Знаю: пора. Я исполнил предназначенье, что предсказал мне ещё в мой детский час в Дельфах оракул: жил как посредник между богами и человеками…
И не в последний казнь за такую долю свершается раз: гибель моя повторится во многих странах множество раз по сто крат. Сколько пророков убьют торгаши и тираны – столько раз на земле будет гибнуть Сократ.
…в новом рождаясь гении и пророке, что разглядит и достоинства, и пороки в мире своём – и поведает людям о них речью живой – будь то проповедь, будь то стих…
Знаю одно: слаб человек, а лик его смерти страшен. Те, кто пойдет по моей стезе бытия, может, в час казни видя смертную чашу, возопиют: Да минует меня чаша сия!..
Что ж, пусть помогут им боги… Но я всем говорю: эта чаша – только моя! И потому я с желанием пью эту последнюю чашу мою. Пусть унесет меня в вечность она. Пусть благодатным облаком станет смертная пелена.
Высшею сладостью пусть прорастает в плоти моей цикута, горькая белена. Голову мне пусть закружит небесною явью этот смертельный болиголов.
Пью эту чашу за здравье наших богов и за здравие мудрых людей всех грядущих веков!..
2007, июнь, Москва – Псков.