Хрустальная тяжесть оплетает землю своей неизъяснимой волей – и каждая травинка, каждый народ – будто бабочки в ее несокрушимых нитях причин и следствий, которые стежок за стежком ложатся на холст бытия. Плетение тонко и невнятно, сокрыто от глаз, но неотвратимо. Как тонкий ледок на утренних осенних лужах, оно блестит и играет в солнечных лучах горнего мира, ослепляя дерзнувших вглядываться своим отстраненным – нечеловеческим! – совершенством, для которого едино – лист и гора, облако и город, и лишь звезды издалека наблюдают за всем.
Пока еще жив, телесное и контрастное все заслоняет вечную громаду постоянства, и мелкие штришки, капли и тяжелое дыхание кажутся приятнее и правильнее, единственно возможным представляется уходящая в поднебесье лестница взглядов и мнений, желаний и поступков, из которых одни ведут под свечи, горящие в алькове, другие – к холодным камням казематов, но и то, и другое где-то там, недостижимо и непонятно… Оно просто есть, как есть стена дома и стальные доспехи, клинок и парчовые одежды.
Пока еще жив, течение жизни неостановимым потоком увлекает в искрящуюся дешевыми побрякушками, но такую заманчивую кутерьму бесконечного бала, битвы и жмурящегося на солнышке обыденности существования, и кто сможет, а главное, захочет сказать: неужели это все? Неужели только это и ничего кроме? А даже если и скажет, то раскрасневшиеся от радости или азарта, загара или жара лица и слова немедленно подтвердят: да, это и ничего кроме, ибо то иное – лишь выдумка негодяев и глупость простаков. Живи и веселись, ибо есть только жизнь и удовольствия. Торопись, их на всех не хватит, и тот, кто упустил свой шанс будет презираем и выброшен из дверей борделя нашей жизни.
И бесконечная цепь побед и удовольствий тянется бренчащей веселой мишурой, оплетая руки и душу, растаскивая по изломам хрустальной паутины, где и медь звенящая и сталь разящая, и соратники и враги – все беспрестанно будоражит и волнует. Друзья приходят и погибают, а враги – лишь тысячеликая, тысячеглазая масса враждебного демона, которого надо кромсать поющим мечом своего духа, и эта игра – привлекательна и восхитительна – пока еще жив.
До того момента, как поражение не прервет на полуслове, полувздохе истончившуюся и усталую ткань существа своей суровой справедливостью.
Холодный вздох обреченной солнечности – разбегающиеся нити слов и поступков, пролетающие подобно листьям сквозь судорожно сжимаемые в попытке – удержать, остановить, не дать унестись за недоступный горизонт! – пальцы, и встающая надо всем вечерняя заря, пылающие громады оконченного и отгоревшего, но еще полного красотой мира, в котором каждое чувство, каждое ощущение – остро и значительно, ибо оно – последнее перед вечной ночью отсутствия, вечной пустотой и вечной немотой не-живого.
Поднимись, встань над паутиной причин и следствий, иначе растечешься по их поверхности и дополнишь собой еще один слой, еще один луч застывающего рисунка ледяного совершенства, что подбирается ближе и ближе к сердцу – остановить его, пока оно еще живо. Поднимись, встань над гладью человеческого мира, тронутого изморозью предреченного и настающего – еще можно искать тепло у свечей и объятий, но дыхание иного уже сковывает мир по краям, и его осколки до крови режут тех, кто не замечает изменений. Поднимись, встань над хрустальным плетением человеческого мира – тогда можно еще увидеть его совершенство, его красоту и почувствовать, как невозможно – допустить гибель живого и радостного.
Тогда еще можно будет согреть собой его, взять в ладони и напоить своим теплом и заботой – оттянуть хотя бы на миг последний срок, продлить хотя бы на миг это щемящее томление бесконечно родного и бесконечно дорогого мира, над которым навис в нерешительности приговор сурового и справедливого неба: уже или еще.
Слышишь, небо ждет.