смотря вдаль,
я будто целую зной верениц уходящего сна:
солнца белый кувшин, строгие линии трав,
мёртвые лица героев придуманных хроник -
немые ленты, что, как пьяняющий дурман,
подчёркивают натуральность пустоты; в их лоне –
богодельне скромных
грехов – растятся выводки из индюшачьего гнезда;
их ряды таращятся раком, кланяют в ноги,
и зараза их лижет, пуская в сады благоденствий;
прижимаясь к земле, слышу я свои легионы
безумства, оттенённые пеной больного света;
их шаги,
на которые мне, императору, в ноги ,
летят восхищённой толпы кровавые стебли букетов,
растекаются в мёртвый дым,
словно сад, распущенных язв небосвода;
также насущен дурман легиона движений,
как воздух:
когда я сплю, их языки прилизывают волосы
и охраняют рощи сумасшествий
от пробуждений ясности – я, что палатка в просини
чьего-то шёпота,
затянут в вязкой паутине постоянства места;
утро блеет, как шарманка в империи: будто кто-то
невзрачный его заводит из вуалей ада
в моё окно; тлеет белый призрак в лоне горизонта
скрюченных аллей: вместо дна стеклянных
линий, проступает просинь,
накрывая мёртвым светом крышку городского дна;