АНДРАШ ФЕРЕНЦ КОВАЧ
ГОПНИК В ВЕРСАЛЕ
На пути из Трианона
У меня во рту сушняк,
В брюхе буря… Роскошь, осень,
Девяностый год – ништяк…
Глотку аж перехватило…
Покидая Трианон,
Не могу сказать «спасибо»,
не отважусь на плевок.
Весь я сжался, как от злобы.
Жизнь висит на волоске.
О. Версаль… Скажите, боги,
Где тут прячется сортир?
Двинул я, сложив коленки,
Мордой точно санкюлот.
Слез воинственные пенки
Еле сдерживал в себе.
А кругом журчат фонтаны:
Лесбиянки, вся фигня…
Каменелые болваны.
Я их очень, блин, люблю.
Наконец, за будуаром
Отыскал я туалет
И побрел туда, жеманясь,
Как Мари-Антуанет.
Там – мадам. Четыре франка
Платы просит у двери,
Но внимательней взглянула
И сказала: проходи!
А внутри была толкучка,
И за дверцами – пердеж.
Разшанеленная сучка
Не заткнула б эту вонь.
Я неслышно матерился.
Толерантность где моя?
Поскорей бы ты открылся,
Столь желанный туалет!
И покуда нетерпенье
Я минутами считал,
Над фарфоровым убранством
Я гравюру наблюдал:
Все чувствительно, пригоже:
Le Serment de Jeu de Paume*;
(Сам Луи Давид, быть может,
обзавидовался весь.)
Толпы, толпы: все сословья
Клятву верности дают.
Только поступью слоновьей
Новый класс сметает все.
Люди прутся – ближних душат,
Лезут выше – ближних бьют.
Поп, буржуй, дворянчик пищу
Из одной бадьи жуют.
Ходят стадом, словно овцы,
Всюду пафос, благодать.
Кто соврет, так следом сотня
Подлипал готова врать.
Робеспьер – из камня яйца,
Лицемер-толстяк Дантон…
А Сент-Жюстов, а Маратов
Сколько лезет напролом!
Мнут друг дружку. Рвут на части
Совесть, истину, страну.
Говнюки с гравюры старой
Поклоняются дерьму.
Все ж невольно полегчало,
Что не дремлет истуар*,
И сливаются в миазме
Пувуар* и писсуар.
На пути из Трианона
Крутит длинный ус Версаль –
Над жаровней тигр зёрна
Кукурузы продает.
_________
Le Serment de Jeu de Paume – клятвы в зале для игры в мяч
Истуар – история, Пувуар – власть (фр)
САБОЛЧ ВАРАДИ
О НОГАХ
философский фрагмент
Есть призванье – ноги!
Меньшего не надо.
У всего на свете есть ноги, чтобы было на чем стоять;
а на чем стоят сами ноги, весьма непросто понять.
Если ж ноги сделают ноги, то есть, в общем, сбегут
(те самые наши ноги) – вещи не упадут.
Все будет, как было прежде, смею я утверждать;
а то, на чем вещи удержутся, мало-помалу будут снова ногами звать.
На чем же стояли ноги, что больше уже не с нами?
Вот вам моя гипотеза: есть нечто (назовем это условно ногами),
на чем держатся собственно ноги, а ничто другое не может уже стоять...
Возникает вопрос: правомерно ли сами ноги ногами звать?
Вилланелла сливного бачка
Я ночью просыпаюсь, эдак в три.
Уверен твердо, смыть никто не может:
сливной бачок пускает пузыри.
От бешенства рокочет все внутри:
я вкалываю днем, потеет рожа,
а ночью просыпаюсь, эдак в три.
То ль бродят по квартире упыри?
Да вроде нет, на нечисть непохоже.
Сливной бачок пускает пузыри.
Да хоть и призрак, черт с тобою, сри!
Так нет, и я, как будто в склепе лежа,
напрасно просыпаюсь эдак в три.
И сон уже не явится, не ври.
Мир скроен из опасностей, и что же?
Сливной бачок пускает пузыри.
Такую ночь, молю, не повтори!
Что может быть? Да все, что хочешь – может!
Я ночью просыпаюсь эдак в три.
Сливной бачок пускает пузыри.
ДЕЖЕ ТАНДОРИ
Общество Мертвых Поэтов
«От завтра до вчера» -
большая лужа?
Циклон обрушивает дружную капель,
но с зонтиком не выйду прогуляться,
я не хочу над небом изгаляться
в такой обычный и чудесный день.
Я лучше у квартала Алкоташ,
где в очередь стоят автомобили,
за шахматами дурь свою убью
и мысли славные в гамбитах утоплю,
но не совсем, конечно, не до смерти,
ведь сколько настроения убудет,
то столько облаков на юг прибудет,
и, значит, к небу даром я взывал:
о, только бы Чернобыль не достал!
Ну, вот и дождь прошел.
Зачем, болван, из дома я ушел?
Одно лишь счастье – нет других вопросов.
Гамбиты прут, и черные суда
по лужам шмякают туда-сюда,
и капли грязи копятся на «кроссах».
Акация кивает, ствол-тюльпан –
разрывами тюльпановых букетов;
нас охраняет Общество Поэтов,
вином живущих, верящих в обман.
Вот Логоди ульчонка (Екели
бродил по ней), у дома Костолани
едва меня в подвал не погребли,
держусь за дверь – железом режу длани...
Пятнадцать, девяносто, шестьдесят –
о, скоро ли на смерть приговорят?
Шуршит листва,
я тот, кем мог бы стать, а вера моя – та?
(И зонтиком возможно жизнь испортить).
Поэты Мертвые питаются луной,
их тени по Туннелю впол-овала
бегут сосредоточенно за мной.
а я бегу, и ускоренья мало,
теряюсь, таю, просто ухожу
и собственным бессильем дорожу,
страшусь работы, зайцем удираю,
не знаю ничего, не понимаю:
способен я, иль силушка не та...
Я драпаю от завтра до вчера.
КРИСТИНА ТОТ
Элегия
Едва заметно падающий дождь
уже не первый год смывает с дамбы
знакомый земляной покров,
и корни остаются на виду,
и беззащитна почва –
так уплывает медленно лицо
твое. Твое лицо как почва.
Мелькнуло лето, и рельеф холмов
замусорен приезжими гостями.
Экскурсия, - спокойно произносишь,
да нет, скорей уже «произносил».
Асфальт. Ступаем.
Лужа в форме сердца.
Щитов снегозащитный ряд.
Дома из почвы крышами глядят,
в земле деревня,
а сзади вдоль аллеи – тополя,
вороны, соответственно, и тучи
сквозь глинистые отблески летят...
Чтоб не казался путь таким тяжелым,
с ботинок соскребаешь липкий снег,
но влага всюду. Оставляешь след
на мокром и гниющем покрывале.
И хочется до судорог курить,
но гаснет спичка. Было б так прекрасно
по кромке Осени рисованной ходить,
курить, курить (старание напрасно);
окурок отлетел бы прочь, пополз
по местности, по мусору, по тучам,
и весь пейзаж бы пламенем зарос...
Так было б лучше.
Нам бы было лучше.
ЖУЖА РАКОВСКИ
В споре цвета (бело-черное)
Крысу живую
в печку швырнули,
миг – и животного нет,
только скелет
грызуна под изящной витриной;
котик простится с корзиной,
будет утоплен, выброшен вон:
трупик хозяйкой на свалку снесен.
Солнышко светит, небо, трава:
грива зеленая, дышит едва.
Бледные ветви одна за другой
почки рождают, желтой травой
прошлого года скрыт (не найдут)
с солнечным жалом сир-изумруд.
Солнце ласкает хищный сорняк,
лето в разгаре, бабочки – бряк
вьются над полем, атомный ряд:
чудо-цветочки ровно стоят.
Глазу – приятно, только мозги
судят и спорят, сохнут с тоски.
А лаборантка мерит: то смерть,
то оживление, воля и сеть,
«за» или «против», белое – мрак,
тут – обвинитель, там адвокат,
доводы, доводы, да или нет;
движется жернов – вот и ответ.
Притяжение
Трещат дровишки. Аромат золы...
Из комнаты согретой наблюдаю,
как режет костяной овал луны
затмение, и я не засыпаю.
Вовсю резвился ветер, и к утру
покрылся сад густою мешаниной:
орехи, листья – ходишь по ковру,
а стоки покрываются трясиной.
Так притяженье тянет поводок,
и все, что вверх стремилось за магнитом,
обратно в мутный падает поток,
становится единым и убитым,
сосцами грязи кормится, в дожде,
в конце концов, становится землею...
Грядущее не тянет нас уже,
а прошлое сжимает бечевою.
ДЁРДЬ ПЕТРИ
Поэзия
Когда положенья и мысли
друг с другом увязаны прочно
без видимых точек простейших,
логически пестрых догадок,
когда невозможно и речи
начать о причинах, законах,
но все ж положенья и мысли
зависят, как крона и корень
(живые) – почти незаметно:
тогда не напрасны стихи.
Подлые счеты
(24-я годовщина малой октябрьской революции)
Всего чуть-чуть, но вами мир исправлен, -
спасибо, дядя Имре, дядя Пишта, вашим всем.
Одних повесили, других пересажали.
Матяш и Эрнё
двинули в Москву (других упоминать – мараться),
и воцарился попик Янош.
«Dolce vita!»
А трупов было, трупов, между прочим,
как точно – «наших»,
так и чужаков
то ль тыщи три, то ль тридцать – непонятно:
спустя такое время,
как сочтешь?
И Жизнь себя обычно не считает.
Обсчитывает? Выдает расчет?
Единая и цельная, она,
экзамен провалив в четвертом классе,
сложенье до сих пор не изучила.
Вот два числа:
56
68
Крутите их, как вздумается вам
на подлых ваших счетах,
где и костяшки сброшены долой –
Жизнь победит, ложь ваша проиграет!
ЭНДРЕ КУКОРЕЛЛИ
10 марта 2000 года
Еще каких-то три часа,
совсем немного
до заката,
для цельности и этого довольно,
и это тоже
цельностью быть радо.
А цельность, что ж,
она вмещает
в себя почти что все на свете:
туман и капли, рыбу, сеть
и эхо по воде, и курс
по изученью смерти.
Я руки опускаю,
им вослед
сутулятся и плечи,
я полностью расслаблен, и меня
ни зацепить, ни раззадорить
нечем.
Так и сижу,
сперва
не очень-то устроясь:
немного тени
и огня,
сижу, не беспокоясь.
От многих ливней и ветров
со стула
краску смыло –
на ладан дышит;
я ж – готов:
заката жду уныло.
Хотя вообще-то я не жду,
а так сижу,
без дела,
прислушиваясь, как шуршит
листва
осиротело.
Потом встаю,
не сплю – стою
и книгу не читаю,
и чем впоследствии
займусь,
наверняка не знаю.
Сияет солнце,
ярок свет,
но слепит неприятно;
запомню то, чего и нет,
а коль забуду –
ладно.
Уже я встал, иду домой,
открою дверь:
здорово!
Уже стемнело,
я – живой,
включаю лампу – клево!
Иду на кухню,
что-то ем,
и это все неплохо,
а, значит, хватит!
Час-другой,
и кончится эпоха
реальности. И все же я не зря
гулял, бродил
вне дома,
на солнце грелся,
словно пес
худой у гастронома,
а солнце грело,
грело так
красиво и знакомо!
АДАМ НАДАШДИ
Мой дворец
(На тенистых ступеньках каменной лестницы)
Хочу я стать поэтом при дворе,
собачкой дрессированной, пушистой,
за косточку хозяев развлекать
и собственную низость ненавидеть.
Изгоем в тесных комнатах бродить,
где света днем и ночью не бывает,
на солнышке не греясь и в мечтах –
с трудом его себе воображая.
Катался б я средь избранных людей,
как шарик драгоценный, глох бы в треске
пощечин, выкипал бы, как бульон,
ничуть о перспективе не заботясь.
Чем меньше знанья – веселее жизнь,
чего не видел, так того и нету...
Неплохо б и метраж подсократить
дворца. Такой простор не лепится поэту.
Переводы с венгерского Антона Нечаева (г. Красноярск)