…а меня зовут – так чего ты сетуешь? – в день так в пару-тройку различных мест, где сидеть в углу, глядеть на беседующих, про себя гадая, зачем я здесь. А потом, в преддверье чужого праздника, у какой щаз глючи на поводу? – я почти легко примеряю маску и там другую, -дцатую… Как – сойду? Чем ему там быть – командирством, братством ли, где всем зависаньям цена – reset. Я чего – прикольно поразвлекаться, да. Хлеба не завозят. Грызу безе. Вроде – получаюсь – таким и смелым, блин, вроде подхожу под скрины и счет. Только знаешь – я не надену белое. Ржать в три голоса: ну – а вдруг протечет – то, что было, пело, горело, плавило, вышибало к дьяволу со двора, и не в том беда, что играл неправильно – в том беда, что вовсе не мог играть. И простить не мог – то, что за побегами в полшагах таилась моя беда. Но об этом – незачем. С этим – не к кому. Ни сейчас – хм, в пять утра – ни когда.
«Чем там, моя жизнь, эта дура бредит?»
Знаешь – меня боятся чужие дети -
а они такие мелкие, господи, как их взять, не знаешь, и как обнять. (У тебя там их уже четверо, вроде бы: я тебя не слышала – лет так пять.) Вылези – из круга тут одиночества, огребешь немедленно по еблу: а чего ты ноешь – живешь, как хочется – на своем похмелье в чужом пиру. Только знаешь, как ни танцуй на площади, все равно выводит на край моста. А в любви этой дуры бывает больше чем – в всех ее непроебываемых текстах, и грызет, и мается – тесно, пусто ли – отпусти – и вот тебе вся любовь, ведь она не отдаст – ни пяди, ни бусинки – от своих неведомых берегов. Вот и вся любовь моя – радость площади, где полшага – танец, полшага – дым. «Знаешь, милая, ты – того – будь попроще, что ль?» - Будь. Прости меня. И иди к другим.
Кто тебя сумеют – согреть и встретить.
А меня – боятся чужие дети.
…три-четыре, детка, отставь истерику, в наши годы – разве вопрос ребром? А ты слушаешь – песенку – того берега, и кусаешь губы, ползя к метро. Пиво-то холодное, небо синее, после будет завтра, где я смеюсь: завтра я проснусь молодой-красивою, раз не тыща, значит – семнадцать плюс… Только под верховный час одиночества, тот – где не смеяться, где – не была: если б вправду – знала, а если б кончилось – ну и что бы, на фиг, ты донесла – по колючим звездам, чужому бисеру, по дороге, ведомой наугад – кучу мало хрени, так недописанной, ей цена не грош – только С format. Пробежала деточка, кинет мячиком – вот тебе и вдребезги миражи. Ни фига: не вдребезги – рвется, плачется, говорит «люби!», требует «скажи!» - этот голос вымысла, пепел небыли – а ведь до полусмерти теребят. «Да тебя же не было! Тебя – не было! Тебя не было, не было!..» - «И тебя…» А потом и стой – перед правдой названной, где темна дорога и пуст предел, правда – что никто, кроме этих, сказанных, на земле вообще меня не хотел, только – бредь ты гипером или заревом, а цена им пшик, как у всех речей. Отпустите, милые – пойду за небо, сяду у порога, спрошу – зачем? – что ты, мне неведомый, хотел с пашни-то? – извини, что выход так подкачал. Только кто же, на фиг, за небом спрашивал? – там уже приходится отвечать.
Ну и что тебе я могу ответить? –
Что меня боялись чужие дети?