Часть вторая
К вечеру дед замесил еще теста,
кур ощипал, подмигнувши хитрО:
«Пусть не скучает отхожее место!» –
папе сказал. Тот ответил: «Добро!»
Папа притих. Был он светел и робок,
и пред застольем сказал как всегда:
«Голоден так я, что пару коровок
съел бы, к примеру, почти без труда!»
Рюмку портвейна отправивши в глотку,
розовый дедушка крякнул слегка.
Груздем заев серебристую водку,
папа отметил: «Зараза, крепка!»
Дедушка был преизрядный философ,
и посудачить за рюмкой любил:
«Эдакой водки и сам Ломоносов,
как ты считаешь, сдаётся, не пил!»
Папа заметил: «Не вижу резону,
чтобы не треснуть еще по второй!
Что ж Ломоносов… Слабо и Кобзону!»
Дед осторожно кивнул головой.
Дедушка был уж за челюсть в тревоге:
папа порядочно выпил уже.
«Ишь, – говорил он, – индийские доги
с воем нагадили в Бангладеже!
Я им скажу: руки прочь от Вьетнаму!..» –
папа вопил, подливал себе дед.
И помянув нехорошую маму,
папа примял под собой табурет.
Дедушка скрылся в отхожее место.
Вслед ему кинулся лысый кобель.
В небе всходила луна, что невеста.
Папа уснул – одолел его хмель.
Ночью, похмельем измученный тяжко,
горькую жизнь проклиная свою,
папа нашарил ближайшую чашку,
сунул в потемках ее под струю.
Долго высасывал воду, ощерясь,
крякал, сопел, наслаждаясь вполне.
Но с отвращеньем за дедову челюсть
вдруг зацепился зубами на дне.
И с упоеньем, на нежность похожим,
он потоптал ее малость опять.
И утопив ее в месте отхожем,
руки умыл и отправился спать.