Басё

Луна – путеводный знак –
Просит: «Сюда пожалуйте!»
Дорожный приют в горах. *

 * * *

Наскучив долгим дождём,
Ночью сосны прогнали его...
Ветви в первом снегу.

 * * *

Ирис на берегу.
А вот другой – до чего похож! –
Отраженье в воде.

 * * *

Отцу, потерявшему сына

Поник головой, –
Словно весь мир опрокинут, –
Под снегом бамбук.

 * * *

Сыплются льдинки.
Снега белая занавесь
В мелких узорах.

 * * *

Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен... Недвижно
Стою в забытьи.

 * * *

В ответ на просьбу сочинить стихи

Вишни в весеннем расцвете.
Но я – о горе! – бессилен открыть
Мешок, где спрятаны песни.

 * * *

Люди вокруг веселятся –
И только... Со склонов горы Хацусэ
Глядят невоспетые вишни. *

 * * *

Бутоны вишнёвых цветов,
Скорей улыбнитесь все сразу
Прихотям ветерка!

 * * *

Ива свесила нити...
Никак не уйду домой –
Ноги запутались.

 * * *

Перед вишней в цвету
Померкла в облачной дымке
Пристыженная луна.

 * * *

Покидая родину

Облачная гряда
Легла меж друзьями... Простились
Перелётные гуси навек.

 * * *

Роща на склоне горы.
Как будто гора перехвачена
Поясом для меча.

 * * *

В горах Саё-но Накаяма*

«Вершины жизни моей!»
Под сенью дорожной шляпы
Недолгого отдыха час.

 * * *

О ветер со склона Фудзи!
Принёс бы на веере в город тебя,
Как драгоценный подарок. *

 * * *

Прошёл я сотню ри.
За дальней далью облаков
Присяду отдохнуть. *

 * * *

Снова на родине

Глаз не отвести...
Не часто видел я в Эдо
Луну над гребнем гор.

 * * *

Новогоднее утро

Всюду ветки сосен у ворот.
Словно сон одной короткой ночи –
Промелькнули тридцать лет. *

 * * *

«Осень уже пришла!» –
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей.

 * * *

Майских дождей пора.
Будто море светится огоньками –
Фонари ночных сторожей
 * * *

Иней его укрыл,
Стелет постель ему ветер...
Брошенное дитя.

 * * *

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.

 * * *

Сегодня «травой забвенья»
Хочу я приправить мой рис,
Старый год провожая.

 * * *

В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Виднеется свежий срез.

 * * *

Жёлтый лист плывёт.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснёшься ты?

 * * *

Всё выбелил утренний снег.
Одна примета для взора –
Стрелки лука в саду.

 * * *

Как разлилась река!
Цапля бредёт на коротких ножках,
По колено в воде.

 * * *

Тихая лунная ночь...
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.

 * * *

Богачи лакомятся вкусным мясом, могучие воины
довольствуются листьями и кореньями сурепки.
А я – просто-напросто бедняк

Снежное утро,
Сушёную рыбу глодать одному –
Вот моя участь.

 * * *

Видно, кукушку к себе
Манят колосья в поле:
Машут, словно ковыль... *

 * * *

Девять лет я вёл бедственную жизнь в городе и
наконец переехал в предместье Фукагава. Мудро
сказал в старину один человек: «Столица Чанъань –
издревле средоточие славы и богатства,
но трудно в ней прожить тому, у кого нет денег».
Я тоже так думаю, ибо я – нищий

Шатая дощатую дверь,
Сметает к ней листья с чайных кустов
Зимний холодный вихрь.

 * * *

Надпись на картине

Единственное украшенье –
Ветка цветов мукугэ в волосах.
Голый крестьянский мальчик. *

 * * *

Что глупей темноты!
Хотел светлячка поймать я –
И напоролся на шип.

 * * *

Во тьме безлунной ночи
Лисица стелется по земле,
Крадётся к спелой дыне.

 * * *

Всё в мире быстротечно!
Дым убегает от свечи,
Изодран ветхий полог.

 * * *

Юной красавице

Мелькнула на миг...
В красоте своей нерасцветшей –
Лик вечерней луны.

 * * *

Мой друг Рика прислал мне в подарок
саженцы банановой пальмы

Бананы я посадил.
О молодой побег тростника,
Впервые тебе я не рад! *

 * * *

Кишат в морской траве
Прозрачные мальки... Поймаешь –
Растают без следа. *

 * * *

Росинки на горных розах.
Как печальны лица сейчас
У цветов полевой сурепки! *

 * * *

Весной собирают чайный лист

Все листья сорвали сборщицы...
Откуда им знать, что для чайных кустов
Они – словно ветер осени!

 * * *

В хижине, крытой тростником

Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролёт.

 * * *

Печалюсь, глядя на луну; печалюсь, думая о своей судьбе;
печалюсь о том, что я такой неумелый!
Но никто не спросит меня: отчего ты печален?
И мне, одинокому, становится ещё грустнее

Печалью своей дух просвети!
Пой тихую песню за чашкой похлёбки.
О ты, «печальник луны»!

 * * *

В первый «день Змеи» *

Рукава землёю запачканы.
«Ловцы улиток» весь день по полям
Бродят, бродят без роздыха.

 * * *

Зимней ночью в предместье Фукагава

Вёсла хлещут по ледяным волнам.
Сердце стынет во мне.
Ночь – и слёзы.

 * * *

Ночной халат так тяжёл.
Чудится мне, в дальнем царстве У
С неба сыплется снег... *

 * * *

Старик Ду Фу*

Вихрь поднимая своей бородой,
Стонешь, что поздняя осень настала...
«О, кто на свет породил тебя?»

 * * *

Зимой покупаю кувшин питьевой воды

Зимой горька вода со льдом!
«Но крысе водяной немного надо...»
Чуть-чуть я горло увлажнил. *

 * * *

Ответ ученику*

А я – человек простой!
Только вьюнок расцветает,
Ем свой утренний рис.

 * * *

Где же ты, кукушка?
Вспомни, сливы начали цвести,
Лишь весна дохнула. *

 * * *

Ива склонилась и спит,
И кажется мне, соловей на ветке –
Это её душа.

 * * *

В печали сильнее чувствуешь, что вино –
великий мудрец; в нищете впервые познаёшь,
что деньги – божество

Пируют в дни расцвета вишен.
Но мутное вино моё бело,
Но с шелухою рис мой чёрный. *

 * * *

Топ-топ – лошадка моя.
Вижу себя на картине –
В просторе летних лугов.

 * * *

В хижине, отстроенной после пожара

Слушаю, как градины стучат.
Лишь один я здесь не изменился,
Словно этот старый дуб.

 * * *

Далёкий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.

 * * *

Первая проба кисти в году

Настал новогодний праздник.
Но я печален... На память мне
Приходит глухая осень.

 * * *

Стихи в память поэта Сэмпу*

К тебе на могилу принёс
Не лотоса листья святые –
Пучок полевой травы.

 * * *

В доме Кавано Сёха стояли в надтреснутой вазе
стебли цветущей дыни, рядом лежала цитра без струн,
капли воды сочились и, падая на цитру,
заставляли её звучать*

Стебли цветущей дыни.
Падают, падают капли со звоном...
Или это – «цветы забвенья»?

 * * *

Напутствие другу

О, если ты стихов поэта не забыл,
Скажи себе а горах Саё-но Накаяма:
Вот здесь он тоже отдыхал в тени! *

 * * *

Грущу, одинокий, в хижине,
похоронив своего друга – монаха Доккая

Некого больше манить!
Как будто навеки замер,
Не шелохнётся ковыль.

 * * *

Послышится вдруг «шорх-шорх»
В душе тоска шевельнётся...
Бамбук в морозную ночь.
 * * *

Недолгий отдых в гостеприимном доме

Здесь я в море брошу наконец
Бурями истрёпанную шляпу,
Рваные сандалии мои.

 * * *

Рушат рис

Не узнают суровой зимы
В этом доме... Пестика дробный стук –
Словно сыплется частый град.

 * * *

В тесной хибарке моей
Озарила все четыре угла
Луна, заглянув в окно.

 * * *

На чужбине

Тоненький язычок огня, –
Застыло масло в светильнике.
Проснёшься... Какая грусть!

 * * *

Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твоё старое?
Всюду сливы в цвету.

 * * *

Поля по-зимнему глядят.
Лишь кое-где крестьяне бродят,
Сбирая листья первых трав.

 * * *

Бабочки полёт
Будит тихую поляну
В солнечном свету.

 * * *

Вид на залив Наруми

Случается и ногам кораблей
В такой весенний день отдыхать
Персики на морском берегу.

 * * *

Встречный житель гор
Рта не разомкнул. До подбородка
Достаёт ему трава.

 * * *

На луну загляделись.
Наконец-то мы можем вздохнуть! –
Мимолётная тучка.

 * * *

Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймёте мои стихи,
Когда заночуете в поле.

 * * *

К утренним вьюнкам
Летит с печальным звоном
Слабеющий москит.

 * * *

И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьёт торопливо
С хризантемы росу.

 * * *

Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слёзы...

 * * *

Порывистый листобой
Спрятался в рощу бамбука
И понемногу утих.

 * * *

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

 * * *

На Новый год

Сколько снегов уже видели,
Но сердцем не изменились они –
Ветки сосен зелёные!

 * * *

Внимательно вглядись!
Цветы «пастушьей сумки»
Увидишь под плетнём.

 * * *

Смотрю в окно после болезни

Храма Каннон там, вдалеке
Черепичная кровля алеет
В облаках вишнёвых цветов. *

 * * *

О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылёк!

 * * *

Памяти друга*

На землю летят,
Возвращаются к старым корням...
Разлука цветов!

 * * *

Другу, уехавшему в западные провинции

Запад или Восток –
Всюду одна и та же беда
Ветер равно холодит.

 * * *

Первый снег под утро.
Он едва-едва пригнул
Листики нарцисса.

 * * *

Хожу кругом пруда

Праздник осенней луны.
Кругом пруда, и опять кругом.
Ночь напролёт кругом!

 * * *

Кувшин для хранения зерна

Вот всё, чем богат я!
Лёгкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка.

 * * *

Этой, поросшей травою,
Хижине верен остался лишь ты,
Разносчик зимней сурепки.

 * * *

Я выпил вина,
Но мне только хуже не спится...
Ночной снегопад.

 * * *

Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.

 * * *

С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нём замёрзла.
Я пробудился вдруг.

 * * *

Базар новогодний в городе.
И мне бы его посетить хоть раз!
Купить курительных палочек.

 * * *

Луна или утренний снег...
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.

 * * *

Надев платье, подаренное на Новый год

Кто это, скажи?
Сам себя вдруг не узнал я
Утром в Новый год.

 * * *

Эй, мальчик-пастух!
Оставь же сливе немного веток,
Срезая хлысты.

 * * *

Морская капуста легче...
А носит торговец-старик на плече
Корзины тяжёлых устриц.

 * * *

Облака вишнёвых цветов!
Звон колокольный доплыл... Из Уэно
Или Асакуса? *

 * * *

Уезжающему другу

Друг, не забудь
Скрытый незримо в чаще
Сливовый цвет!

 * * *

В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!

 * * *

Аиста гнездо на ветру.
А под ним – за пределами бури –
Вишен спокойный цвет.

 * * *

Долгий день напролёт
Поёт – и не напоётся
Жаворонок весной.
 * * *

Над простором полей –
Ничем к земле не привязан –
Жаворонок звенит.

 * * *

Другу, который отправляется в путь

Гнездо, покинутое птицей...
Как грустно будет мне глядеть
На опустелый дом соседа.

 * * *

Майские льют дожди.
Что это? – лопнул на бочке обод? –
Звук неясный ночной... *

 * * *

Другу, потерявшему мать*

В белом цвету плетень
Возле дома, где не стало хозяйки...
Холодом обдаёт.

 * * *

Как волосами оброс,
Как худ я, как иссиня-бледен!
Майский дождь без конца.

 * * *

Пойдём, друзья, поглядим
На плавучие гнёзда уток
В разливе майских дождей!

 * * *

Звонко долбит
Столб одинокой хижины
Дятел лесной.

 * * *

Нынче выпал ясный день.
Но откуда брызжут капли?
В небе облака клочок.

 * * *

Ветку, что ли обломил
Ветер, пробегая в соснах? –
Как прохладен плеск воды!

 * * *

Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.

 * * *

Рядом с цветущим вьюнком
Отдыхает в жару молотильщик.
Как он печален, наш мир!

 * * *

Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой...

 * * *

В опустевшем саду друга

Он дыни здесь растил.
А ныне старый сад заглох...
Вечерний холодок.

 * * *

В похвалу поэту Рика*

Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажёг свечу.

 * * *

Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.

 * * *

На ночь, хоть на ночь одну,
О кусты цветущие хаги
Приютите бродячего пса! *

 * * *

Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.

 * * *

Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.

 * * *

Праздник Бон миновал.
Вечера всё темнее.
Голоса цикад. *

 * * *

Вялые листья батата
На высохшем поле. Восхода луны
Ждут не дождутся крестьяне.

 * * *

Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождём.

 * * *

Совсем легла на землю,
Но неизбежно зацветёт
Больная хризантема.

 * * *

Тучи набухли дождём
Только над гребнем предгорья.
Фудзи – белеет в снегу.

 * * *

Мыс Ирагодзаки.
Голос ястреба... Что в целом мире
На тебя похоже? *

 * * *

На морском побережье

Весь в песке, весь в снегу!
С коня мой спутник свалился,
Захмелев от вина.

 * * *

Ростки озимых взошли.
Славный приют для отшельника –
Деревня среди полей.

 * * *

Молись о лучших днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем похож. *

 * * *

Снега, снега, снега...
А ведь как будто нынче полнолунье,
Последнее в году?

 * * *

Дорожный ночлег

Сосновую хвою жгу.
Сушу на огне полотенце...
Зимняя стужа в пути.

 * * *

На родине

Хлюпают носами...
Милый сердцу деревенский звук!
Зацветают сливы.

 * * *

Персиков расцвет!
А за ними – первая в году –
Вишня чуть видна.

 * * *

В чарку с вином,
Ласточки, не уроните,
Глины комок.

 * * *

В гостях у вишнёвых цветов
Я пробыл ни много ни мало:
Двадцать счастливых дней.

 * * *

Прощайте, о вишен цветы!
Спасибо вам за радушный приём,
За щедрую доброту.

 * * *

Под сенью вишнёвых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилёг уснуть.

 * * *

Вишни в полном цвету!
А рассвет такой, как всегда,
Там, над дальней горой...

 * * *

В мареве майских дождей
Только один не тонет
Мост над рекой Сэта. *

 * * *

Ловля светлячков над рекой Сэта*

Ещё мелькают в глазах
Горные вишни... И чертят огнём
Вдоль них светлячки над рекой.

 * * *

Здесь когда-то замок стоял...
Пусть мне первый расскажет о нём
Бьющий в старом колодце родник.
 * * *

Осенним вечером

Кажется, что сейчас
Колокол тоже в ответ загудит...
Так цикады звенят.

 * * *

Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.

 * * *

Словно хрупкий юноша,
О цветы, забытые в полях,
Вы напрасно вянете.

 * * *

Смотрю ночью, как проплывают мимо
рыбачьи лодки с корморанами*

Было весело мне, но потом
Стало что-то грустно... Плывут
На рыбачьих лодках огни.

 * * *

В похвалу новому дому

Дом на славу удался!
На задворках воробьи
Просо радостно клюют.

 * * *

Все вьюнки на одно лицо.
А тыквы-горлянки осенью?
Двух одинаковых нет!

 * * *

Осень уже недалеко.
Поле в колосьях и море –
Одного зелёного цвета.

 * * *

И просо и конопля –
Всё же не худо живётся
В хижине, крытой травой.

 * * *

О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трёхдневный месяц!

 * * *

Неподвижно висит
Тёмная туча вполнеба...
Видно, молнию ждёт.

 * * *

О, сколько их на полях!
Но каждый цветёт по-своему, –
Вот высший подвиг цветка!

 * * *

На горе «Покинутой старухи»*

Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха,
И только месяц ей друг.

 * * *

То другим говорил «прощай!»,
То прощались со мной... А в конце пути
Осень в горах Кисо. *

 * * *

Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.

 * * *

С ветки скатился каштан.
Тому, кто в дальних горах не бывал,
В подарок его отнесу.

 * * *

В похвалу императору Нинтоку*,
который с кровли любовался народным праздником

Вот высшая радость его!
Народ веселится... Во всех дворах
Курятся дымком очаги.

 * * *

Только одни стихи!
Вот всё, что в «Приют банановый»
Поэту весна принесла.

 * * *

Другу

Посети меня
В одиночестве моём!
Первый лист упал... *

 * * *

Кончился в доме рис...
Поставлю в тыкву из-под зерна
«Женской красы» цветок. *

 * * *

А я не хочу скрывать:
Похлёбка из варёной ботвы
С перцем – вот мой обед!

 * * *

Ещё стоят там и тут
Островками колосья несжатые...
Тревожно кричит бекас.

 * * *

Поэт Рика скорбит о своей жене

Одеяло для одного.
И ледяная, чёрная
Зимняя ночь... О печаль!

 * * *

В день очищения от грехов

Дунул свежий ветерок,
С плеском выскочила рыба...
Омовение в реке. *

 * * *

Зимние дни в одиночестве.
Снова спиной прислонюсь
К столбу посредине хижины.

 * * *

Отец тоскует о своём ребёнке

Всё падают и шипят.
Вот-вот огонь в глубине золы
Погаснет от слёз.

 * * *

Письмо на север

Помнишь, как любовались мы
Первым снегом? Ах, и в этом году
Он, уж верно, выпал опять.

 * * *

Срезан для крыши камыш.
На позабытые стебли
Сыплется мелкий снежок.

 * * *

Ранней весною

Вдруг вижу, – от самых плеч
Моего бумажного платья
Паутинки, зыблясь, растут.

 * * *

Уступаю на лето свой дом*

И ты постояльцев
Нашла весной, моя хижина:
Станешь домиком кукол.

 * * *

Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.

 * * *

Солнце заходит.
И паутинки тоже
В сумраке тают...

 * * *

Звон вечернего колокола –
И то здесь, в глуши, не услышишь.
Весенние сумерки.

 * * *

На горе «Солнечного света»*

О священный восторг!
На зелёную, на молодую листву
Льётся солнечный свет.

 * * *

Вот он – мой знак путеводный!
Посреди высоких трав луговых
Человек с охапкою сена.

 * * *

Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.

 * * *

Крестьянская страда

Полоть... Жать...
Только и радости летом –
Кукушки крик.

 * * *

Погонщик! Веди коня
Вон туда, через поле!
Там кукушка поёт.

 * * *

Возле «Камня смерти»

Ядом дышит скала.*
Кругом трава покраснела.
Даже роса в огне.

 * * *

В тени ивы, воспетой Сайгё*

Всё поле из края в край
Покрылось ростками... Только тогда
Я покинул, ива, тебя.

 * * *

Ветер на старой заставе Сиракава*

Западный ветер? Восточный?
Нет, раньше послушаю, как шумит
Ветер над рисовым полем.
 * * *

Увидел, как высоко поднялись ростки на поле

Побеги риса лучше слов
Сказали мне, как почернел лицом я,
Как много дней провёл в пути!

 * * *

Майские дожди
Водопад похоронили –
Залили водой.

 * * *

По пути на север слушаю песни крестьян

Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.

 * * *

Островки... островки...
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня.

 * * *

На старом поле битвы*

Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье.

 * * *

Какое блаженство!
Прохладное поле зелёного риса...
Воды журчанье...

 * * *

Тишина кругом.
Проникает в сердце скал
Лёгкий звон цикад.

 * * *

Какая быстрина!
Река Могами* собрала
Все майские дожди.

 * * *

Трёхдневный месяц
Над вершиною «Чёрное крыло»
Прохладой веет.

 * * *

Там, где родится поток,*
Низко склонилась ива:
Ищет ледник в земле.

 * * *

Облачная гряда
Раскололась... Недаром, вершина,
Ты зовёшься «Горой луны»

 * * *

Какая вдруг перемена!
Я спустился с гор – и подали мне
Первые баклажаны.

 * * *

«Ворота прилива».
Омывает цаплю по самую грудь
Прохладное море.

 * * *

Жар солнечного дня
Река Могами унесла
В морскую глубину.

 * * *

Первая дыня, друзья!
Разделим её на четыре части?
Разрежем её на кружки?

 * * *

Сушатся мелкие окуньки
На ветках ивы... Какая прохлада!
Рыбачьи хижины на берегу.

 * * *

Накануне «Праздника Танабата»*

Праздник «Встречи двух звёзд»,
Даже ночь накануне так непохожа
На обычную ночь.

 * * *

Пестик из дерева.
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?

 * * *

Бушует морской простор!
Далеко, до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.*

 * * *

В гостинице

Со мной под одной кровлей
Две девушки... Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц.

 * * *

Как пахнет зреющий рис!
Я шёл через поле, и вдруг –
Направо залив Арисо.*

 * * *

Перед могильным холмом
рано умершего поэта Иссё*

Содрогнись, о холм!
Осенний ветер в поле –
Мой одинокий стон.

 * * *

Красное-красное солнце
В пустынной дали... Но леденит
Этот ветер осенний.

 * * *

Местность под названием «Сосенки»

«Сосенки»... Милое имя!
Клонятся к сосенкам на ветру
Кусты и осенние травы.

 * * *

Сыплются ягоды с веток...
Шумно вспорхнула стая скворцов.
Утренний ветер.

 * * *

Равнина Мусаси* вокруг.
Ни одно не коснётся облако
Дорожной шляпы твоей.

 * * *

В осенних полях

Намокший, идёт под дождём,
Но песни достоин и этот путник.
Не только хаги в цвету.

 * * *

Шлем Санэмори*

О, беспощадный рок!
Под этим славным шлемом
Теперь сверчок звенит.

 * * *

Расстаюсь в пути со своим учеником

Отныне иду один.
На шляпе надпись: «Нас двое»...
Я смою её росой.

 * * *

Белее белых скал*
На склонах Каменной горы
Осенний этот вихрь!

 * * *

Хотел бы я двор подмести
Перед тем, как уйти... Возле храма
Ивы листья роняют свои.

 * * *

Расставаясь с другом

Прощальные стихи
На веере хотел я написать, –
В руке сломался он.

 * * *

Собрались на берегу любоваться луной

Да разве только луну? –
И борьбу сегодня из-за дождя
Не удалось посмотреть.

 * * *

В бухте Цуруга, где некогда затонул колокол*

Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском.

 * * *

Волна на миг отбежала.
Среди маленьких раковин розовеют
Лепестки опавшие хаги.

 * * *

Бабочкой никогда
Он уж не станет... Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.

 * * *

Я открыл дверь и увидел на западе гору Ибуки.
Ей не надо ни вишнёвых садов, ни снега,
она хороша сама по себе

Такая, как есть!
Не надо ей лунного света...
Ибуки-гора.

 * * *

На берегу залива Футами, где жил поэт Сайгё

Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нём полна росы.

 * * *

Я осенью в доме один.
Что ж, буду ягоды собирать,
Плоды собирать с ветвей.

 * * *

Домик в уединенье.
Луна... Хризантемы... В придпчу к ним
Клочок небольшого поля.

 * * *

Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.

 * * *

До чего же долго
Льётся дождь! На голом поле
Жниво почернело.

 * * *

Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой – и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.

 * * *

В горной деревне

Монахини рассказ
О прежней службе при дворе...
Кругом глубокий снег.

 * * *

Играю с детьми в горах

Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы.

 * * *

Снежный заяц – как живой!
Но одно осталось, дети:
Смастерим ему усы.

 * * *

Скажи мне, для чего,
О ворон, в шумный город,
Отсюда ты летишь?

 * * *

Проталина в снегу,
А в ней – светло-лиловый
Спаржи стебелёк.

 * * *

Весенние льют дожди.
Как тянется вверх чернобыльник
На этой заглохшей тропе!

 * * *

Воробышки над окном
Пищат, а им отзываются
Мыши на чердаке.

 * * *

Продавец бонитов идёт.*
Какому они богачу сегодня
Помогут упиться вином?

 * * *

Как нежны молодые листья
Даже здесь, на сорной траве,
У позабытого дома.

 * * *

Камелии лепестки...
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?

 * * *

Дождик весенний...
Уж выпустили по два листка
Семена баклажанов.

 * * *

Над старой рекой
Молодыми почками налились
Ивы на берегу.

 * * *

Листья плюща...
Отчего-то их дымный пурпур
О былом говорит.

 * * *

На картину, изображающую человека
с чаркой вина в руке

Ни луны, ни цветов.
А он и не ждёт их, он пьёт,
Одинокий, вино.

 * * *

Встречаю новый год в столице

Праздник весны...
Но кто он, прикрытый рогожей
Нищий в толпе?*

 * * *

Замшелый могильный камень.
Под ним – наяву это или во сне? –
Голос шепчет молитвы.*

 * * *

Всё кружится стрекоза...
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы.

 * * *

На высокой насыпи – сосны,
А меж ними вишни видны и дворец
В глубине цветущих деревьев...

 * * *

Не думай с презреньем:
«Какие мелкие семена!»
Это красный перец.

 * * *

Сначала покинул траву...
Потом деревья покинул...
Жаворонка полёт.

 * * *

Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывёт.

 * * *

Моему ученику

Путник в дальней стране!
Вернись, тебе покажу я*
Истинные цветы.

 * * *

Чуть дрожат паутинки.
Тонкие нити травы сайко
В полумраке трепещут.

 * * *

С четырёх сторон
Вишен лепестки летят
В озеро Нио*.

 * * *

Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.

 * * *

Жаворонок поёт.*
Звонким ударом в чаще
Вторит ему фазан.

 * * *

Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.

 * * *

Ручеёк чуть заметный.
Проплывают сквозь чащу бамбука
Лепестки камелий.

 * * *

Весенний ветер.
Отозвалась на чьи-то голоса
Гора Микаса.*

 * * *

Алые сливы в цвету...*
К той, кого никогда я не видел,
Занавеска рождает любовь.

 * * *

Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылёк.

 * * *

Столица уже примелькалась,
Но прежнее очарованье воскресло,
Когда я услышал кукушку.

 * * *

Майский дождь бесконечный.
Мальвы куда-то тянутся,
Ищут дорогу солнца.

 * * *

Слабый померанца аромат.
Где?.. Когда?.. В каких полях, кукушка,
Слышал я твой перелётный крик?

 * * *

Поселяюсь в уединённой хижине

Прежде всего у тебя
Ищу я защиты, высокий дуб,
В тенистом летнем лесу.

 * * *

Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило.

 * * *

Падает с листком...
Нет, смотри, на полдороге
Светлячок вспорхнул.

 * * *

Ночью на реке Сэта

Любуемся светлячками.
Но лодочник ненадёжен: он пьян –
И лодку уносят волны...

 * * *

Как ярко горят светлячки,
Отдыхая на ветках деревьев!
Дорожный ночлег цветов!

 * * *

И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго?
Немолчный звон цикад.

 * * *

В старом моём домишке
Москиты почти не кусаются.
Вот всё угощенье для друга!

 * * *

Утренний час
Или вечерний, – вам всё равно,
Дыни цветы!

 * * *

И цветы и плоды!
Всем сразу богата дыня
В лучшую пору свою.

 * * *

Жители Киото отдыхают в летнюю жару возле
реки Камо от самого того часа, когда восходит
вечерняя луна, и до восхода солнца. Всю ночь они
пьют вино и веселятся. На женщинах пояса повязаны
изящным узлом, мужчины в нарядных накидках.
Среди толпы виднеются и монахи и старики.
Даже подмастерья бочаров и кузнецов, вырвавшись
на свободу, поют и горланят вволю

Речной ветерок.
Повсюду халаты мелькают
Цвета белой хурмы.

 * * *

Праздник поминовения душ!
Но и сегодня на старом кладбище
Поднимается новый дымок.

 * * *

Хижина рыбака.
Замешался в груду креветок
Одинокий сверчок.*

 * * *

Весь двор возле храма
Завесили листьями своими
Банановые пальмы.

 * * *

Один монах сказал: «Учение Дзэн, неверно понятое,
наносит душам большие увечья». Я согласился с ним*

Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она, наша жизнь!»

 * * *

Белый волос упал.
Под моим изголовьем
Не смолкает сверчок.

 * * *

Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.

 * * *

В монастыре

Пьёт свой утренний чай
Настоятель в спокойствии важном.
Хризантемы в саду.

 * * *

В ночь осеннего полнолуния

В сиянии луны
Ни одного в собранье не осталось
Прекрасного лица.

 * * *

Прозрачна осенняя ночь.
Далеко, до Семизвездия*,
Разносится стук вальков.

 * * *

«Сперва обезьяны халат!» –
Просит прачек выбить вальком
Продрогший поводырь.

 * * *

Пугают, гонят с полей!
Вспорхнут воробьи и спрячутся
Под сенью чайных кустов.

 * * *

Позади дощатой ограды
Кричат пронзительно перепела
В облетевшей роще павлоний.

 * * *

Даже дикого кабана
Закружит, унесёт с собой
Этот зимний вихрь полевой!

 * * *

Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зелёный мандарин.

 * * *

Ем похлёбку свою один.
Словно кто-то играет на цитре –
Град по застрехе стучит.

 * * *

К портрету друга

Повернись ко мне!
Я тоскую тоже
Осенью глухой.

 * * *

В дорожной гостинице

Переносный очаг,
Так, сердце странствий, и для тебя
Нет покоя нигде.

 * * *

Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?

 * * *

Сушёная эта макрель
И нищий монах измождённый
На холоде в зимний день.

 * * *

Всю долгую ночь,
Казалось мне, стынет бамбук...
Утро встало в снегу.

 * * *

Получаю летний халат в подарок от поэта Сампу*

И я нарядился!
Так тонок халат мой летний –
Крылья цикады!

 * * *

Стебли морской капусты.
Песок заскрипел на зубах...*
И вспомнил я, что старею.

 * * *

Поздно пришёл мандзай*
В горную деревушку.
Сливы уже зацвели.

 * * *

Ждём восхода луны.*
Ветку сливы несёт на плече
Мальчик-монах.

 * * *

В деревне

Вконец отощавший кот
Одну ячменную кашу ест...
А ещё и любовь!

 * * *

Ночь. Бездонная тьма.
Верно, гнездо своё потерял –
Стонет где-то кулик.

 * * *

Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились...
Шумит весенний дождь.

 * * *

Грозовая гора.
Ветер в чаще бамбука
Протоптал тропу.

 * * *

Откуда кукушки крик?
Сквозь чащу густого бамбука
Сочится лунная ночь.

 * * *

Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!

 * * *

В ладоши звонко хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.

 * * *

Майский докучный дождь...
Обрывки цветной бумаги
На обветшалой стене.

 * * *

Нахожу свой детский рисунок

Детством пахнуло...
Старый рисунок я отыскал, –
Ростки бамбука.

 * * *

Что ни день, что ни день –
Всё желтее колосья.
Жаворонки поют.

 * * *

Женщина готовит тимаки*

Листок бамбука в руке...
Другой рукой заправляет
Прядь выбившихся волос.

 * * *

Уединённый дом
В сельской тиши... Даже дятел
В эту дверь не стучит!

 * * *

В летний зной*

«Безводный месяц» пришёл.
Кто хвалит леща морского, а я –
Солёное мясо кита.

 * * *

Без конца моросит.
Лишь мальвы сияют, как будто
Над ними безоблачный день.

 * * *

Зеленеет один,
Осеннему ветру наперекор,
Спелый каштан.

 * * *

В тёмном хлеву
Звон москитов чуть слышен...
Конец жаре.

 * * *

В ночь полнолуния

Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне.

 * * *

Лёгкий ночной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!

 * * *

Глубокою стариной
Повеяло... Сад возле храма
Засыпан палым листом.

 * * *

Луна шестнадцатой ночи*

Так легко-легко
Выплыла – и в облаке
Задумалась луна.

 * * *

Отоприте дверь!
Лунный свет впустите
В храм Укимидо!*

 * * *

Шестнадцатая ночь.*
Успеем ли сварить креветок?
Так мало длится тьма!

 * * *

Стропила моста поросли
«Печаль-травою»...* Сегодня она
Прощается с полной луной.

 * * *

Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.

 * * *

Вместе с хозяином дома
Слушаю молча вечерний звон.
Падают листья ивы.

 * * *

Благоденствие большой семьи

Деды, отцы, внуки!
Три поколения, а в саду –
Хурма, мандарины...

 * * *

Белый грибок в лесу.
Какой-то лист незнакомый
К шляпке его прилип.

 * * *

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.*

 * * *

В день «Праздника хризантем»*

Одинокий мой шалаш!
День померк – и вдруг вино прислали
С лепестками хризантем.

 * * *

Варят на ужин лапшу.
Как пылает под котелком огонь
В эту холодную ночь.

 * * *

Ночная тишина.
Лишь за картиной на стене
Звенит-звенит сверчок.

 * * *

И мотылёк прилетел!
Он тоже пьёт благовонный настой
Из лепестков хризантем.

 * * *

Блестят росинки.
Но есть у них привкус печали,
Не позабудьте!

 * * *

Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? –
Одна скорлупка осталась.

 * * *

Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.

 * * *

В деревне

Рушит старуха рис
А рядом – знак долголетья –
Хризантемы в цвету.

 * * *

Чтоб холодный вихрь
Ароматом напоить, опять раскрылись
Поздней осенью цветы.

 * * *

Посадили деревья в саду.
Тихо-тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.

 * * *

Хозяин и гость

Друг на друга нарцисс
И белая ширма бросают
Отблески белизны.

 * * *

Собрались ночью, чтоб любоваться снегом

Скоро ли свежий снег?
У всех ожиданье на лицах...
Вдруг зимней молнии блеск!

 * * *

Сокол рванулся ввысь.
Но крепко охотник держит его –
Сечёт ледяная крупа.

 * * *

Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!

 * * *

Вновь зеленеют ростки
В осенних полях. Под утро –
Иней, точно цветы.

 * * *

Радостно глядеть:
Ночью снегом станет
Этот зимний дождь!

 * * *

Всё засыпал снег.
Одинокая старуха
В хижине лесной.

 * * *

Вернувшись в Эдо после долгого отсутствия

...Но, на худой конец, хоть вы
Ещё под снегом уцелели,
Сухие стебли камыша.

 * * *

Солёные морские окуни
Висят, ощеривая зубы.
Как в этой рыбной лавке холодно!

 * * *

«Нет покоя от детей!»
Для таких людей, наверно,
И вишнёвый цвет не мил.

 * * *

К далёкой Фудзи идём.
Вдруг она скрылась в роще камелий.
Просвет... Выходим к селу.

 * * *

Есть особая прелесть
В этих, бурей измятых,
Сломанных хризантемах.

 * * *

Прохожу осенним вечером через старые ворота Расёмон* в Киото

Ветка хаги задела меня...
Или демон схватил меня за голову
В тени ворот Расёмон?

 * * *

Монах Сэнка скорбит о своём отце

Тёмно-мышиный цвет
Рукавов его рясы
Ещё холодней от слёз.

 * * *

Уродливый ворон –
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!

 * * *

Влюблённые коты
Умолкли. Смотрит в спальню
Туманная луна.

 * * *

Зимняя буря в пути

Словно копоть сметает,
Криптомерий вершины треплет
Налетевшая буря.

 * * *

Под Новый год

Рыбам и птицам
Не завидую больше... Забуду
Все горести года.

 * * *

Незримая весна!
На обороте зеркала
Узор цветущих слив.

 * * *

Прогулка по городу

Без конца и без счёта
Хоромы, пагоды, сливы в цвету,
Весенние ивы...

 * * *

Всюду поют соловьи.
Там – за бамбуковой рощей,
Тут – перед ивой речной.

 * * *

В горах Кисо

Покорна зову сердца
Земля Кисо. Пронзили старый снег
Весенние побеги.

 * * *

С ветки на ветку
Тихо сбегают капли...
Дождик весенний.

 * * *

Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!

 * * *

Посадка риса

Не успела отнять руки,
Как уже ветерок осенний
Поселился в зелёном ростке.

 * * *

Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.

 * * *

Возле старого храма
Под цветущими персиками работник
Мельницу вертит ногою.

 * * *

Только дохнёт ветерок –
С ветки на ветку ивы
Бабочка перепорхнёт.

 * * *

Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира*
Вишни зацвели в горах.

 * * *

Разве вы тоже из тех,
Кто не спит, опьянён цветами,
О мыши на чердаке?

 * * *

Дождь в тутовой роще шумит...
На земле едва шевелится
Больной шелковичный червь.

 * * *

Ещё на острие конька
Над кровлей солнце догорает.
Вечерний веет холодок.

 * * *

Плотно закрыла рот
раковина морская.
Невыносимый зной!

 * * *

Хризантемы в полях
Уже говорят: забудьте
Жаркие дни гвоздик!

 * * *

Переезжаю в новую хижину

Листья бананов
Луна развесила на столбах
В хижине новой.

 * * *

Желаю долголетия старухе, которой исполнилось
семьдесят семь лет, семь месяцев и семь дней

Тысяча хаги
Пусть вырастет из семи корней.
Звёздная осень.*

 * * *

При свете новой луны
Земля в полумраке тонет.
Белой гречихи поля.

 * * *

В лунном сиянье
Движется к самым воротам
Гребень прилива.

 * * *

Слово скажу –
Леденеют губы.
Осенний вихрь!

 * * *

Так, как прежде, зелёным
Мог бы остаться... Но нет! Пришла
Пора твоя, алый перец.

 * * *

Ладят зимний очаг.
Как постарел знакомый печник!
Побелели пряди волос.

 * * *

Ученику

Сегодня можешь и ты
Понять, что значит быть стариком!
Осенняя морось, туман...

 * * *

Зимний день*

Крошат на ужин бобы.
Вдруг удары в медную чашку.
Нищий монах, подожди!

 * * *

Пеплом угли подёрнулись.
На стене колышется тень
Моего собеседника.

 * * *

Отметаю снег.
Но о снеге забыл я...
Метла в руке.

 * * *

Жила не напрасно
И ты, затворница-устрица!
Новогодний праздник.

 * * *

Памяти друга, умершего на чужбине

Ты говорил, что «вернись-трава»
Звучит так печально... Ещё печальней
Фиалки на могильном холме.

 * * *

Год за годом всё то же:
Обезьяна толпу потешает*
В маске обезьяны.

 * * *

Провожаю в путь монаха Сэнгина

Журавль улетел.
Исчезло чёрное платье из перьев*
В дымке цветов.

 * * *

Дождь набегает за дождём,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.

 * * *

Кукушка вдаль летит,
А голос долго стелется
За нею по воде.

 * * *

Изумятся птицы,
Если эта лютня зазвучит.
Лепестки запляшут...

 * * *

Эй, послушайте, дети!
Дневные вьюнки уже расцвели.
Ну-ка, очистим дыню!

 * * *

Скорблю о том, что в праздник «Встречи двух звёзд» льёт дождь*

И на небе мост унесло!
Две звезды, рекою разлучены,
Одиноко на скалах спят.

 * * *

Оплакиваю кончину поэта Мацукура Ранрана*

Где ты, опора моя?
Мой посох из крепкого тута
Осенний ветер сломал.

 * * *

Утренний вьюнок.
Запер я с утра ворота,
Мой последний друг!

 * * *

Посещаю могилу Ранрана в третий день девятого месяца

Ты тоже видел его,
Этот узкий серп... А теперь он блестит
Над твоим могильным холмом.

 * * *

Памяти поэта Тодзюна*

Погостила и ушла
Светлая луна... Остался
Стол о четырёх углах.

 * * *

Белых капель росы
Не проливая, колышется
Хаги осенний куст.

 * * *

Первый грибок!
Ещё, осенние росы,
Он вас не считал.

 * * *

Как хризантемы расцвели
У каменщика на дворе
Среди разбросанных камней!

 * * *

А вам и печали нет,
«Птицы сорокалетья»* – сороки,
Что старость напомнили мне!

 * * *

Убитую утку несёт,
Выкрикивая свой товар, продавец...
Праздник Эбисуко.*

 * * *

Петушьи гребешки.
Они ещё краснее
С прилётом журавлей.

 * * *

Похвала угощенью

Как сельдерей хорош
С далёких полей у предгорья,
Подёрнутых первым ледком!

 * * *

Ни одной росинки
Им не уронить...
Лёд на хризантемах.

 * * *

Ещё не легли снега.
Но, предчувствуя тяжкую ношу,
Склонился бамбук до земли.

 * * *

Рисовой шелухою
Всё осыпано: ступки края,
Белые хризантемы...

 * * *

Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждёт.
Собирают редьку.

 * * *

В старом господском доме

Давно обветшала сосна*
На золочёных ширмах.
Зима в четырёх стенах.

 * * *

Ещё живым
За ночь в один комок
Смёрзся трепанг.

 * * *

Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои...

 * * *

Новый мост

Все бегут посмотреть...
Как стучат деревянные подошвы
По морозным доскам моста!

 * * *

Едкая редька...
И суровый, мужской
Разговор с самураем.

 * * *

Перед Новым годом

Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит.

 * * *

На небе месяц побледнел.
Настал последний день в году.
Повсюду пестики стучат.*

 * * *

Увидев выставленную на продажу картину работы Кано Мотонобу*

...Кисти самого Мотонобу!
Как печальна судьба хозяев твоих!
Близятся сумерки года.

 * * *

О, весенний дождь!
С кровли ручейки бегут
Вдоль осиных гнёзд.

 * * *

На реке

Ветер, дождём напоённый,
Срывает с плеч соломенный плащ.
Волнует весенние ивы...

 * * *

Под раскрытым зонтом
Пробираюсь сквозь ветви.
Ивы в первом пуху.

 * * *

С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Ещё проливают дождь.

 * * *

Зелёная ива роняет
В мутную тину концы ветвей.
Час вечерний отлива.

 * * *

Хотел бы создать я стихи,
С лицом моим старым несхожие,
О, первая вишня в цвету!

 * * *

Я к цветущим вишням плыву,
Но застыло весло в руках:
Ивы на берегу!

 * * *

Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге –
Азалии в свете заката.

 * * *

Поэту, построившему себе новый дом.
Надпись на картине моей собственной работы

Не страшны ей росы:
Глубоко пчела укрылась
В лепестках пиона.

 * * *

Прощаясь с друзьями

Уходит земля из-под ног.
За лёгкий колос хватаюсь...
Разлуки миг наступил.

 * * *

Молния в тьме ночной
Озера гладь водяная
Искрами вспыхнула вдруг.

 * * *

Пришёл я любоваться вишнями Уэно. Люди отгородились занавесями,
поют весёлые песни. А я поодаль, в густой тени сосны, сижу один

Передо мною стоят
Четыре простые чашки.*
Смотрю на цветы один.

 * * *

Голос пролётной кукушки,
Отдыхая в тени листвы,
Слушают сборщицы чая.

 * * *

По озеру волны бегут.
Одни о жаре сожалеют
Закатные облака.

 * * *

Голос летнего соловья!..
В роще молодого бамбука
Он о старости плачет своей.

 * * *

На пути в Суруга*
Аромат цветущих померанцев,
Запах листьев чая...

 * * *

С тёмного неба гони,
О река могучая Ои,*
Майские облака!

 * * *

Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленькое поле,
Взад-вперёд брожу.

 * * *

На сельской дороге

Ношу хвороста отвезла
Лошадка в город... Трусит домой, –
Бочонок вина на спине.

 * * *

Ученикам

Не слишком мне подражайте!
Взгляните, что толку в сходстве таком? –
Две половинки дыни.

 * * *

Какою свежестью веет
От этой дыни в каплях росы,
С налипшей влажной землёю!

 * * *

Жаркого лета разгар!
Как облака клубятся
На Грозовой горе!

 * * *

Образ самой прохлады
Кистью рисует бамбук
В рощах селенья Сага.*

 * * *

«Прозрачный водопад»...
Упала в светлую волну
Сосновая игла.

 * * *

Актёр танцует в саду*

Сквозь прорези в маске
Глаза актёра смотрят туда,
Где лотос благоухает.

 * * *

На сборище поэтов

Осень уже на пороге.
Сердце тянется к сердцу
В хижине тесной.

 * * *

Что за славный холодок!
Пятками упёрся в стену
И дремлю в разгаре дня.

 * * *

Глядя, как пляшет актёр, вспоминая картину,
на которой пляшет танцующий скелет

Молнии блеск!
Как будто вдруг на его лице
Колыхнулся ковыль.

 * * *

Посещают семейные могилы

Вся семья побрела на кладбище.
Идут, сединой убелённые,
Опираясь на посохи.

 * * *

Услышав о кончине монахини Дзютэй*

О, не думай, что ты из тех,
Кто цены не имеет в мире!
Поминовения день...

 * * *

Снова в родном селенье

Как изменились лица!
Я прочитал на них старость свою.
Все – словно зимние дыни.

 * * *

Старая деревушка.
Ветки усеяны красной хурмой
Возле каждого дома.

 * * *

Лунным светом обманут,
Я подумал: вишнёвый цвет!
Нет, хлопчатника поле.

 * * *

Луна над горой.
Туман у подножья.
Дымятся поля.

 * * *

В ночь осеннего полнолуния

Кто любуется нынче тобой?
Луна над горами Ёсино,
Шестнадцать ри до тебя.

 * * *

Повисло на солнце
Облако... Вкось по нему –
Перелётные птицы.

 * * *

Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.

 * * *

Чем же там люди кормятся?
Домик прижался к земле
Под осенними ивами.

 * * *

Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.

 * * *

Только стали сушить
Солому нового сбора... Как рано
В этом году дожди!

 * * *

Аромат хризантем...
В капищах древней Нары*
Тёмные статуи будд.

 * * *

Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.

 * * *

О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И – ни души кругом.

 * * *

Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.

 * * *

В доме поэтессы Сономэ*

Нет! Не увидишь здесь
Ни единой пылинки
На белизне хризантем.

 * * *

Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живёт мой сосед?»

 * * *

На одре болезни

В пути я занемог.
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.

 * * *




ИЗ ПУТЕВЫХ ДНЕВНИКОВ. "КОСТИ, БЕЛЕЮЩИЕ В ПОЛЕ"


Отправляясь в путь

Может быть, кости мои
Выбелит ветер... Он в сердце
Холодом мне дохнул.

 * * *

Я встретил осень здесь в десятый раз.
Прощай, Эдо! На родину иду.
Но родиной я буду звать тебя.

 * * *

Туман и осенний дождь.
Но пусть невидима Фудзи.
Как радует сердце она!

 * * *

Грустите вы, слушая крик обезьян!
А знаете ли, как плачет ребёнок,
Покинутый на осеннем ветру?

 * * *

На самом виду, у дороги,
Цветы мукугэ расцвели.
И что же? – Мой конь общипал их.

 * * *

Я заснул на коне.
Сквозь дремоту вижу далёкий месяц.
Где-то ранний дымок.

 * * *

Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.

 * * *

В долине, где жил поэт Сайгё

Девушки моют батат в ручье.
Будь это Сайгё вместо меня,
Песню сложили б ему в ответ.

 * * *

Женщине по имени «Мотылёк»

Воскурила аромат
Орхидея, чтоб душистыми
Стали крылья мотылька.

 * * *

Листья плюща трепещут.
В маленькой роще бамбука
Ропщет первая буря.

 * * *

Прядка волос покойной матери*

Растает в руках моих, –
Так горячи мои слёзы, –
Белый иней волос.

 * * *

Селение позяди бамбуковой чащи

Лук для очистки хлопка.*
Звон тетивы, словно пенье струн, –
Здесь, в бамбуковой чаще.

 * * *

В саду старого монастыря

Ты стоишь нерушимо, сосна!
А сколько монахов отжило здесь,
Сколько вьюнков отцвело...

 * * *

Ночлег в горном храме

О, дай мне ещё послушать,
Как грустно валёк стучит в темноте,*
Жена настоятеля храма!

 * * *

Источник, воспетый Сайгё

Роняет росинки – ток-ток –
Источник, как в прежние годы...
Смыть бы мирскую грязь!

 * * *

Ты так же печален,
Как сердце погибшего здесь Ёситомо,*
О ветер осенний!

 * * *

На могиле императора Годайго*

На забытом могильном холме
«Печаль-трава» разрослась... О чём
Печалишься ты, трава?

 * * *

Мертвы на осеннем ветру
Поля и рощи. Исчезла
И ты, застава Фува!*

 * * *

Нет, нет, я не погиб в пути!
Конец ночлегам на большой дороге
Под небом осени глухой.

 * * *

Белый пион зимой!*
Где-то кричит морская ржанка –
Эта кукушка снегов.

 * * *

На утренней бледной заре
Мальки – не длинне вершка –
Белеют на берегу.

 * * *

Возле развалин старого храма

Даже «печаль-трава»
Здесь увяла. Зайти в харчевню?
Лепёшку, что ли, купить?

 * * *

Мне невольно пришёл на память мастер «безумных стихов» Тикусай,* бродивший в былые дни по этой дороге

«Безумные стихи»... Осенний вихрь...
О, как же я теперь в своих лохмотьях
На Тикусая нищего похож!

 * * *

Подушка из травы.
И мокнет пёс какой-то под дождём...
Ночные голоса.

 * * *

Эй, послушай, купец!
Хочешь, продам тебе шляпу,
Эту шляпу в снегу?

 * * *

Даже на лошадь всадника
Засмотришься – так дорога пустынна.
А утро такое снежное!

 * * *

Сумрак над морем.
Лишь крики диких уток вдали
Смутно белеют.

 * * *

Вот и старый кончается год,
А на мне дорожная шляпа
И сандалии на ногах.

 * * *

Чей это зять там идёт?
Тестю несёт на спине подарки.
Начинается «год Быка».*

 * * *

Весеннее утро.
Над каждым холмом безымянным
Прозрачная дымка.

 * * *

В храме молюсь всю ночь.
Стук башмаков... Это мимо
Идёт ледяной монах.

 * * *

Хозяину сливового сада*

О, как эти сливы белы!
Но где же твои журавли, чародей?
Их, верно, украли вчера?

 * * *

Посещаю отшельника

Стоит величаво,
Не замечая вишнёвых цветов,
Дуб одинокий.

 * * *

Пусть намокло платье моё,
О цветущие персики Фусими,*
Сыпьте, сыпьте капли дождя!

 * * *

По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне отчего-то легко.
Фиалки в густой траве.

 * * *

Смутно клубятся во тьме
Лиственниц ветви, туманней
Вишен в полном цвету.

 * * *

В полдень присел отдохнуть в дорожной харчевне

Ветки азалий в горшке,
А рядом крошит сухую треску
Женщина в их тени.

 * * *

Такой у воробышка вид,
Будто и он любуется
Полем сурепки в цвету.

 * * *

После двадцатилетней разлуки встречаюсь со старым другом

Два наших долгих века...
А между нами в кувшине
Вишен цветущие ветви.

 * * *

Ну же, идём! Мы с тобой
Будем колосья есть по пути,
Спать на зелёной траве.

 * * *

Узнаю о смерти друга

О где ты, сливовый цвет?
Гляжу на гроздья Унохана –
И слёзы бегут, бегут.

 * * *

Расстаюсь с учеником

Крыльями бьёт мотылёк.
Хочет их белому маку
Оставить в прощальный дар.

 * * *

Покидая гостеприимный дом

Из сердцевины пиона
Медленно выползает пчела...
О, с какой неохотой!

 * * *

Молодой конёк
Щиплет весело колосья.
Отдых на пути.

 * * *

Вернувшись в конце четвёртого месяца в свою хижину, отдыхаю от дорожной усталости

Тонкий летний халат.
До сих пор дорожных вшей из него
Не кончил я выбирать.




ИЗ ПУТЕВЫХ ДНЕВНИКОВ. "ПИСЬМА СТРАНСТВУЮЩЕГО ПОЭТА"


В одиннадцатый день десятого месяца отправляюсь в далёкий путь

Странник! – Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний...

 * * *

«О, глядите, глядите,
Как темно на звёздном мысу!»
Стонут чайки над морем.

 * * *

До столицы – там, вдали –
Остаётся половина неба...
Снеговые облака.

 * * *

Что мне зимний холод!
С другом я делю ночлег.
Радостно на сердце.

 * * *

Солнце зимнего дня.
Тень моя леденеет
У коня на спине.

 * * *

Берег Ирагодзаки.
Я заметил ястреба вдалеке,
Какая радость!

 * * *

На обновление храма Ацута*

Очищено от ржавчины времён,
Вновь воссияло зеркало, а снег
Цветами вишен кровлю убелил.

 * * *

Сколько выпало снега!
А ведь где-то люди идут
Через горы Хаконэ.*

 * * *

Все морщинки на нём разглажу!
Я в гости иду – любоваться на снег –
В этом старом платье бумажном.

 * * *

А ну, скорее, друзья!
Пойдём по первому снегу бродить,
Пока не свалимся с ног.

 * * *

В саду богача

Только сливы аромат
Приманил меня к застрехе
Этой новой кладовой.

 * * *

Перед Новым годом

Пришёл на ночлег, гляжу –
Зачем-то народ суетится...
Обметаю копоть в домах.

 * * *

Если бы шёл я пешком,
На «Холме дорожного посоха»
Я не упал бы с коня.

 * * *

Другу, проспавшему первый день нового года

Смотри же, друг мой, не проспи
С похмелья и второе утро
Прекрасной, как цветок, весны.

 * * *

Ей только девять дней,
Но знают и поля и горы:
Весна опять пришла.

 * * *

Клочья трав прошлогодних...
Короткие, не длиннее вершка,
Первые паутинки.

 * * *

Там, где когда-то высилась статуя Будды

Паутинки в вышине.
Снова образ Будды вижу
На подножии пустом.

 * * *

В саду покойного поэта Сэнгина*

Сколько воспоминаний
Вы разбудили в душе моей,
О вишни старого сада!

 * * *

Посещаю храмы Исэ*

Где, на каком они дереве,
Эти цветы – не знаю,
Но ароматом повеяло...

 * * *

С грустью думаю о простодушной вере Дзога*, раздавшего всю свою одежду нищим

И я бы остался нагим...
Да снова пришлось бы одеться –
Дует холодный вихрь.

 * * *

Развалины храма на юге Бодайсан*

Расскажи мне, какие печали
Видела эта гора в старину,
Ты, собирающий здесь коренья!

 * * *

Встретившись с местным учёным

...Но прежде всего спрошу:
Как зовут на здешнем наречье
Этот тростник молодой?

 * * *

Встречаю двух поэтов, отца и сына

От единого корня растут
И старая и молодая слива.
Обе льют аромат.

 * * *

Посещаю бедную хижину

Во дворе посажен батат.
Заглушили его, разрослись у ворот
Молодые побеги травы.

 * * *

В сятилище Исэ

Деревце сливы в цвету
Позади обители юных жриц.
Сколько прелести в нём!

 * * *

В путь! Покажу я тебе,
Как в далёком Ёсино вишни цветут,
Старая шляпа моя.

 * * *

Едва-едва я добрёл,
Измученный, до ночлега...
И вдруг – глициний цветы!

 * * *

Храм богини Каннон в Хацусэ

Весенняя ночь в святилище.
Какой прелестной мне кажется та,
Что в тёмном углу здесь молится.

 * * *

У подножия горы Кацураги

А я на него поглядел бы!
Ужель он уродлив, бог этой горы?*
Рассвет меж цветущих вишен.

 * * *

Парящих жаворонков выше,
Я в небе отдохнуть присел, –
На самом гребне перевала.

 * * *

Водопад «Ворота дракона»

Вишни у водопада...
Тому, кто доброе любит вино,
Снесу я в подарок ветку.

 * * *

Лишь ценителю тонких вин
Расскажу, как сыплется водопад
В пене вишнёвых цветов.

 * * *

С шелестом облетели
Горных роз лепестки...
Дальний шум водопада.

 * * *

Охочусь на вишни в цвету.
В день прохожу я – славный ходок! –
Пять ри, а порой – и шесть.

 * * *

Погасли лучи на цветах.
Тень дерева в сумерках... Кипарис?
«Завтра стану» им. Асунаро.*

 * * *

Ручей возле хижины, где обитал Сайгё

Словно вешний дождь
Бежит под навесом ветвей...
Тихо шепчет родник.

 * * *

Вновь оживает в сердце
Тоска о матери, об отце.
Крик одинокий фазана!*

 * * *

Ушедшую весну*
В далёкой гавани Вака
Я наконец догнал.

 * * *

В день смены зимней одежды на летнюю*

Я лишнее платье снял,
Несу в узелке за спиною.
Вот и летний наряд.

 * * *

Посещаю город Нара*

В день рождения Будды
Он родился на свет,
Маленький оленёнок.

 * * *

Когда епископ Гандзин*, основатель храма Сёдайдзи, плыл в Японию,
он больше семидесяти дней провёл в пути, и глаза его выел солёный морской ветер.
Увидев статую его, я сказал:

Молодые листья...
Если б мог я капли отереть
С глаз твоих незрячих!

 * * *

Расстаюсь в Нара со старым другом

Как ветки оленьего рога
Расходятся из единого комля,
Так с тобою мы расстаёмся.

 * * *

Посещаю дом друга в Осака

В саду, где раскрылись ирисы.
Беседовать со старым другом своим, –
Какая награда путнику!

 * * *

Я не увидел осеннего полнолуния на берегу Сума*

Светит луна, но не та.
Словно я не застал хозяина...
Лето на берегу Сума.

 * * *

Увидел я раньше всего
В лучах рассвета лицо рыбака,
А после – цветущий мак.

 * * *

Рыбаки пугают ворон.
Под нацеленным остриём стрелы
Кукушки тревожный крик.

 * * *

Там, куда улетает
Крик предрассветный кукушки,
Что там? – далёкий остров.

 * * *

Флейта Ацумори

Храм Сумадэра.*
Слышу, флейта играет сама собой
В тёмной гуще деревьев.

 * * *

От бухты Сума до бухты Акаси можно добраться пешком,
так близко они друг от друга. Поэтому я сказал:

Улитка, улитка!
Покажи нам рожки,
Где Сума, а где Акаси!

 * * *

Провожу ночь на корабле в бухте Акаси

В ловушке осьминог.
Он видит сон – такой короткий! –
Под летнею луной.




ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Н. И. ФЕЛЬДМАН К ДНЕВНИКУ МАЦУО БАСЕ "ПО ТРОПИНКАМ СЕВЕРА"


В эпохе позднего японского феодализма, так называемой эпохе Токугава, обнимающей период в два с половиной века – от начала XVII до середины XIX,- годы Гэнроку (1688-1703) выделяются как период высшего расцвета культуры, как страница особого культурного блеска. В эти годы крупнейший и оригинальнейший мастер японского изобразительного искусства – Корин – разрисовывает свои лаковые шкатулки; в эти годы работает резчик по дереву Моронобу; в эти годы появляются мечи, отделанные мастерами Рэндзё и Тосинага. И на эти же годы Гэнроку приходится расцвет литературы – деятельность знаменитой триады: новеллиста Сайкаку, драматурга Тикамацу, поэта Басе.
Но если изобразительное искусство этого периода, в частности мастерство Корина, хотя и не сразу, но все же прочно завоевало понимание и признание европейцев, то нельзя того же сказать о современной ему литературе, до сих пор в Европе почти неизвестной. И, быть может, одно из труднейших для понимания европейцев явлений японского искусства представляет именно поэзия Басе – этого классика японской литературы. Причиной этому то, что самый жанр, который представляет Басе, – «хайкай» – явление специфически японское.
Хайкай, как жанровое понятие, строго говоря, включает в себя и поэзию, и прозу (хайбун), но в узком смысле под хайкай обычно понимается первая. В поэзии хайкай различаются две формы: хайку, или по своей строфической форме – хокку, представляет собой нерифмованное трехстишие по пять-семь-пять слогов (поскольку в японском языке ударение не силовое, а музыкальное, вопрос метра в европейском понимании снимается); вторая – рэнку – представляет собой соединение ряда хокку, дополненных двустишиями по семь слогов в стихе (агэку); о принципе соединения речь будет ниже. Сейчас остановимся только на хайку – основном виде поэзии хайкай и, пожалуй, самом специфическом жанре японской литературы.
Самая сущность хайку является глубоко своеобразной. Это своеобразие не только в том, что хайку представляет собой эпиграмматическую поэзию, весьма мало развитую в Европе («эпиграмму» мы берем здесь в исконном значении, т. е. как краткое высказывание). Но главным образом теснейшая связанность хайку с бытом делает его явлением, специфическим для Японии. В XVII-XVIII веках, когда поэзия хайкай была в расцвете, хайку была широко распространенным бытовым явлением. Это было демократическое искусство не только в том смысле, что оно являлось искусством третьего сословия,- ремесленников, горожан, купцов, отчасти деревенской верхушки, но и в смысле широчайшего охвата этих слоев, в смысле количества потребителей и созидателей этого искусства. Понятия эти в сущности совпадали. Оценить хайку и написать хайку, хуже или лучше, умел всякий. Уметь писать хайку для лавочника эпохи Токугава было примерно то же, что уметь танцевать для придворного эпохи Людовика XIV. Это – бытовое искусство, времяпровождение. Собираться кружками где-нибудь в беседке или в «дзасики» (парадной комнате) и за сакэ и закуской писать хайку было принято в кругах нарождающейся буржуазии по всей стране. В «Лирическом дневнике» Басе одни, как деревенский поводырь, приведший Басе лошадь, могли только попросить поэта написать им хайку; другие, как хозяин гостиницы в Яманака, были столь искусны в поэзии хайкай, что могли «посрамить в знании изящного» знаменитого впоследствии хайкаиста Тэйсицу. Другими словами, одни были просто любители, другие – хайкаисты-мастера. Но хайкаист вовсе не профессиональный поэт, это тот же любитель, только более искусный в данном жанре, для которого, однако, хайку также не творчество (только профессиональные поэты, как Басе, публиковали свои хайку), а бытовое искусство, изящное времяпровождение.
Такой подход к поэзии – явление, не нашедшее своего развития в Европе, а между тем крайне характерное не только для хайку, но и для других видов поэзии Японии и даже Китая. Вопрос этот слишком сложен, чтобы подымать его здесь во всей глубине, но сказанного достаточно для того, чтобы охарактеризовать специфичность самого процесса создания хайку, придающую своеобразный характер самому результату. Такой процесс был возможен только при мелочности, незначительности тематики, свойственной даже классической хайку Басе и его школы, при ее меньшей – в целом, по сравнению с другими видами японской литературы, – идейной и эмоциональной наполненности. А это последнее в основе обусловлено невысоким качественным уровнем мировоззрения третьего сословия в ту эпоху.
Вторая особенность хайку, опять-таки затрудняющая понимание ее европейцами, – ее стилистика. Если стилистика японской поэзии в целом представляет ряд специфических приемов, то к хайку это относится сугубо, потому что, обладая своеобразными особенностями японской поэтической стилистики, она вместе с тем лишена тех приемов, которые общи другим жанрам японской поэзии (в частности танка) с европейской и которые для европейской поэзии являются основными. Как правило, хайку (в особенности позднейшая) не пользуется никаким видом метафоры. Из приемов, известных в европейской поэзии, она применяет только сравнения, да и то скупо. Отличают же поэтическую речь хайку приемы, которые либо не доходят до европейца, как необычные (таковы «энго» – механическое использование ассоциаций); либо производят на него впечатление антихудожественного трюкачества (такова игра на омонимах, т. е. двухзначности смысла). При отсутствии других поэтических приемов и упомянутой мелочности тематики все это нередко приводит к тому, что хайку воспринимается как чистый прозаизм.
Наконец, третья и, может быть, главная особенность хайку – это то, что они целиком рассчитаны на особый способ восприятия, который японцы называют «ёдзё» -»послечувствование». Это свойство, характерное опять-таки для многих видов японского искусства (в частности некоторых школ живописи), для которого по-русски, к сожалению, нет более удачного названия, чем «суггестивность», – составляет существенную особенность хайку. Задача хайку – не показать или рассказать, а только намекнуть; не выразить как можно полней, а, наоборот, сказать как можно меньше; дать только деталь, стимулирующую полное развертывание темы – образа, мысли, сцены – в воображении читателя. Эта работа воображения читателя, это «послечувствование» и является неотъемлемой частью эстетического восприятия хайку,- и оно-то менее всего привычно читателю-европейцу.
Лаконичность хайку, – та ее особенность, которая прежде всего бросается в глаза, – является уже свойством вторичным; однако для понимания хайку не только европейцами, но доже японцами она играет немалую роль. При относительной длине японских слов, в семнадцать слогов иной раз умещается всего четыре значащих слова, максимальное же (крайне редкое) их число – восемь. Результатом является то, что добрая половина хайку без комментариев позднейших исследователей либо не вполне понятна, либо вовсе непонятна, а сами эти комментарии нередко противоречивы. Если к этому добавить, что обычный европейский читатель не знает японского быта, – тех realia, о которых говорит хайку,- то не покажется преувеличением утверждение, что понять и эстетически оценить отдельную хайку (при допущении возможности ее идеального перевода) для европейского читателя часто просто невозможно.
Иллюстрировать некоторые из вышеуказанных положений можно одним эпизодом, настолько красочным, что и Астон, и Флоренц приводят его в своих историях японской литературы. Он рассказан поэтом Сётэй Кинсуй:
«Однажды в пути Басе проходил по одному уезду и слагал по дороге хокку. Было полнолуние. Все небо было залито светом, так что было светлее, чем днем. Было так светло, что Басе не стал искать гостиницы, а продолжал свой путь. В одной деревне он набрел на группу людей, которые расположились на свежем воздухе за сакэ и закуской и наслаждались луной. Басе остановился и стал наблюдать. Они как раз принялись слагать хокку, и Басе, весьма обрадованный тем, что искусство изящного" процветает даже в такой глуши, продолжал прислушиваться, как вдруг один простоватый парень из этой компании заметил его и воскликнул: Вон стоит монах, пилигрим с виду. Может быть, это нищенствующий монах, но все же позовем его, пусть присоединится к нам!" Все думали, что это будет очень забавно. Басе не мог отказаться, присоединился к ним и занял самое скромное место. Тогда простоватый парень сказал ему: Каждый из нас должен сложить стих о полной луне. Сложи и ты что-нибудь". Басе стал отнекиваться. Он, мол, скромный деревенский житель. Как он смеет посягать на участие в развлечениях уважаемого общества? Он просил, чтобы его великодушно уволили. Но все закричали: Нет, нет! Мы не можем тебя уволить; ты должен сложить, по крайней мере, одно хокку, худо ли, хорошо ли". Они так приставали, что он, наконец, сдался. Улыбнулся, скрестил руки и, обернувшись к ведущему запись, сказал: Так и быть, одно хокку я сложу".

Новолуние...

Новолуние? Вздор! Какой глупец этот монах! – крикнул один.- Ведь хокку должно быть о полнолунии". Оставьте его,- возразил другой.- Тем забавней". Они обступили Басе и стали подсмеиваться. Басе не смутился и досказал:

Новолуние!
С той поры я ждал – и вот
В нынешнюю ночь...

Все были поражены. Усевшись на места, они сказали: Не может быть, чтобы вы были обыкновенный монах, раз вы слагаете такие хокку! Позвольте узнать ваше имя?" Басе с улыбкой ответил: Меня зовут Басе"...»
После сказанного о широкой распространенности обычая слагать хайку, читателя не удивит сцена поэтического состязания в глухой деревне. Но вряд ли вполне понятны без объяснений те исключительные достоинства хокку Басе, которые позволили собравшимся угадать в нем не простого любителя, а поэта. Не будет ошибкой полагать, что достоинство это – оригинальное разрешение темы вполне в духе хайкай, – разрешение, дающее максимум простора для «послечувсгвований», только подводящее к самому порогу заданной темы. Стихотворение построено так, что образ «полной луны» (который должен был служить темой) вовсе не входит в него, а только всплывает в воображении читателя, который должен понять, что, глядя на новолуние, Басе представлял себе, как красива полная луна.
Этот же эпизод является прекрасной иллюстрацией того, как важен контекст для понимания хайку. Без картины любования луной сама тема стихотворения не была бы понята.
Вот почему для знакомства с Басе произведение типа его «Лирического дневника» является наиболее подходящим. Здесь хокку даны в контексте, причем проза контекста объединена со стихами единством стиля. Стиль прозы и носит наименование «хайбун» – проза хайкай, как хайку – стих хайкай.
Проза хайбун связана с определенной тематикой. Ею написаны дневники путешествий, «кикобун», из которых «Оку-но хосомити» («По тропинкам Севера») Басе считается самым ярким и художественным.
«Оку-но хосомити» – лирический дневник эстетского путешествия. Ко всей жизни Басе, этого великого поэта и странника, исходившего всю Японию, странствовавшего всю жизнь и умершего в пути, можно было бы поставить эпиграфом предсказание поэта:

Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи...

- чужие и свои, – можно добавить. Чужие вспоминать, свои слагать – вот для чего бродит по дорогам Басе.
Отнюдь не видеть, чтобы знать, отнюдь не описывать и не рассказывать, чтобы сообщить, а исключительно выразить впечатление, преломленное через литературную реминисценцию, и получить впечатление, чтобы воплотить его в новом литературном обличье, – вот цель его странствий, вот содержание его «Дневника».
О какой литературе идет здесь речь? Никак не о современной Басе, а о поэзии антологии Кокинсю (X век), о поэтах Ноин (XI век), Сайге (XII век) и других, и – в значительно меньшей мере – о лирических драмах и феодальном эпосе (XIV-XV века), другими словами – о придворной поэзии периода Хэйан; о классической литературе раннего феодализма.
Оглядка на эту литературу определяет и содержание и форму «Дневника». Басе посещает места, так или иначе связанные с классическими авторами этого периода; он упоминает сюжеты, получившие развитие в классической литературе; он говорит словами, заимствованными из классической поэзии – танка. Это один из основных его приемов – опоэтизирование описания путем вызывания литературных ассоциаций, иногда – цитирования конкретных литературных памятников, преимущественно танка. «Осенний ветер еще звучал в ушах, алые клены вспоминались взору, но и в зеленеющих ветках есть также своя прелесть. От белизны ковыля, от цветения шиповника так и казалось, будто проходишь по снегу». Так описывает он заставу Сиракава. Здесь поистине нет почти ни слова, которое бы не шло от литературы. Нужно знать, что поэты Йоримаса, Ноин-хоси, Содзу-инсё переходили эту заставу осенью, и каждый из них написал по этому случаю танка, которые вспоминает Басе. (В переводе некоторые из этих танка приведены на полях.) «Видел место, где гнали собак, и прошел по равнине Синохара к могильному кургану Тамамо-но-маэ»,- сообщает Басе о равнине Синохара, вызывал в памяти легенду о Тамамо-но-маэ (или, скорей, драму, использовавшую этот сюжет) – лисе-оборотне, которая приняла вид красавицы и стала возлюбленной императора, о ее бегстве по равнине Синохара, о том, как ее преследователи гнали перед собой собак, чтобы, пуская в них на бегу стрелы, укрепить меткость руки. «Слава трех поколений миновала, как сон. Развалины замка неподалеку, в одном ри. Замок Хидэхира сравнялся с землей, и только гора Кинкэйдзан сохранила свои очертания. Прежде всего я поднялся на Такадатэ». Сколько исторических и литературных (феодальный эпос!) реминисценций должно вызвать одно это сухое перечисление мест, бывших свидетелями славы и могущества трех поколений дома Фудзивара и борьбы и гибели знаменитейшего героя – истории и эпоса – Минамото Йосицунэ. Наконец Басе вызывает тень самих поэтов: «...и когда вступил в уезд Касадзима, то спросил у людей: где могильный курган Фудзивара Санэката?» – «То селенье, что виднеется справа, вдали у горы – Минова Касадзима. Там есть храм бога путников, есть доныне и камыш, как память...» – ответили мне. Так Ахматова говорит: «Смуглый отрок бродил по аллеям у озерных глухих берегов». Но следующих двух строк: «И столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов»... – хайкаист говорить бы не стал: это-то и должен додумать сам читатель.
Так насквозь проникнута литературными реминисценциями вся ткань этого повествования. Они заглушают ростки реалистического стиля, – стиля, по направлению к которому шло все развитие литературы эпохи Токугава. Иногда эти ростки пробиваются на поверхность – хотя бы в таких строках, как в гл. 2: «Все навьюченное на костлявые плечи...» или в гл. 11: «На эту ночь я остановился в Индзука...» Но такие места редки: не надо забывать, что даже простые на первый взгляд строки осложнены литературными ассоциациями, связанными с самими названиями упомянутых предметов. Что означает это обращение к классической литературе миновавшей эпохи поэта подымающегося третьего сословия в момент расцвета культуры этого сословия (в степени, возможной в условиях феодализма)? Думается, что это наглядный пример «усвоения классического наследия» молодой культурой в момент, когда она уже настолько окрепла, что это усвоение не грозит превратиться в подражательность, а путем органической переработки заимствованного обогащает ее. Именно таким обогащением было для хайку обращение Басе к классической поэзии Х-XII веков. Если до Басе хайку была почти всецело поэзией вульгарной, шуточной, непристойной, то Басе и его школа путем введения в нее тематики танка закрепили ее на уровне серьезного жанра, овладевшего всей полнотой поэтической тематики. Стиль школы Басе и получил наименование «настоящего» «ёфу».
Основной признак прозы Басе, т. е. основной специфический признак хайбун – исключительная лаконичность. Установка на деталь, на высказывание намеком, на «послечувствование» присуща прозе в той же мере, как и поэзии. И если семнадцать слогов для стихотворения – верх краткости, то тысяча японских знаков и шестьдесят три трехстишия для описания путешествия протяжением почти в две тысячи километров пешего пути – в свою очередь, сжатость, возможная только для стиля хайкай.
Естественное следствие, или, верней, естественный спутник этой лаконичности – языковая простота. Орнаментальной прозе новелл Сайкаку, словесной вычурности монологов Тикамацу проза Басе противостоит, как образец простой, экономной речи: подчинение всей речи логическому смыслу; недлинная фраза, синтаксическая простота, отсутствие инверсии, отсутствие украшающих частиц; в лексическом составе – равномерное употребление слов китайского происхождения и чисто японских, редкость архаизмов и чистых китаизмов. Установка переводчика заключалась в том, чтобы сохранить в переводе эту ясность и простоту.
Из этой прозы естественно вырастает хайку – лаконичное резюме, выраженный в точной сентенции итог соответствующего прозаического контекста.
Перевод хайку значительно трудней, чем перевод прозы. Еще Флоренц формулировал принципиальную трудность этой задачи, говоря, что «дословный перевод слишком часто не в состоянии передать ту pointe, в которой для японца вся суть хайку; тогда как такой перевод, который разрешил бы трудность путем введения суггестивных моментов (т. е. ассоциаций, которые должны вызвать хайку), может быть, и произвел бы на европейца такое же впечатление, как оригинал на японца, но уже не был бы переводом, а вольной поэтической обработкой» *. В этой дилемме переводчик решительно стал на сторону перевода точного (а точный перевод произведения из пяти-шести слов – значит перевод дословный, по мере возможности, допускаемой языком). Задача всякого перевода – не только доставить художественное наслаждение, произведя то же эстетическое впечатление, которое производит подлинник на читателя своей страны. В задачу перевода безусловно входит момент познавательный, в равной мере распространяющийся на все элементы подлинника. Поскольку в данном случае – в хайку – элементы формальные перевешивают, поскольку их содержание (тематическое, идейное и эмоциональное) незначительно и крайне однообразно, и именно самая форма выражения представляет большую ценность, – то, как бы этот способ выражения ни был нам чужд, переводчик счел нужным по мере возможности сохранить его и передать по-русски для того, чтобы наш читатель имел представление о том, что вызывало и до сих пор вызывает эстетический восторг у читателя-японца.
Но, конечно, надо признать, что этот, по мере возможности, точный перевод часто оказывается бедней подлинника. Прежде всего потому, что один из поэтических приемов хайку – использование омонимов – не поддается воспроизведению. Большое количество в японском языке одинаково звучащих слов делает использование омонимов очень легким. Русский язык не может дать ничего равного в этом смысле. Пожалуй, еще важней то, что использование омонима в хайку не аналогично игре слов в европейском смысле. Дело в том, что логически никакого второго смысла не получается. Омоним, понятый в своем втором значении, должен только вызывать ряд добавочных представлений, не принимающих логически ясной формы. Вот пример. Восхищаясь знаменитой раздвоенной сосной Такэкума, Басе вспоминает, что при уходе из Токио поэт Кёхаку на прощанье сложил ему хокку. «У Такэкума Вы покажите сосну. Поздние вишни!» – т. е. «О поздние вишни! [поздние потому, что Басе выходил в путь в марте, когда вишни уже отцветают] Покажите поэту и знаменитую сосну!» Басе отвечает на нее стихом, который по-японски звучит так: «Сакура-ери Мацу-ва футаки-во Мицуки-госи». Прямой смысл такой: «От вишен до раздвоенной сосны пошел третий месяц» (т. е. с тех пор, как речь шла о поздних вишнях, до того дня, когда я увидел эту раздвоенную сосну, наступил уже третий месяц). Но при этом надо обратить внимание, во-первых, на то, что «мицуки» – «три месяца» – можно прочесть «мики», и тогда это будет значить также «я увидел». «Футаки-во мики» – увидел двойное дерево. Правда, в соединении с последующими «коси»** (наступил) «мицуки» не может иметь такого значения, но это не мешает осознать по-иному хотя бы часть слова. Во-вторых, то же «мицуки» или «мики» может значить и «три дерева». «Три дерева» по смыслу хайку явно ни к чему, но зато это представляет параллель к «футаки» – двойное дерево или два дерева, являясь типичным примером «энго» – использования ассоциации по смежности (в данном случае двух последовательных числительных, т. е. слова «три» после слова «два»). Трудно предположить, чтобы этот последний прием, даже если бы удалось повторить его по-русски, был не то что оценен, а просто замечен читателем.
Другой пример. Хайку – «Кисаката я. Амэ-ни Сэиси-га Нэбу-но хана» – обращено к островам Кисаката, печальный вид которых напоминает поэту китайскую красавицу Сиши (по-японски Сэиси), которая хмурилась даже во сне. Слово «нэбу» значит «спит». Таким образом вторая часть хайку значит: «В дождь [амэ-ни] спит Сиши» -печальная красавица спит под унылый шум дождя. Но в то же время «нэбу» – название цветка, растущего на Кисаката, и вот последняя строка получает смысл: «цветок нэбу», т." е. «о цветы нэбу». А название этих цветущих растений должно вызвать представление о всем зеленеющем побережье.
Аналогичный пример – последнее стихотворение дневника: «Хамагури-но Футами-ни вакарэ Юку аки дзо». Смысл первых трех слов – «створки раковины хамагури». Но «фута» (створка) – начальные слоги названия бухты Футамигаура, где водится эта раковина и куда направляется поэт. Поэтому он прибавляет «ми», и получается – Футами-ни вакарэюку, т. е. «ухожу в бухту Футами» (где водятся хамагури). Но в конце он прибавляет «аки дзо» -»осень!»,- причем слово «вакарэюку» относится и к слову «осень». Получается – «уходящая осень». Так смысл этих строк раскладывается по частям, и дать в переводе связный логический смысл – уже само по себе значит изменить их характер. Но, с другой стороны, отсутствие этого смысла, несомненно, было бы поставлено в упрек переводчику.
На этом примере виден и близко стоящий к этому прием, который с трудом поддается переводу: это двойное использование слова. Так, «вакарэюку» в приведенном стихе значит и «ухожу» (подразумевается – «я») и «уходящая» по отношению к следующему слову «осень». Благодаря совпадению глагольных форм по-японски это возможно, по-русски же не только трудно, но, если бы и удалось, вызывало бы досадное чувство неясности и, может быть, даже неряшливости перевода.
Наконец, третий прием в переводе, правда, может быть передан, но ввиду своей необычности вряд ли может дойти до сознания читателей без особых указаний и доставить эстетическое удовольствие. Это уже упоминавшаяся «энго»,- собственно говоря, механическое использование ассоциаций. Прием этот очень старый, свойственный всей классической японской поэзии и чрезвычайно развившийся в том жанре, из которого исторически выросла хайку – рэнга ***. Вот пример энго. Басе останавливается по пути в Минами-тани, что значит «Долина юга». Здесь, радушно принятый хозяином, он пишет хокку: «Благодать! О Долина юга, заставляющая благоухать снег!» Энго тут состоит в следующем: «Юг» вызывает представление о «южном ветре»; южный ветер по-японски называется «кунпу»; первый иероглиф «кун» читается по-японски «каору», что значит «благоухать» (но «кунпу» не значит «благоухающий ветер»); вот это соединение слов «юг» и «благоухать» (ассоциирующихся через посредство не имеющегося в самом хокку слова «кунпу») и есть энго. По-русски можно было бы приблизительно и менее «поэтически» воспроизвести этот прием в данном хокку, переименовав местность в «Долину запада» и введя в стихотворение слово «рубашка»: мост от слова «запад» перекидывается к нему через слово «зефир», понятое в двояком смысле, – как западный ветер и как текстильный материал.
Второй случай. Басе побывал на горе Юдоно, что буквально значит «Баня»; так она прозвана потому, что на ней есть горячие ключи. Как и о всякой священной горе, паломникам не разрешается рассказывать что-либо о посещении Юдоно, и поэтому Басе может выразить свой трепет и восхищение только слезами. Слезы, как известно, японцы утирают не носовым платком, а концом своего широкого рукава. Омочить рукав – обычное обозначение плача. Отсюда хайку: «Нельзя говорить! О рукав, омоченный на горе Юдоно». Однако японец оценит здесь, помимо прямого смысла, чисто внешнюю связь слов «юдоно» – «баня» – и «омочил», так как баня связана с представлением о воде.
Или такой случай, когда энго соединяется с использованием омонима. Речь идет о заливе Сиогоси, название которого составлено из слов «сио» – морской прибой и «коси» – в данном случае «заходить» (т. е. место, куда заходит прибой). «О Сиогоси! Цапли мочат голени. Море прохладно»,- говорит Басе. Читатель должен представить себе широкую водную гладь, прибрежье, и у берега, в воде, белых цапель, этих поэтических птиц Японии, с их сильными высокими ногами, вокруг которых плещут прохладные волны. Но кроме этого в хокку есть и энго: дело в том, что «коси» может значить также «бедро». Употребление в следующей строке слова «голень» и есть энго – ассоциация по смежности.
Если в переводе не всегда удавалось передать эти особенности, то во всяком случае в него не внесены те приемы, которые хокку не свойственны. При связанности размером (соблюдение размера стихотворного подлинника – требование элементарное, не нуждающееся в доказательстве) и при сравнительной с японским текстом краткости русских слов, иной раз приходилось вставлять лишние слова, но переводчик по мере возможности избегал делать эти слова эпитетами, каковые в хайку редки, не говоря уже о привнесении метафоры. Чаще всего вводилась конкретная подробность, несколько уясняющая смысл хайку. Вот пример. Поводырь, приведший Басе лошадь, попросил знаменитого поэта написать ему стихотворение; Басе сказал ему: «Поверни коня в другую сторону поля: кукушка». Кукование кукушки считается в Японии столь же поэтичным, как у нас пение соловья. Услыхав в поле издалека кукованье в лесу, надо повернуться в ту сторону и прислушаться к этим мелодичным звукам, таким четким в просторе лугов. «Кукушка» – по-японски «хототогису», т. е. ровно на два слога больше, чем по-русски, и таким образом третью строчку приходится дополнить: «За луг, вон туда, Коня поворачивай: Кукушка поет!» Или – другой пример. Басе сел отдохнуть У дороги в тени ивы, под которой, по преданию, когда-то отдыхал поэт Сайге. Усталый от долгого пути, отдыхая в тени, под легким ветерком, и, должно быть, вспоминая стихи Сайге, поэт так замечтался, что крестьяне, работавшие возле дороги в поле, успели засадить рисом целый участок. И вот Басе говорит: «Участок поля засажен – ухожу. О ива!» В последней строке опять по-русски на два слога меньше. Перевод, несколько разъясняющий смысл, дан в таком виде: «Уж в целом поле Посажен рис? Пора мне. О тень под ивой!»
Или такая хокку. Басе посетил развалины замка знаменитых феодальных героев XII века. Когда-то здесь жили могущественные, честолюбивые правители и разыгрывались ожесточенные битвы за власть, а теперь от былой славы остались только развалины, заросшие травой. И Басе восклицает: «О летняя трава, след грез древних воинов!» В дословном переводе не хватает четырех слогов. Перевод, уточняющий смысл хайку: «Летняя трава! Павших древних воинов грез о славе след...»
По мере возможности сохранена внешняя структура хайку: обычная синтаксическая обособленность первой или третьей строки, редкость enjambement (переноса); последний дан только в тех случаях, когда он наличествует в оригинале ****. Но, к сожалению, в отношении синтаксического построения не всюду удалось сохранить одну из существенных особенностей хайку – бессказуемостную конструкцию. Хайку часто состоит только из восклицательных предложений, заключается только в назывании. Чтобы передать картину бурно вздымающихся волн и безмолвного, сияющего звездами неба, контраст между мятежностью земного и торжественной тишиной небесного, Басе говорит только: «О бурное море! Млечный Путь, повисший над островами Садо». Или такая картина: побережье, рокот прибоя, неподалеку заросли цветущих хаги; но уже приближается осень, хаги отцветают; ветер обрывает лепестки и уносит их к морю; они нежно розовеют на белом песке прибрежья, – их почти можно принять за раковины «масуо», сверкающие розовым перламутром. И поэт говорит: «О побережье, на которое набегают волны! Лепестки хаги, смешавшиеся с раковинами». Таких примеров можно было бы привести множество. Характер японского языка, в котором глагол, будучи поставлен перед существительным, тем самым уже теряет свой предикативный характер, а частица «но», поставленная перед существительным, с легкостью превращает в определение стоящую впереди этого «но» целую фразу, обусловливает широкую возможность бессказуемостной конструкции. Между тем следование оригиналу в этом отношении привело бы в одних случаях к громоздкости фразы, поскольку неизбежно было бы ввести тяжеловесное для короткой строки слово «который», в других же вовсе не достигло бы цели, так как в русском языке сказуемостность ощущается и без глагола. Так, если в упомянутом выше хокку «хототогису» было бы переведено «кукушка в лесу», это все равно ощущалось бы, как «в лесу (есть) кукушка», а не «О, кукушка в лесу!» Или такая хокку: Басе увидел в храме старинную реликвию – шлем знаменитого древнего воина Санэмори. Когда-то Санэмори совершал в этом шлеме доблестные подвиги, а теперь этот шлем стал музейной реликвией, лежит, как безжизненный предмет, и под ним уютно устроились сверчки. И Басе говорит: «Мудзан я на. Кабуто-но мото-но Киригирису», что значит буквально: «Горестно! Сверчки под шлемом!» Но не «сверчки есть под шлемом», как это воспринимается по-русски, а «сверчки, находящиеся под шлемом». Ввиду трудности передачи этой бессказуемостности, переводчик пошел по пути частичной замены соответствующих фраз предложением, состоящим из подлежащего и сказуемого – точного обозначения действия, поскольку такой тип предложения достаточно свойствен хайку. В приведенном выше примере: «Кукушка поет». В данном случае: «Горестный удел! Шлем, забрало, – а под ним Верещат сверчки» – и т. п.
На этот путь толкнуло переводчика еще и то соображение, что по-русски сложное определение обычно ставится после определяемого, и нормальная расстановка слов вызывала бы перестановку строк хайку. В приведенном выше примере сказано: «Смешавшиеся с раковинами» (вторая строка) «Лепестки хаги» (третья строка), а не так, как получается по-русски: «лепестки хаги, смешавшиеся с раковинами». Между тем порядок строк не безразличен, потому что последняя строка хокку отличается особым характером, обычно представляя собой словосочетание из существительного с определением. В данном случае «лепестки хаги». Поэтому в переводе приходится сказать: «Берег, волн прибой. Среди раковин видны Хаги ' лепестки». Аналогичные словосочетания: «Аки но кадзэ» -»осенний ветер», «Юу судзуми» – «вечерняя прохлада», или даже одно слово: «хототогису» – «кукушка», «кириги-рису» – «сверчок», «янаги кана» – «о, ива!» и т. п. Зачастую эти строки являются как бы штампованными, и употребление такой готовой строки служит достоинством хайку. На поминальной службе по одному поэту Басе говорит: «Могила, двинься! Рыдающий мой голос – Осенний ветер». Печальное завывание осеннего ветра – как рыдания, это один смысл; а другой: я рыдаю, а кругом сумрачно надвигается осень, свистит ветер. Несколькими строками ниже, бредя по дороге под последними палящими лучами солнца, поэт с отрадой ощущает облегчающее веяние прохладного ветра: «Хоть беспощадно Палит, как раньше, солнце,- Осенний ветер...» Но в горах Исияма, под мрачной зеленью вековых сосен, среди причудливых валунов, раскинутых по суровому склону, у бедного храмика свист осеннего ветра уже наводит на него печаль: «Еще унылей, Чем камни Исияма, Осенний ветер».
Ввиду всего этого нарушать законченность последней строки казалось нежелательным, но, как уже упомянуто, пришлось иногда заменять словосочетание особого характера законченной фразой типа подлежащего со сказуемым, – например, «кукушка поет» – и т. п.
В заключение, возвращаясь к вопросу об эстетическом воздействии перевода, переводчик позволяет себе высказать следующее соображение. Не всякое произведение литературы способно эстетически воздействовать на читателя совсем иной эпохи и страны, даже в оригинале, при знании языка, в силу слишком большой исторической, национальной и классовой ограниченности. Именно так обстоит дело со стилем хайкай. И переводчик сочтет свою задачу разрешенной, если перевод даст ясное представление о специфических элементах этого стиля.

* Florenz, «Geschichtederjapamschen Literatur», Leipzig, 1906, S. 449.

** «госи» (Мицуки-госи), так как в соединении с Другим словом начальное «к» второго слова переходит в «г».

*** Рэнга, или рэнку представляет собою цепь танка, составленную особым путем: первые три строчки первой танка, т. е. хокку, пишутся одним автором, конец (агэку) приписывается другим. Третий автор пишет хокку, которая могла бы послужить вторым началом к уже имеющемуся агэку, четвертый (или опять первый) приписывает к этой второй хокку новый конец и такдалее. Вся цепь держится на чисто механическом сцеплении смежных строф. Эта разбивка танка по авторам и высвободила строфу хокку как самостоятельную. Расцвет жанра рэнку падает на XIV-XV века, но и в эпоху Басе, уже при наличии самостоятельной поэзии хайку, он широко культивировался. В частности целый ряд хайку Басе послужил начальным хокку для рэнку.

**** Особенное внимание к соблюдению переноса и цезуры было обращено и при переводе приведенных вне текста танок. При однообразии строфических форм японской поэзии синтаксическое членение приобретает особую важность.




"ПО ТРОПИНКАМ СЕВЕРА"


1. Месяцы и дни – путники вечности, и сменяющиеся годы – тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадей, странствуют изо дня в день, и странствие им – жилище. И в старину часто в странствиях умирали. Так и я, с каких уж пор, увлечённый облачком на ветру, не оставляю мысли о скитаниях.

Бродил я по прибрежным местам и минувшей осенью смёл старую паутину в ветхой лачуге своей у реки. Вот и этот год кончился, и весной, наступившей в дымке тумана: «перейти бы заставу Сиракава!» – бог-искуситель, вселившись во всё, стал смущать мне душу, боги-хранители путников так и манили, и за что я не брался, ничто не держалось в руках.

Залатал я дыры в штанах, обновил завязки на шляпе, прижёг моксой колени, и с той поры сразу встал неотвязно в душе образ луны в Мацусима. Уступил я жилище другим и, перебираясь за город к Сампу, –

Домик для кукол...
Переменяет жильцов!
Что ж – и лачуга



Такой начальный стих я прикрепил к одному из столбов дома.

В третий месяц, в седьмой день последней декады, когда небо чуть брезжило зарёй и луна клонилась к закату, гася свой свет, еле виднелась вершина Фудзи, и от дум: ветви вишен в Уэно и Янака, когда же снова? – сжалось сердце. Все близкие собрались накануне с вечера и провожали меня на лодках. Когда я сошёл с лодки в месте по имени Сэндзю, мне стеснили душу мысли о трёх тысячах ри пути, предстоящих мне впереди, и не призрачном перепутье бренного мира я пролил слёзы разлуки. Весна уходит!
И плачут птицы, у рыб
На глазах слёзы...



Так я обновил дорожную тушечницу, но путь ещё не спорился. А позади, стоя на дороге, должно быть, глядели мне вслед до тех пор, пока только был я виден.


2. Так в этом году, во второй год Гэнроку, как-то так вздумалось мне пуститься пешком в дальний путь на север, в Оу. Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, всё ж, быть может, из краёв, известных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым... – так я смутно уповал. И вот в первый день напоследок прибрел к станции по названию Сока.

Всё навьюченное на костлявые плечи первым делом стало мне в тягость. Я было вышел налегке, но бумажное платье – защита от холода ночи, лёгкая летняя одежда, дождевой плащ, тушь и кисти, да ещё – от чего никак не отказаться – подарки на прощанье – не бросить же было их? – всё это мне стало помехой в пути чрезвычайно.

Сходил поклониться в Муро-но Ясима. Мой спутник Сора рассказал: «Здешнее божество именуется Ко-но Ханасакуя-химэ. Это та же самая богиня, что и в храме на горе Фудзи. Она вошла в наглухо обмазанное жилище, зажгла огонь, закляла, и так родился бог Хоходэми-но-микото. С той поры это место называют Муро-но Ясима – Котлы Муро. Оттого же иногда зовут Кэмури – Дым. Здесь запретны рыбы коносиро. Такое предание ходит по свету».


3. На тридцатый день я стал на ночлег у подножья Никкояма, горы «Солнечного блеска». Хозяин сказал: «Меня зовут Годзаэмон-Будда. Я во всём кладу в основу честность, оттого меня так прозвали. Расположитесь привольно на ночь склонить голову на "изголовье из трав"». Что это за будда воплотился в нашей низменной, бренной юдоли и помогает такому нищенствующему страннику по святым местам? Я стал примечать за хозяином, и что ж? – оказалось, он неумён, недалёк – честный простак. Твёрдость и прямота близки к истинному человеческому совершенству, и чистота души превыше всего достойна почтенья.

В первый день четвёртого месяца я пошел поклониться на священную гору Мияма. В старину её название писалось «Никодзан» – «Дву-дикая гора», а во время открытия храма святителя Кобо-дайси это название изменили на «Никко» – «Солнечный блеск»: святитель провидел грядущее на тысячу лет. Ныне божественный блеск разлит по всей Поднебесной, его милости преисполняют все страны и земли, и мирные жилища народа пребывают в покое.

Исполненный трепета, кладу кисть. Как величаво!
В листве младой, зелёной,
Блеск светлый солнца...



* * *


4. Пик горы Куроками, горы Чёрных волос, повит лёгким туманом, снег же всё ещё белеет. Обрил голову.
У горы Чёрных волос
Сменил одежду...

(Сора)



Фамилия Сора – Кавааи, прозывается он Согоро. Он живёт под сенью банана возле моего дома и помогает мне в заботах о воде и топливе. И на этот раз он был рад повидать вместе со мной Мацусима и Кисаката и облегчить мне тяготы пути. На заре в день выхода в путь он сбрил себе волосы, облачился в чёрную монашью одежду и знаки своего имени «Сого» – «весь» и «пять»,– изменил на другие – «вера» и «просветление». Оттого он и написал стих у горы Куроками. Слова «сменил одежду» прозвучали с особой силой.

На горе, на высоте двадцати тё с лишним, есть водопад. Он низвергается с вершины, из скалистой расселины, на сто сяку и падает в синюю бездну среди тысячи скал. Если забраться в уступы скал за ним, его можно видеть до сада, что лежит поодаль, оттого он зовётся «водопад Досада» – «Урами-но-таки». В уединеньи
Сижу у водопада.
Пост ранним летом...



5. Как в месте по имени Насу-но Куроханэ у меня был знакомый, то я решил пойти отсюда напрямик полями. Пока я шёл к деревне, видневшейся вдалеке, полил дождь, стемнело. Я заночевал в крестьянском доме и с рассветом опять пошёл полями. По пути, вижу, пасётся лошадь. Подошёл посетовать к косарю, и он, хотя и мужик, всё же, как я ожидал, не остался безучастным. «Что же сделать? Ведь поля здесь изрезаны тропами вдоль и поперёк. Как бы путнику, что здесь внове, не сбиться с дороги. Так лучше верните эту лошадь, добравшись до места». Так он дал мне лошадь. Двое детей побежали за лошадью следом. Одна из них была девочка, звали ее Касанэ. Непривычное имя ласкало слух: «Касанэ» слышу.
Должно быть, это имя
Касатки милой.

(Сора)



Вскоре добрался до селения, привязал плату к седлу и пустил лошадь обратно.

Навестил некоего кандай Дзёбодзи, в Куроханэ. Нежданная радость хозяина! Днём и ночью шли разговоры; его младший брат Тосуй, так тот усердно приходил и по утрам, и по вечерам, водил меня и к себе домой; был я зван и к их родным, и так протекали дни. Как-то раз сделал прогулку далеко за селение, видел место, где гнали собак, прошел по равнине Синохара к могильному кургану Тамамо-но-маэ. Потом ходил в храм Хатимангу. Когда я услышал, что именно в этом храме Йоити, целясь в веер, заклинал: «Особо взываю к тебе, о Хатиман, бог-покровитель нашей провинции!» – я испытал глубокий трепет.

Как стемнело, вернулся домой к Тосуй.

* * *


6. Есть храм секты Сюгэн – Камёдзи. Получив оттуда приглашение, я пошел поклониться Гёдзядо. Летом на горе
Поклоняюсь я гэта.
Отправленье в путь!



В этой провинции за храмом Унгандзи когда-то была горная келья настоятеля Буттё. И даже этот,
Пяти шагов теснее,
Шалаш из веток
Мне строить было б жалко, –
Когда б не дождь порою....



- так, слыхал я, он когда-то написал на скале сосновым углём.

Чтобы взглянуть на развалины этой кельи, я направил свой посох в Унгандзи, и другие охотно мне сопутствовали, молодёжь шумно болтала дорогой, и мы неприметно добрались до подножья.

Горы, видимо, тянулись вглубь, дорога вела вдаль лощиной, криптомерии и сосны чернели, мох был в росе, апрельский воздух ещё был холоден. Когда окончились десять видов, мы перешли мосты и вступили в самые горы. «Когда же, наконец, то место?» Взобрались в глубине на гору, и вот на скале в углублении прислонилась келья. Будто видишь перед собой убежище монаха Сюдзэндзи или пещеру отшельника Хоун-хоси. И дятел не смог
Пробить в этой келье щель.
О лес в летний день!



Так я написал экспромтом и оставил на столбе.

Потом ходил к камню Смерти. Кандай прислал лошадь. Поводырь попросил написать ему хайку. Трогательное желание! За луг, вон туда,
Коня поворачивай:
Кукушка поёт!



Камень Смерти лежит у горы, где бьёт горячий источник. Его ядовитые пары ещё не исчезли. Всякие бабочки и пчелы гибнут и так устилают всё кругом, что под ними не видно песка.


А в деревне Асино, у дороги, есть «ива у чистой воды». Некий Тобэ, начальник уезда, не раз уже мне говорил, что хотел бы мне её показать, и я всё думал: когда-то придётся? – а вот нынче сам стоял под её сенью.
Уж в целом поле
Посажен рис? Пора мне.
О тень под ивой!



7. Так в сердечном волнении множились дни, но вот я прошел заставу Сиракава, и улеглось мое сердце странника. И понятно было, что мне захотелось как-нибудь дать знать в столицу. Среди множества прочих эта застава, одна из трёх, влечёт к себе сердца людей с тонким вкусом. Осенний ветер ещё звучал в ушах, алые клёны вспоминались взору, но и в зеленеющих ветках есть также своя прелесть. От белизны ковыля, от цветенья шиповника так и казалось, будто проходишь по снегу. О том, как в старину оправляли шляпу и сменяли одежду, нам ведь записано кистью поэта Киёскэ.




ВРЕМЕНА ГОДА ПЕРЕВОД Г. О. МОНЗЕЛЕРА


ВЕСНА

Ах, соловушко!
И за ивой ты поешь,
И перед кустом...

 * * *

Сливу уже сорвал...
Хочется камелию
Положить в рукав!

 * * *

Скажет кто-нибудь:
"Надоели дети мне!" -
Не для тех цветы!

 * * *

Месяц со стыда
Скрылся в облаках совсем -
Так красив цветок!

 * * *

Лето близится...
Рот тебе бы завязать,
Ветер на цветах!

 
ЛЕТО

Ну, и жарко же!
Даже раковины все,
Рты открыв, лежат...

 * * *

Скал азалии
Алы от кукушкиных
Слезок красящих.

 * * *

О, камелии!
"Хокку" написать мне мысль
В голову пришла.

 * * *

Ночь совсем темна...
И, гнезда не находя,
Плачет пташечка.

 * * *

Как прохладна ночь!
Ясный месяц молодой
Виден из-за гор.

 * * *

Летом ночью ты
Раз ударишь лишь в ладонь -
И уже светло!

 * * *

Постоянно дождь!
Как давно не видел я
Лика месяца...

 * * *

Майский дождь не шел
Здесь, наверно, никогда..
Так сияет храм!


ОСЕНЬ

Осень началась...
Вот и бабочка росу
С хризантемы пьет.

 * * *

О! камелия
Опадая пролила
Воду из цветка...

 * * *

Высока вода!
И в пути придется спать
Звездам по скалам...

 * * *

Ночью при луне
У подножья гор туман,
Облачны поля...

 * * *

Как заговоришь
Осенью при ветре ты,
Холодно губам...

 * * *

Повернись сюда!
Сумерками осенью,
Скучно ведь и мне...

 * * *

Осенью такой
Как живется в облаках
Птицам в холода?

 * * *

Думается мне:
Ад похож на сумерки
Поздней осенью...


ЗИМА

Вот занятно как:
Превратится ли он в снег,
Этот зимний дождь?

 * * *

Ведь не умерли
Под снегом вялые
Камышей цветы?

 * * *

Только снег пойдет, -
Балки гнутся в потолке
Хижины моей...

 * * *

Хоть и холодно, -
Но в пути вдвоем заснуть
Очень хорошо!




Т. СОКОЛОВА-ДЕЛЮСИНА "СТРАНСТВИЯ В ПОИСКАХ ПОЭЗИИ"


В наши дни трехстишие-"хайку" занимает достойное место в мировой поэзии. Эта поэтическая форма, родившаяся в Японии, вобравшая в себя наиболее своеобразные черты японской культуры и, казалось бы, от этой культуры неотделимая, сумела выйти за рамки одной страны и распространиться по всему миру, сделав достоянием мировой литературы особое поэтическое мышление, особое видение, которое вот уже почти столетие пленяет поэтов многих стран. Возможно, именно эта популярность "хайку" за пределами Японии и послужила причиной мировой известности Мацуо Басё, поэта, имя которого неразрывно связано со становлением этого жанра. В самой же Японии Басё пользовался и пользуется непререкаемым авторитетом, к его творчеству неизменно обращались и обращаются японские поэты самых разных поколений, его имя занимает одно из ведущих мест в ряду легендарных и обожествленных личностей.
И в Японии, и в других странах знакомство с "хайку" почти всегда начинается со знакомства с поэзией Басё. С изучением его творчества непременно связано и более обстоятельное освоение этой поэтической формы. Вот и в России, несмотря на то, что уже русские поэты Серебряного века интересовались малыми формами японской поэзии, по-настоящему трехстишие-"хайку" (до начала XX в. его называли "хокку") вошло в нашу поэзию только после того, как в 1964 году был издан томик Басё в переводах В. Н. Марковой.
Однако далеко не всем известно, что Басё был не только великим реформатором японской поэзии, но и создателем одного из интереснейших прозаических жанров- "хайбун". Проза Басё, прекрасно дополняющая и оттеняющая его поэзию, замечательна не только своими превосходными литературными качествами, а еще и тем, что позволяет проследить творческий путь поэта, проникнуть в его размышления, ощутить живое биение его жизни.
Басё прожил недолгую, но необычайно яркую, полную творческих исканий и свершений жизнь. Родился он в 1644 году в деревне Уэно, находившейся в юго-восточной части Японии в провинции Ига (соврем. префектура Миэ, город Уэно). Его отец, Мацуо Ёдзаэмон, принадлежал к тем беднейшим безземельным самураям, которые, осев в разных деревнях, жили на небольшое жалованье. Мать скорее всего тоже происходила из бедной самурайской семьи. Басё был третьим ребенком в семье, помимо старшего брата Хандзаэмона, у него было четыре сестры: одна старшая и три младшие.
В детстве будущий поэт носил разные имена: Кинсаку, Тюэмон, Дзинситиро, Тоситиро. Позже он стал называть себя Мацуо Мунэфуса, этим же именем подписаны его первые трехстишия-"хокку". Ни жены, ни детей у него не было.
Юные годы Басё провел в Ига. Лет с десяти он начал прислуживать наследнику одного из самых знатных и богатых местных семейств Тодо Ёситада, который был всего на два года его старше. Очевидно, в доме Тодо Басё и приобщился к поэзии, тем более что сам Ёситада тоже делал тогда свои первые шаги на поэтическом поприще: он стал учеником Китамура Кигина (1614-1705), одного из ведущих в конце пятидесятых годов столичных поэтов, и взял себе псевдоним Сэнган. Покровительство Ёситада позволяло Басё не только надеяться на поддержку в поэтическом мире, но и рассчитывать на упрочение своего положения при доме Тодо, что позволило бы ему со временем подняться на более высокую социальную ступень. В том, что мысли о служебной карьере волновали его в то время, он признается позже в "Записках из хижины "Призрачная обитель"": "Бывало, завидовал тем, кто посвятил жизнь свою службе..."
Первое известное "хокку" Басё датируется 1662 годом: "Хару я коси тоси я юкикэн коцугомори" ("То ли пришла весна, // То ли год уходит прочь? // Предпоследний день года"). Правда, некоторые называют другое трехстишие и полагают, что Басё сочинил его в 1657 году, когда ему было всего 14 лет: "ину то сару но ё но нака ёкарэ тори но тоси" ("С собакой и обезьяной // Старайся дружить – // Год курицы). Так или иначе, в 1664 году в сборнике "Саёно-накаяма-сю", составленном знаменитым поэтом Мацуэ Сигэёри (1602-1680), впервые были опубликованы два "хокку" Мацуо Мунэфуса: "убадзакурасаку я роого но омо-идэ" ("Старушечья вишня" цветет. // Старости // Воспоминания"), "цуки дзо сирубэ коната ни хаирасэтаби-но ядо" (Луны знак путеводный. // Зайди // В гостиницу, странник"). В следующем 1665 году происходит не менее значительное событие в жизни начинающего поэта- он впервые (снова под именем Мунэфуса) участвует в сочинении "нанизанных строф" ("хайкай-но рэнга" ). Созданный тогда цикл из ста строф был посвящен тринадцатой годовщине смерти Мацунага Тэйтоку, основателя самой авторитетной в то время школы "хайкай", к которой принадлежали и Кигин, и Сигэёри. Организатором поэтического собрания, во время которого сочинялся этот цикл, был Сэнтан, возможно, он-то и добился того, чтобы никому тогда еще не известный поэт был введен в число участников.
Неожиданная смерть Сэнгина в 1666 году положила конец надеждам Басё на успешную и быструю служебную карьеру. Скорее всего, он был в растерянности, понимая, что пора определить свой жизненный путь, и не зная, какую судьбу предпочесть. Относительно следующих шести лет его жизни не сохранилось никаких сколько-нибудь достоверных сведений. Возможно, он провел какое-то время в Киото, где учился дзэн у Буттё, "хайкай" у Китамура Кигина, конфуцианству у Ито Танъан, каллиграфии у Китамукэ Унтику. Итогом этих нескольких лет, по свидетельству все тех же "Записок из Призрачной обители", стало твердое решение посвятить свою жизнь только одному – поэзии.
Уже в 1672 году двадцатидевятилетний Басё делает первый шаг по избранному им пути, а именно составляет свой первый сборник "хокку" "Накрывание ракушек" ("Каиоои"). Сборник этот возник в результате организованного им поэтического турнира, в котором участвовали поэты из провинций Ига и Исэ. Шестьдесят "хокку", ими сочиненные, были разбиты на тридцать пар, собравшиеся последовательно сравнивали каждую пару, отмечая достоинства и недостатки каждого стихотворения. Снабдив сборник собственным предисловием, Басё преподнес его святилищу Уэно-тэнмангу, рассчитывая, что Небесный бог (обожествленный поэт Сугавара Митидзанэ) поможет ему достичь успехов на избранном пути. Сборник "Накрывание ракушек" интересен тем, что в нем наблюдается отход Басё от принципов школы Тэйтоку, к которой он, естественно, тяготел в начале своего творческого пути (ведь к этой школе принадлежали его первые учителя в поэзии). "Хокку", собранные Басё, равно как и его собственные суждения, свидетельствуют о стремлении уйти от усложненности и вычурности стиля Тэйтоку и обрести свободу поэтического языка. Можно даже сказать, что в этом сборнике Басё предвосхищает искания поэтов школы Данрин, к середине семидесятых годов занявшей ведущее место в поэтическом мире.
Добившись известности в Ига, Басё отправляется в Киото, рассчитывая укрепить свое положение среди столичных поэтов. В 1674 году Китамура Кигин посвящает его в тайны поэзии "хайкай", передав ему собрание своих тайных наставлений "Хайкайуморэги", написанное еще в 1656 году, после чего Басё берет новый псевдоним – Тосэй. Таким образом, создается довольно надежная база для дальнейшего упрочения его положения в поэтическом мире. Возможно, в этот свой приезд в Киото он хлопотал об издании в столице сборника "Накрывание ракушек", но это ему не удалось (позже сборник был опубликован в Эдо). Опасаясь, что в Киото, где поэтическая жизнь с ее давними традициями тяготела к строгой элитарности, ему не удастся выдвинуться, Басё в 1675 году переселяется в Эдо.
Первым пристанищем Басё в Эдо стал дом на улице Одавара, где жил в то время поэт Бокусэки (Одзава Боку-сэки, ?-1695), также ученик Кигина. Он и живший неподалеку Сампу (Сугаяма Сампу, 1647-1732) поддерживали постоянно нуждавшегося Басё.
Когда Басё переехал в Эдо, школа Тэйтоку постепенно утрачивала прежнее влияние, сдавая позиции новой школе Данрин, провозгласившей полную свободу поэтического выражения и попиравшей все прежние авторитеты. Одним из наиболее активных поэтов этой школы в Эдо был Юдзан (Такано Наосигэ, ?-1702). Именно Юдзан и стал лидером приехавших в то время в Эдо в поисках поэтической славы начинающих поэтов, таких, как Содо (Ямагути Содо, 1642-1716), Басё и Дзисюн (Кониси Дзисюн, ? – до 1704). Басё он отмечал особенным расположением, возможно потому, что, будучи родом из Киото, когда-то тоже служил семейству Тодо. Во всяком случае, приехав в Эдо, Басё некоторое время служил у Юдзана писцом (то есть помогал ему во время поэтических собраний, записывая на единый свиток все сочинявшиеся участниками собрания строфы).
Именно благодаря Юдзану в 1675 году Басё стал участником двух весьма важных событий в поэтической жизни Эдо. Во-первых, он вместе с Юдзаном, Содо (тогда имевшим псевдоним Синсё) и Дзисюном участвовал в "нанизывании строф", посвященном приехавшему в то время в Эдо Соину (Нисияма Соин, 1605-1682), признанному главе новой школы Данрин. "Начальной строфой" ("хокку") этого цикла, который состоял из десяти свит ков по сто строф каждый, стало стихотворение самого Соина. "Нанизывание строф" происходило в доме Найто Фуко (1619-1685), весьма влиятельного в то время поэта, который был близок с Кигином, Соином, Сигэёри и всегда покровительствовал поэтам их школ, даже устроил для них в своем доме нечто вроде поэтического салона. Вторым не менее значительным событием этого года явилось участие Басё в сборнике "Годзюбан хоккуавасэ" ("Сопоставление пятидесяти пар хокку"), изданном сыном Фуко Росэном (Найто Росэн, 1655-1733).
Положение Басё в поэтическом мире Эдо настолько упрочилось, что весной следующего 1676 года ему удалось опубликовать цикл "нанизанных строф", авторами которого были он и Содо. Цикл назывался "Эдо рёгинсю" ("Эдосские строфы двух поэтов") и свидетельствовал об окончательном отходе Басё от старого стиля Тэйтоку. Летом того же 1676 года Басё уехал на родину, но очень скоро вернулся. Скорее всего, именно тогда он и привез в Эдо юношу, известного под псевдонимом Тоин, то ли своего осиротевшего племянника, то ли приемного сына. Тоин оставался с Басё до самой своей смерти в 1693 году. Необходимость содержать еще одного человека, очевидно, весьма осложнила жизнь Басё, который и без того еле сводил концы с концами, во всяком случае в 1677 году по протекции Бокусэки он устроился на службу в какое-то управление, занимавшееся ремонтом водопроводных труб, где и прослужил около четырех лет.
Зимой 1677 года Басё участвовал в поэтическом турнире "Роппякубан хайкай хоккуавасэ" ("Сопоставление шестисот пар хокку"), инициатором которого был Фуко, причем участвовал настолько успешно, что оставил далеко позади себя Содо и других своих сверстников и приблизился к признанным мастерам старшего поколения. Судя по всему, именно тогда наметилось некоторое охлаждение отношений между Басё и Юдзаном, которому, возможно, не очень нравилась растущая популярность ученика.
Между тем, положение Басё в поэтическом мире становилось все более прочным, вокруг него стали группироваться другие поэты: сначала это были его старые друзья, такие как Салшу и Бокусэки, позже к ним присоединились весьма влиятельные в те годы молодые поэты Кикаку (Такараи Кикаку, 1661-1707), Рансэцу (Хаттори Рансэцу,1654-1707) и Ранран (Мацукура Ранран, 1647-1693). В 1678 году весной было организовано сочинение десяти циклов по тысяче строф в честь официального признания Басё учителем "хайкай". К тому времени он уже не мог рассчитывать на помощь Юдзана, скорее всего ему помогал Бокусэки. Десяти тысяч нанизанных строф Тосэя не сохранилось, зато сохранился "Цикл из трехсот строф Тосэя, дополненный циклом из двухсот строф двух поэтов" ("Тосэй санбякуин дзуки Рёган нихякуин") – памятное издание, свидетельствующее об официальном возведении Басё в ранг учителя "хайкай". В это собрание вошли циклы "нанизанных строф", сочинявшиеся с зимы 1677 года по весну 1678 года Синтоку (Ито Синтоку, 1633-1698), Содо и Басё, и цикл "Эдосские строфы двух поэтов", авторами которого были Содо и Басё. Синтоку увез это собрание в Киото и издал там под названием "Эдосангин" ("Три цикла нанизанных строф из Эдо"), обеспечив тем самым признание Басё и в Киото.
О деятельности Басё в 1679 году никаких сведений не сохранилось. Очевидно, он жил довольно трудно, пытаясь кое-как содержать себя и Тоина и одновременно продолжая активно действовать в качестве учителя "хайкай". К началу восьмидесятых годов положение Басё в поэтическом мире настолько укрепилось, что в Эдо, а затем и в Киото заговорили о создании нового стиля в поэзии "хайкай" – стиля, который впоследствии получил название "стиль Басё" или "сёфу".
Как уже говорилось выше, в семидесятые годы в поэзии "хайкай" особенной популярностью пользовалась школа Данрин, вокруг которой группировались поэты, относившиеся к поэзии исключительно как к игре, их целью было заинтриговать, удивить читателя, поэтому они строили свои стихи на вычурных образах, на словесной игре, считая самым важным сочинять быстро и много. Изначально ратовавшая за полную свободу от канонов, школа Данрин в конце концов создала свои собственные каноны, возведя в принцип неправильность формы и смысловую неопределенность.
К началу восьмидесятых годов школа Данрин стала постепенно утрачивать свое влияние и на первый план выдвинулись такие поэты, как Гонсуй (Икэниси Гонсуй, 1650-1723), Оницура (Уэдзима Оницура, 1661-1738), для которых поэзия была не затейливой словесной игрой, а прежде всего способом выражения мыслей и чувств поэта. Появившиеся в те годы сборники – "Хигаси никки" ("Восточный дневник") Гонсуя (1680), "Нанахякугодзюин" ("Семьдесят пять строф") Синтоку (1680), "Мусасибури" ("В стиле Мусаси") Тири (1682), "Минасигури" ("Полые каштаны") Кикаку (1683) – свидетельствуют о возникновении новых веяний в поэзии "хайкай". Авторы этих сборников стремились расширить и обогатить лексикон "хайкай", охотно заимствовали образы из китайской поэзии, ввели в обиход китайскую лексику. Эти новые веяния поддержал и Басё, к тому времени уже добившийся признания в качестве главы новой поэтической школы. В 1680 году был опубликован первый сборник школы Басё "Тосэй дэйдокугин нидзюкасэн" ("Двадцать одиночных циклов "касэн", созданных учениками Тосэя"), в котором участвовали Сампу, Бокусэки, Ранран, Рансэцу, Ки-каку, Бокутаку – всего 21 человек. Вслед за ним появилось еще несколько сборников, составленных учениками Басё, и подтвердивших их намерение стать лидерами нового течения в поэзии "хайкай". Желая соответствовать новым поэтическим идеалам, Басё взял себе псевдоним Кукусай (букв. "Кабинет беззаботной легкости"), перестал участвовать в поэтических собраниях в качестве судьи и зимой 1680 года, покинув дом в Одавара, где прожил около пяти лет, поселился в местечке Фукагава на берегу реки Сумида. С тех пор, сделавшись, подобно древним китайским поэтам, нищим отшельником, Басё жил на попечении своих друзей и учеников, тех, у кого его идеи вызывали сочувствие. Для них же дом Басё стал прибежищем, дарующим покой и тишину их уставшим от городской суеты душам, той самой Деревней, Которой Нет Нигде, о которой говорится в "Чжуан-цзы". Именно в те годы и возник образ идеального поэта-отшельника, обретающего гармонию в единении с миром природы, который фигурирует в более поздних произведениях Басё. Сначала, по примеру своего любимого китайского поэта Ду Фу, Басё называл свою хижину "Приютом причаливающих лодок"- "Хакусэндо", но, когда в саду пышно разрослась посаженная вскоре после переезда в Фукагава банановая пальма ("басё"), соседи дали дому новое название – "Банановая хижина" ("Басёан"), хозяин же ее начал именовать себя Банановым старцем – Басё-окина. (Впервые этот псевдоним был использован в 1682 году, под ним в сборнике "Мусасибури", составленном Тири, было опубликовано такое трехстишие: "Ураган.// Слушаю – дождь по тазу стучит. // Ночная тьма"). Скоро Банановая хижина стала признанным центром нового направления в поэзии "хайкай".
В конце 1682 года в Эдо случился большой пожар, и Банановая хижина сгорела. С трудом спасшийся Басё отправился в провинцию Косю, где нашел приют в доме своего давнего друга Такаяма Дэнъэмона. Весной следующего 1683 года он вернулся в Эдо, а к зиме снова перебрался в Фукагаву, в восстановленную стараниями учеников Банановую хижину, где, однако, не прожил и года: очевидно, остро ощутив, сколь тщетны попытки укрыться от мира, Басё решает начать жизнь странника и к концу лета 1684 года, сопровождаемый одним из своих учеников, Тири, отправляется в первое странствие, позже описанное в
путевом дневнике "Нодзарасикико" ("В открытом поле", 1685-1687). Побывав на родине в провинции Ига, Басё идет в Ёсино, Ямасиро, Мино, Овари, затем уже в 1685 году выходит на дорогу Кисо и к концу весны возвращается в Эдо.
"Хокку", написанные Басё во время этого путешествия, равно как и созданные им и его учениками циклы "нанизанных строф" ("касэн"), свидетельствуют о новых изменениях, произошедших в "стиле Басё" – "сёфу". Если в первой половине восьмидесятых годов Басё постоянно обращался к китайской поэзии, надеясь именно в ней найти ту истину поэзии, к которой он стремился всю свою жизнь, то во второй половине восьмидесятых годов он сосредоточил внимание на окружающем мире, словно заново открыв для себя его ценность, причем главной идеей, определившей творческие искания поэта этих лет, стала идея гармонического единения человека с природой, единения, в результате которого и рождается подлинная поэзия. Басё почти перестал употреблять китайскую лексику, в его стихах появилась строгая простота и изящество, характерные для зрелого стиля "сёфу". Последующее десятилетие (1684- 1694 годы) отмечено расцветом школы Басё, которая выдвигается на ведущее место среди школ "хайкай" как Эдо, так и Киото.
Каковы же особенности "стиля Басё", что нового принес он в поэзию "хайкай"? Пожалуй, едва ли не самым главным является соединение, даже можно сказать, сплавление искусства и повседневной жизни. Если до Басё поэзия "хайкай" была прежде всего словесной игрой, то для него она стала выражением самой жизни. Поэты школы Басё стремились находить красоту в повседневности, там, где ее не искали поэты "вака" и "рэнга". Как говорится в трактате "Сандзоси" (1702), написанном учеником Басё Дохо (Хаттори Дохо, 1657-1730), если прежние поэты воспевали соловья, который поет на ветке сливы, то нынешние подмечают, как он "роняет помет на лепешку".
Основой стиля Басё было соединение, слияние пейзажа и чувства в пределах одного стихотворения. Причем соединение это непременно должно было быть следствием гармонического слияния поэта и природы, которое, в свою очередь, становилось возможным лишь в том случае, когда поэт отказывался от "собственной воли", своего "я" ("сии" ) и стремился лишь к обретению "истины" ("макото"). Басё считал, что если поэт стремится к "истине", к искренности, "хокку" возникнет само собой.
Использовав достижения поэзии "вака" и "рэнга", Басё соединил их с приземленностью и простотой "хайкай", а в качестве основных эстетических принципов обновленной поэзии выдвинул понятия "саби" (изысканная строгая простота, возникающая в результате отстранения души поэта от суетности и пестроты повседневной жизни), "сиори" (выражение красоты "саби" непосредственно в словесной ткани стиха, в его содержании), "хосоми" (изысканность и тонкость внешнего облика стиха, которая помогает раскрыть красоту "саби"), "каруми" (красота простоты и непритязательности, выражение глубокого смысла в простой и понятной форме).
Большое значение Басё придавал также понятию "ниоидзукэ" – "придание аромата". Он считал, что и "нанизывая строфы", и сочиняя каждую отдельно взятую строфу, поэт должен стремиться к богатству внутреннего смысла, к выбору слов, вызывающих у читателя множественные ассоциации и заставляющих его ощущать прелесть затаенного, невысказанного. Выдвинутые Басё эстетические понятия были подробно разработаны его учениками.
За странствием 1684 года последовали другие, странствиям Басё отдавал все свои силы, в странствиях закалялся его дух и совершенствовалось его мастерство. Черпая силы в старом, он постоянно шел к новому. Начиная с середины восьмидесятых годов и до самой своей смерти Басё почти постоянно был в пути, лишь ненадолго возвращаясь в Банановую хижину.
Во время одного из таких возвращений в 1686 году в Банановой хижине было проведено знаменитое "Состязание лягушек" ("Кавадзу авасэ"), в котором участвовали Басё, Сэнка, Содо, Сампу, Бокутаку, Рансэцу, Кикаку, Сора, Кёрай. Обсуждению подверглись двадцать пар трехстиший о лягушках, первую из которых составили знаменитое трехстишие Басё: "Старый пруд. // Прыгнула в воду лягушка. // Всплеск в тишине" (пер. В. Марковой) и трехстишие Сэнка: "Беззаботно-беспечно // Смотрит лягушка, сидя // На плывущем листке". Позже стихотворения, подвергшиеся обсуждению, вместе с замечаниями участников были опубликованы Сэнка.
В августе 1687 года Басё, вместе со своим учеником, поэтом Сора, и дзэнским монахом Соха совершает паломничество в святилище Кзсима, находящееся к северо-востоку от Эдо. Результатом его стали путевые записки "Путешествие в Касима" ("Касима-кико"). Вернувшись из Касима, Басё почти сразу же снова покидает Эдо, на этот раз он идет на юго-запад, проходит через провинции Овари, Ига, Исэ, затем заходит в Есино, Нара, Осака, добирается до заливов Сума и Акаси. Впечатления этого путешествия легли в основу "Записок из дорожного сундучка" ("Ои-но кобуми"), которые Басё начал писать, очевидно, вскоре после своего возвращения в Эдо, закончил же в 1690-1691 году. (Подобно большинству прозаических произведений Басё, опубликованы "Записки" были в 1709 году, уже после смерти поэта).
Встретив новый 1688 год на родине, в Ига, Басё расстается с сопровождавшим его в этом путешествии Тококу, и один доходит до Нагоя, откуда в сопровождении другого своего ученика, Эцудзина, через провинции Мино и Синано возвращается (к концу 1688 года) в Эдо. Основным моментом этого путешествия было любование луной на горе Обасутэ в Сарасина (провинция Синано, нынешнее Нагано), описанное в путевых записках "Путешествие в Сарасина" ("Сарасинакико"), написанных скорее всего в 1688-1689 годах. Возможно, именно в суровом снежном краю Синано Басё и укрепился в своем давнем намерении отправиться еще дальше на север, что и осуществил в следующем, 1689 году.
На этот год приходилась пятисотлетняя годовщина со дня смерти любимого поэта Басё, Сайгё, и, возможно, одной из главных целей Басё было почтить память своего великого предшественника, побывав в местах, им некогда воспетых. Так или иначе, 27 мая 1689 года в сопровождении одного из самых преданных своих учеников, Сора, Басё покидает Эдо и около трех месяцев скитается по северным провинциям, после чего, пройдя вдоль западного побережья острова Хонсю, в августе добирается до местечка Оогаки провинции Мино (центральная и южная часть современной префектуры Гифу), которое становится конечным пунктом самого знаменитого его путешествия, описанного в одном из лучших прозаических произведений поэта – путевых записках "По тропинкам Севера".
Уже по "Запискам из дорожного сундучка" можно судить о том, что в конце восьмидесятых годов Басё очень много размышлял о японских поэтических традициях, о том, как эти традиции претворяются в поэзии "хайкай". Собственно и странствия так привлекали его не только потому, что, бродя по стране, он встречался с разными людьми и наблюдал их жизнь (по мере сил приобщая их к своим взглядам на поэзию), любовался прекрасными видами природы, но еще и потому, что странствия эти были полны волнующих встреч с предшественниками, с поэтами, жившими и творившими задолго до него. Бродя по местам, воспетым в древней поэзии "вака", он словно бросал вызов ее традициям, стремясь показать то новое, что открыли поэты "хайкай". У Басё постепенно сформировался особый взгляд на традицию, который позже был зафиксирован в эссе "Слово о прощание с Кёрику": "не надо искать "следы древних", надо искать то, что искали они". То есть главная задача поэта не в усвоении законов поэтического мастерства, приемов и средств, разработанных его предшественниками, а в проникновении в сокровенную сущность поэзии, в ее "истину", которая спокон веков была главной целью всех поэтов, целью, ради достижения которой и возникали разнообразные поэтические системы.
Очевидно, именно в то время, постоянно блуждая от "вака" к "хайкай", он и пришел к идее о равной ценности и гармоническом единстве в поэзии "неизменного" и "текучего" ("фуэкирюко"). Изменчивость, "текучесть" ("рюко") страннической жизни заставила его осознать ценность "неизменного", "вечного" ("фуэки"). К этому времени само понятие "странник" стало выражением внутреннего мира Басё, и не зря именно тогда он взял себе псевдоним Фура-бо – "Кисея на ветру".
Прямо из Оогаки, не возвращаясь в Эдо, он отправляется на родину, в Ига, где проводит около трех месяцев, затем снова пускается в путь и около двух с лишним лет бродит по окрестностям Киото: весной 1690 года навещает в Оми поэта Тинсэки и пишет эссе "Храмина безмятежности", в апреле поселяется в хижине Призрачная обитель (Гэндзюан), где пишет эссе "Записки из хижины "Призрачная обитель"", а в августе переезжает в монастырь Гитюдзи в Оцу. В 1691 году весной Басё проводит около двух месяцев в хижине Опадающей Хурмы (Ракуси-ся) Кёрая в Сага, где пишет "Дневник из Сага".
В конце 1691 года после почти трехлетнего перерыва Басё возвращается в Эдо и встречает новый 1692 год во временном жилище на улице Татибана неподалеку от Нихонбаси. В Банановой хижине давно уже жили другие люди, и возвращение в нее было сопряжено с определенными трудностями. В этом же году на средства, предоставленные Сампу, начинается строительство новой хижины, неподалеку от прежней, и в мае Васё перебирается туда. Тог да же он пишет эссе "Слово о пересадке банана". В эти годы Басё пишет в основном прозу. Во всяком случае, после возвращения в Фукагава он не издал ни одного собственного сборника, только наблюдал за работой учеников над составлением их сборников, которые позже вошли в так называемое "Семитомное собрание хайкай" ("Хайкай-ситибусю", 1732-1733), наиболее полно представляющее поэзию "хайкай" школы Басё.
Басё никогда не отличался крепким здоровьем, а после возвращения в Банановую хижину его состояние резко ухудшилось, к тому же в 1693 году скончался Тоин, и он долго не мог оправиться от этого удара. В конце лета 1693 года Басё запирает ворота своей хижины, до сих пор всегда открытые для многочисленных гостей, и целый месяц проводит в затворничестве, пытаясь укрепиться и душевно, и телесно. Внутреннее состояние Басё в этот период находит отражение в эссе "О закрывании ворот". Вместо Тоина ему прислуживает теперь человек по имени Дзиробэй, сын гетеры Дзютэй, с которой Басё общался в молодые годы. Некоторые считают этого Дзиробэя его сыном (как и двух его младших сестер), но, судя по всему, сам Басё не признавал своего отцовства.
Поселившись в Фукагава, Басё отдалился от многих своих учеников, в частности от Кикаку и Рансэцу, которые сами к тому времени стали учителями "хайкай" и принимали весьма активное участие в поэтической жизни Эдо. Он общался с Сампу и с другими живущими в Фукагава поэтами, сблизился с Яба и Сэмпо, которые начали свою поэтическую деятельность зимой этого года, и на которых он возлагал большие надежды. Его часто навещали Тинсэки и художник Морикава Кёрику, которого он учил поэзии.
Именно в эти последние годы Басё и выдвинул принцип "легкости-простоты" ("каруми"), направлявший поэтическое творчество к большей четкости, простоте и достоверности в передаче живого чувства. Новые идеи легли в основу его деятельности по обучению учеников, которым предстояло возглавить новое направление в "хайкай". Показательными для поэтов нового направления, воспринявших идею "каруми", стали сборники "Мешок угля" ("Сумидавара"), составленный группой Яба, и "Соломенный плащ обезьяны-2" (" Дзоку сарумино" ), идея которого принадлежала Сэмпо и в издании которого участвовал Сико. Оба сборника, готовившиеся под непосредственным наблюдением Басё, были изданы уже после его смерти (первый в 1697, второй в 1698 году).
Весной 1694 года Басё закончил наконец работу над путевыми записками "По тропинкам Севера", над которыми трудился все время после своего возвращения в Банановую хижину. Это единственный путевой дневник, который был подготовлен к изданию самим Басё. Он сам дал ему название, сам вручил переписчику. Однако издать так и не успел, записки были опубликованы через восемь лет после его смерти.
В мае 1694 года, взяв с собой рукопись "По тропинкам Севера", Басё вместе с Дзиробэем отправился в свое последнее путешествие. На этот раз его путь лежал в столицу. Может быть, он рассчитывал опубликовать "По тропинкам Севера" в Киото, может быть, хотел познакомить столичных поэтов со своим новым принципом "каруми".
Пройдя через провинции Ига и Оми, Басё остановился на время у Кёрая в хижине Опадающей хурмы, где его настигло известие о смерти матери Дзиробэя Дзютэй. (Незадолго до этого Басё сообщили о ее болезни, и он распорядился, чтобы ее поселили в опустевшей Банановой Хижине, где она вскоре и скончалась). Отправив Дзиробэя в Эдо, Басё вернулся в Ига. Состояние его к тому времени еще более ухудшилось, но вскоре до него стали доходить слухи о возникших и в Эдо, и в Осака разногласиях между поэтами его школы, и в сентябре, превозмогая болезнь, он отправился в Осака, надеясь, что ему удастся помирить своих учеников. В Осака он окончательно слег, и, окруженный заботливо ухаживающими за ним учениками, скончался 12 октября 1694 года. Сложенное незадолго до смерти трехстишие: "В пути я занемог. // И все бежит, кружит мой сон // По выжженным полям" (пер. В. Марковой) стало его последним произведением. Останки Басё, согласно желанию покойного, были захоронены у храма Гитюдзи, где он любил останавливаться, бывая в Оми. На церемонии погребения присутствовало более трехсот человек. Она подробно описана в вышедшем в 1695 году "Дневнике Заупокойной службы по старцу Басё" ("Басё окина цуй-дзэн-но никки") Сико. Кроме того, Кикаку, который, путешествуя по столичным окрестностям, случайно оказался в Осака как раз в те дни, когда умирал его учитель, в декабре 1694 года выпустил посвященный Басё сборник "Карэобана" ("Сухие стебли мисканта"), предисловием к которому послужило написанное самим Кикаку эссе "Последние дни старца Басё". На родине Басё, в Ига в храме Айдзэнъин при монастыре Бодайдзи, прихожанами которого являлись все члены семейства Мацуо, была погребена прядь волос Басё и поставлен надгробный камень.
Басё оставил около тысячи "хайку", сохранилось около ста шестидесяти циклов "нанизанных строф", в которых он принимал участие, более ста прозаических произведений-"хайбун", среди которых особое место занимают пять путевых дневников, более двухсот писем.
Почти вся проза Басё, за исключением "Записок из Призрачной обители", которые он опубликовал в собрании "Соломенный плащ Обезьяны", была издана уже после ею смерти.
Всю свою жизнь Басе не жалел усилий для того, чтобы поэзия "хайкай" стала признанным литературным жанром, равным китайской поэзии "си" и классической японской поэзии "вака". Наверное, именно поэтому он всегда, и особенно в последние годы жизни, придавал такое большое значение прозе, которую писали поэты "хайкай".
Известно, что, когда составлялся сборник "Соломенный плащ обезьяны", Басё предполагал, что в него войдет и проза. Во времена Басё большим авторитетом пользовался сборник одного из ведущих поэтов "вака" первой половины XVII в. Киносита Тёсёси (1569-1649) "Кёхакусю" ("За чаркой вина"), который состоял из пяти свитков стихов-"вака" и пяти свитков прозы-"вабун". Также весьма популярен был сборник произведений китайских поэтов танской и сунской эпох "Гувэньчжэньбао" ("Истинные сокровища "древнего стиля"", XIV в.), который, помимо десяти свитков стихов, включал в себя десять свитков мелкой прозы. Видя, что как в систему китайской поэзии "си", так и в систему японской классической поэзии "вака" непременно входила проза, тесно связанная с соответствующей поэзией и широко пользующаяся ее приемами, Басё, очевидно, считал, что, только обладая собственной прозой, поэзия "хайкай" может стать истинным явлением культуры, ничем не уступающим ни китайской, ни японской классической поэзии.
К сожалению, Басё не нашел для собрания своей школы ничего, что отвечало бы его замыслу, поэтому единственным прозаическим произведением, вошедшим в сборник "Соломенный плащ обезьяны", стало его собственное эссе "Записки из хижины "Призрачная обитель"".
Нельзя сказать, что поэты "хайкай" до Басё вовсе не писали прозы, разумеется, они писали предисловия к сборникам трехстиший, короткие вступления к самим трехстишиям, различные мелкие отрывки. Все это тоже можно отнести к так называемой "прозе-"хайкай"" – "хайкай-но бунсё", "хайкай-но бун" или сокращенно "хайбун". Первыми "хайбун" обычно считают прозаические отступления в сборнике Китамура Кигина "Горный колодец" ("Яма-но и", 1648), в которых Кигин кратко (самый большой объем – около сорока слов) комментирует сезонные слова и прочие аспекты поэзии "хайкай", а также короткие эссе из сборника "Сокровищница" ("Такарагура", 1671) Ямаока Гэнрина (1632-1672) – пожалуй, они особенно близко подходят к подлинным "хайбун". Прозу писал и друг Басё поэт Ямагути Содо, считается даже, что он оказал влияние на манеру самого Басё. И все же эта проза, хотя она, несомненно, и принадлежит литературе "хайкай", еще слишком обособлена от поэзии. "Хайбун" Басё – явление совершенно иного порядка: это не проза, обрамляющая или поясняющая поэзию, это скорее расширение рамок поэтической формы при максимальном сохранении поэтических приемов, распространение выразительного языка поэзии на прозу. Потому-то в "хайбун" так часто возникают грамматические формы, характерные для "хокку", потому-то поощряется не логичность и ясность, а затаенность смысла и богатство подтекстами и ассоциациями.
"Хайбун" соединяет в единое целое свойства поэзии и прозы. Не зря многие современные исследователи сопоставляют прозу-"хайбун" с европейскими стихотворениями в прозе. Будучи формально прозой, "хайбун" обладает всеми свойствами поэзии "хайкай" – лаконичностью и простотой языка, богатством литературных подтекстов.
Начиная с Басё, поэты стали писать прозу-"хайбун" сознательно. Только после Басё проза-"хайбун" стала самостоятельным жанром, способным в полной мере выявить творческую индивидуальность поэта.
Проза-"хайбун" – яркий пример соединения двух культурных традиций, китайской и японской.
Если говорить о китайских истоках, то образцом для прозы-"хайбун" послужила китайская проза "гувэнь" ("проза в древнем стиле" ), возникшая в танскую эпоху и завершившая свое формирование в эпоху Сун. К прозе "гувэнь" принадлежали небольшие, разнообразные по содержанию произведения, как правило, бесфабульные. Основанные на материале из повседневной жизни и развивающие в свободной и непринужденной манере какую-то одну тему, "гувэнь" обладали определенным ритмом и были написаны ярким образным языком, со множеством метафор, параллелизмов, цитатами из классики и пр. Проза "гувэнь" была хорошо известна в Япония. Как уже говорилось выше, во времена Басё был особенно популярен сборник "Гувэньчжэньбао", его должен был знать всякий, кто приступал к освоению китайской поэзии и прозы. Вторая часть сборника "Гувэньчжэньбао" состояла из разнообразных мелких прозаических произведений, объединенных тематически в несколько разделов: "славословия", "суждения", "наставления", "записки", "предисловия", "послесловия", "предостережения", "эпитафии", "деяния" и пр.
Этот сборник оказал большое влияние на поэтов "хай-кай" и в плане поэзии и особенно в плане прозы. (Кстати, составляя первый сборник японских "хайбун" "Хонтёмондзэн" (1708), Кёрику заимствовал из "Гувэньчжэньбао" строение последнего тома).
Однако при всей бесспорности китайского влияния на становление прозы-"хайбун", у нее существовали и собственные, японские корни. Взять хотя бы возникшую еще в X в. и почти сразу же занявшую одно из ведущих мест в литературе дневниковую прозу, или жанр "дзуйхицу", тоже возникший в конце X в., и имевший таких достойных продолжателей, как Камо-но Тёмэй или столь любимый Басё Кэнко-хоси. В "хайбун" широко использовались и приемы поэзии "вака": слова-связки ("какэкотоба"), ассоциативные слова ("энго"), не пренебрегали авторы "хайбун" и приемом "хонкадори" ("следование основной песне").
Одним из основных признаков "хайбун" является непременное присутствие духа "хай" ("хайи"), Под этим духом "хай" часто понимают некоторую юмористичность, ироничность в подходе к объекту изображения, свойственную поэзии "хайкай" и противостоящую изысканности классической "вака", но сам Басё трактовал "хайи" как свободу творческого проявления, свободу от созданных поэзией "вака" представлений о высоком и низком, как выход за рамки выработанной классической поэзией системы ценностей: все, что нас окружает, достойно поэтического отображения. Если поэт стремится душой к высокому, все, на что обращает он свой взор, все, что делает он предметом своей поэзии, даже самое ничтожное, становится исполненным высокого смысла.
В предисловии Кёрику к собранию "Хонтёмондзэн" говорится: "Даже если вы вводите в текст просторечья и китайские слова, ваша душа должна завидовать цветам Ёсино и красным листьям Тацута, вы должны стремиться к бухте Песен, и различать хорошее и плохое, раздвигая перед собой тонкий тростник в бухте Нанива".
Сам Басё не оставил почти никаких указаний на то, как следует писать "хайбун" и в чем сущностъ этой прозы, хотя в последние годы жизни, он, судя по всему, много размышлял об этом. Из того немногого, что сохранилось, основным является, пожалуй, его рассуждение о "хайбун", записанное Кёраем, и вошедшее позже в "Собрание Кёрая":
"Учитель сказал: "Если посмотреть на существующую в мире прозу-"хайкай" ("хайкай-но бунсё"), то одни пытаются смягчить китайскую прозу ("канбун") японскими знаками, другие, наоборот, в японскую прозу ("вака-но бунсё") вставляют китайские знаки, слова, выдумывая, сплетают дурно и неумело, некоторые же, имея вроде бы намерение изобразить чувства человеческие, рыщут повсюду, пытаясь отыскать что только есть в нынешнем мире примечательного, и становятся похожи в чрезвычайной вульгарности своей на Сайкаку. Что касается прозы моих учеников, то они должны, определив свой замысел, излагать мысли связно и плавно, даже если пользуются при этом китайскими знаками, что же до содержания, то, даже если они касаются самого банального и низкого, следует изображать это с трогательным изяществом".
Первым собранием прозы в стиле "сёфу", то есть первым сознательно составленным собранием прозы в жанре "хайбун", стал вышедший в 1706 году сборник "Хонтёмондзэн" (более известный под названием "Фудзокумондзэн", которое он получил позже). Он был подготовлен к изданию Кёрику и содержал прозу Басё и его учеников. Помимо предисловия самого Кёрику, сборник предварялся предисловиями Кёрая, Рию и Сико. Все они писали о том, что появление этого сборника (кстати, приуроченное к тринадцатой годовщине смерти Басё и к третьей годовщине смерти Кёрая) было исполнением воли учителя. Вот что пишет, к примеру, в своем предисловии (оно было написано в 1704 году) Кёрай: "В мире существует проза-"хайкай" ("хайкай-но бунсё"), но я никогда не слышал, чтобы существовало собрание такой прозы. У покойного Учителя было намерение составить такое собрание, но он не нашел достаточно произведений, которые пришлись бы ему по душе, и отказался от этого намерения. С тех пор прошло вот уже на пять лет более десяти".
Собрание "Хонтёмондзэн" имело большой успех в японских литературных кругах и, очевидно, воодушевленный этим успехом, Отокуни в 1709 году опубликовал "Записки из дорожного сундучка" Басё, а в 1718 и в 1727 годах вышли два больших собрания "хайбун" Сико – "Хонтёмонкан" и "Ваканмонсо". (Кстати, именно в предисловии к этому собранию Сико впервые употребляет слово "хайбун"), Эти три собрания – "Хонтёмондзэн", "Хонтёмонкан", и "Ваканмонсо" – стали образцами для всех последующих собраний прозы "хайбун".
Что касается прозы самого Басё, то впервые в достаточно полном виде она была издана в 1709 году его учеником Дохо. Дохо издал собрание сочинений своего учителя, состоявшее из трех томов: "Проза Старца Васё" ("Сёокинабунсю"), "Строфы старца Басё" ("Сёокинакусю") и "По тропинкам Севера". В том прозы Басё Дохо включил "Послесловие к собранию "Полые каштаны" и еще тридцать пять прозаических произведений, расположив их в хронологическом порядке.
Басё не оставил своим ученикам ничего похожего на трактаты, в которых излагались бы его взгляды на поэзию, хотя кое-какие его размышления по этому поводу вкраплены в его прозу. К счастью, некоторые ученики, понимая ценность каждого слова учителя, записывали то, что он говорил им, обучая умению слагать стихи, и позже опубликовали записанное в своих трактатах по искусству "хай-кай". Едва ли не самыми ценными среди сочинений подобного рода являются "Собрание Кёрая" ("Кёрайсё" 1702) и "Три тетради" ("Сандзоси") Дохо (Хаттори Дохо, 1657-1730). Благодаря усердию и предусмотрительности учеников Басё, мы можем познакомиться с его суждениями и наставлениями, проследить за ходом его размышлений. Записи, сделанные учениками, кое в чем подкрепляя, кое в чем дополняя тот образ, который возникает при чтении собственных произведений Басё, помогают еще глубже проникнуть в его внутренний мир, придают образу великою поэта особую объёмность, значительность и живую убедительность.

Хайкай-но рэнга – особая форма японской поэзии, цепи, состоящие из чередующихся строф – трехстиший и двустиший -o каждая из которых составляет пятистишие с предыдущей и последующей строфой. Строфы сочиняются, как правило, разными поэтами.

"Накрывание ракушек" ("каиоои") – игра, которая получила распространение в Японии примерно с конца XII в. Триста шестьдесят красиво расписанных ракушек делили на две группы: "основные" и "накрывающие". В ходе игры надо было накрыть как можно больше парных ракушек.

"Кабинет беззаботной легкости" – В "Чжуан-цзы", в главе "Сглаживание птротивоположностей", в знаменитом эпизоде с бабочкой об этой бабочке говорится, что она "беззаботно-легка" (кит. "юйюй", яп. "куку").

Не только проза: и на основе китайской поэзии "си", и на основе японской поэзии "вака" возникли соответствующие им живописные жанры – живопись монохромной тушью в Китае, живопись "ямато-э" в Японии. Кстати, и на основе поэзии хайкай тоже возник своеобразный живописный жанр – "хайга".




ПРАВИЛА ПОЭТИЧЕСКОГО ПАЛОМНИЧЕСТВА (ПРИПИСЫВАЕТСЯ БАСЕ)


Не спи дважды в той же гостинице. Ищи циновку, которую ты ещё не согревал своим теплом.

Не носи на поясе даже кинжал, не убивай никакой живой твари. Встречай врага твоего господина или врага твоего отца только за воротами, поскольку Не живи под одним небом и не ходи по одной земле – этот закон происходит из неизменного человеческого чувства.

Посуда и утварь должны соответствовать нуждам одного человека – не слишком много, не слишком мало.

Желание плоти рыбы, птицы и животных нехорошо. Потворствование чревоугодию и стремление к редким блюдам ведет к чрезмерным удовольствиям. Помни высказывание: Ешь простую еду, и ты сможешь всё.

Не произноси своих стихов без просьбы. Если попросят, не отказывайся.

Когда пребываешь в трудных и опасных местах, не уставай от путешествия, поверни назад с полдороги.

Не пользуйся лошадью или паланкином. Думай о своем посохе как о третьей ноге.

Не увлекайся вином. Трудно отказаться на празднике, трудно остановиться после того, как выпито немного. Не позволяй себе никакой грубости. Поскольку пьянство отвратительно, в Китае используют неочищенное сакэ. Держись подальше от сакэ, будь осторожен!

Не забывай платить паромщикам и давать чаевые.

Не упоминай о слабостях других людей и своих сильных сторонах. Оскорблять других и восхвалять себя – очень вульгарно.

Если речь не идёт о поэзии, не сплетничай о разных вещах и отвлеченных материях. Когда разговор касается подобных тем, расслабься и вздремни.

Не вступай в близкие отношения с женщинами, пишущими хайку, это не приносит добра ни учителям, ни ученикам. Если она стремится узнать больше о хайку, учи её через посредство других. Задача мужчин и женщин – производить потомство. Развлечения препятствуют глубине и цельности сознания. Путь хайку начинается с концентрации и недостатка развлечений. Вглядись в самого себя.

Ты не должен брать иголку или травинку, если они не принадлежат тебе. Горы, ручьи, реки, болота – всё имеет своих хозяев. Помни об этом и будь осторожен.

Посещай горы, реки и исторические места. Не давай им новых имён.

Будь благодарен человеку, научившему тебя хотя бы одному слову. Не пытайся учить, пока сам не поймёшь все полностью. Учить можно только после завершения самосовершенствования.

Не относись с пренебрежением к каждому, кто дал тебе приют хотя бы на одну ночь или хотя бы раз накормил. Но и не льсти людям. Кто поступает так – мошенник в этом мире. Идущие путем хайку должны общаться с другими, идущими тем же путём.

Думай по утрам, думай по вечерам. Не путешествуй в начале и конце дня. Не беспокой других людей. Помни: Если ты часто беспокоишь других людей, они отдалятся от тебя.




БИОГРАФИЯ


Он родился в 1644 году, в призамковом городе Уэна, столице провинции Ига, в семье самурая низкого ранга. Его настоящее имя – Дзинситиро Гиндзаэмон. После нескольких лет службы у молодого князя Ёситада, чей отец управлял замком Уэно, он отправился в императорскую столицу Киото, где попал под влияние выдающегося поэта хайкай Китамура Кигина. Дзинситиро и его сюзерен Ёситада, который принял псевдоним Сэнгин, стали близкими друзьями и обычно демонстрировали свои поэтические наклонности, сочиняя модные "стихотворные цепочки" – рэнга. Уже в юности молодой самурай проявил такое мастерство, что, когда ему было 22 года, некоторые его стихотворения, как и стихотворения Сэнгина, были включены в антологию, изданную поэтом Огино Ансэй. Тогда же Дзинситиро принял литературное имя Мунэфуса. На следующий год, в апреле 1666 года, его хозяин и друг Ёситада, внезапно умирает.

Скорбящий 23-х летний Мунэфуса, взяв прядь волос своего господина, отправился на гору Коя, чтобы поместить её там в знаменитом будийском монастыре. Дзэн очаровал молодого поэта. Он готов был уйти от мира. Тем не менее, он вскоре снова оказался в Киото и поступил в услужение к Кигину, литературному наставнику Сэнгина, с которым он продолжал изучения японских классических книг, рэнга и хайкай школы Тэйтоку. Одновременно под руководством крупного специалиста Ито Танъана он изучал китайских классиков. В это время молодой поэт-самурай ещё раз изменил своё имя и стал называться Тосэй – "Зелёный персик", в честь китайского поэта, которым он восхищался (Ли Бо – "Белая Слива").

Последующие пять лет Тосэй провёл в Киото, усиленно учась и сочиняя стихи. Он подружился с литературным братством, проживающим в столице. В сборнике "Кайой" ("Игра в ракушки") было опубликовано 2 его хайкай и 58 стихов других поэтов, прокомментированных им. В 1672 году сёгун вызвал Кигина в Эдо, сопровождал его молодой ученик Тосэй. Чтобы как-то помочь ему свести концы с концами, его назначили ответственным за строительство сооружений по водоснабжению в Сэкигути, находящемся в округа Коисикава в Эдо. Но даже занимаясь этой официальной деятельностью, Тосэй продолжал изучать классиков и слагать стихи. Вскоре он отказался от должности и взял на себя невыгодную и не приносящую доходов роль учителя хайкай. Число его учеников, многие из которых потом прославились, постоянно росло. С каждой публикацией год от года росла и его слава. Один из его друзей и учеников, Сугияма Сампу, богатый поставщик рыбы для ставки сёгуна, представил в распоряжение Тосэя свою хижину, расположенную на левом берегу реки Сумида в округе Фукагава. Здесь в саду Тосэй посадил банановое дерево (басё) и ученики стали называть его жилище "Басё-ан" ("Обитель банановых листьев").

После этого поэт принял имя Басё, под которым он более всего и известен. Он наслаждался покоем, тишиной и красотой окружающего мира, он слагал стихи и изучал основы дзэн – буддизма. Нельзя осознать место Басё в мировой литературе и вполне оценить его гений, не понимая, что он был истинным буддистом, что именно дзэн был источником его гениальности. Дзэн это больше, чем религия, и больше, чем образ жизни, это больше, чем философия...

Считается, что Басё был стройным человеком небольшого роста, с тонкими изящными чертами лица, густыми бровями и выступающим носом. Как это принято у буддистов, он брил голову. Здоровье у него было слабое и он всю жизнь страдал расстройством желудка. По его письмам можно предположить, что он был человеком спокойным, умеренным, необычайно заботливым, щедрым и верным по отношению к родным и друзьям. Хотя всю жизнь он страдал от нищеты, он почти не уделял внимания этому, будучи истинным философом и буддистом. Зимой 1682 года сёгунская столица Эдо в очередной раз стала жертвой крупного пожара. К несчастью, этот пожар погубил "Обитель бананового листа" и сам Басё чуть не погиб. После короткого пребывания в провинции Каи, он возвращается в Эдо, где с помощью учеников, строит в сентябре 1683 года новую хижину и сажает банановое дерево. Но это лишь символ. Отныне и до конца своей жизни Басё – странствующий поэт. В августе 1684 года, в сопровождении своего ученика Тири, в сорокалетнем возрасте Басё отправляется в своё первое путешествие. В те времена путешествовать по Японии было очень трудно. Многочисленные заставы и бесконечные проверки паспортов, причиняли путникам немало хлопот. Однако, надо думать, Басё был достаточно умён и точно уж достаточно известен, чтобы пройти это преграды. Интересно посмотреть, что представляло собой его дорожное одеяние: большая плетёная шляпа (которые обычно носили священники) и светло-коричневый хлопчатобумажный плащ, на шее висела сума, а в руке посох и четки со ста восемью бусинами. В сумке лежали две-три китайские и японские антологии, флейта и крохотный деревянный гонг. Одним словом, он был похож на буддийского паломника. После многодневного путешествия по главному тракту Токайдо, Басё и его спутник прибыли в провинцию Исэ, где поклонились легендарному храмовому комплексу Исэ дайдзингу, посвященному синтоиской богине Солнца Аматэрасу Омиками. В сентябре они оказались на родине Басё, в Уэдо, где поэт повидал брата и узнал о смерти родителей. Затем Тири вернулся домой, а Басё после странствий по провинциям Ямато, Мини и Овари, опять прибывает в Уэдо, где встречает новый год, и снова путешествует по провинциям Ямато, Ямасиро, Оми, Овари и Каи и в апреле возвращается в свою обитель. Путешествие Басё служило и распространению его стиля, ибо везде поэты и аристократы приглашали его к себе в гости. Хрупкое здоровье Басё заставило поволноваться его поклонников и учеников, и они облегчённо вздохнули, когда он вернулся домой.

Рассказ о своём путешествии Басё озаглавил "Нодзасари кико" ("Смерть в пути"). После года спокойного размышления в своей хижине, в 1687 году, Басё издаёт сборник стихов "Хару-но хи" ("Весенние дни") – своих и своих учеников, где мир увидел самое великое стихотворение поэта – "Старый пруд". Это веха в истории японской поэзии.

Фуру икэя
Кавадзу тобикому
Мидзу-но ото

Старый пруд
Прыгнула лягушка
Всплеск воды

Не только полная безупречность этого стихотворения с точки зрения многочисленных предписаний этой кратчайшей и сверхлаконичной формы поэзии, хотя уж кто-кто, а Басё никогда не боялся нарушать их, но и глубокий смысл, квинтэссенция красоты Природы, спокойствия и гармонии души поэта и окружающего мира, заставляют считать эту хайку великим произведением искусства. Здесь не место говорить о традиционной для японской поэзии игре слов, позволяющей создавать в 17 или 31 слоге два, три, а то и четыре смысловых слоя, поддающихся расшифровке лишь знатоками, а то и лишь самим автором. Тем более, что Басё не очень любил этот традиционный приём – марукэкатомбо. Стихотворение прекрасно и без этого. Многочисленные комментарии к "Старому пруду" занимают не один том. Но сущность аварэ – "грустного очарования и единения с Природой" великий поэт выразил именно так.

До конца своей жизни Басё путешествовал, черпая силы в красотах природы. Его поклонники ходили за ним толпами, повсюду его встречали ряды почитателей – крестьян и самураев. Его путешествия и его гений дали новый расцвет ещё одному прозаическому жанру, столь популярному в Японии – жанру путевых дневников, зародившемуся ещё в X веке. Лучшим дневником Басё считается "Окуно хосомити" ("По тропинкам севера"). В нём описывается самое продолжительное путешествие Басё вместе с его учеником Сора, начавшееся в марте 1689 г. и продолжавшееся сто шестьдесят дней. В 1691 году он снова отправился в Киото, тремя годами позже опять посетил родной край, а затем пришел в Осаку. Это путешествие оказалось для него последним. О последних днях жизни подробно рассказывает один из его биографов (цитата по: Miyamori. Haikai Ancient And Modern. Tokyo, 1932) "29-го числа сего месяца (сентябрь 1694) Басё участвовал в поэтической вечеринке в особняке госпожи Соно, своей прилежной ученицы, которая устроила в его честь роскошный приём. К несчастью, ужин оказался роковым для поэта, уже несколько дней страдавшего расстройством желудка....Болезнь, вероятно дизентерия, приняла серьёзный характер. Прикованный к постели поэт сказал: "Мокусэцу из Оцу хорошо разбирается в состоянии моего здоровья. Пошлите за ним." Поэт-врач пришёл и осмотрел его. Поэт сказал: "Мне нужно кое-что сказать Кёраю" и послал за Кёраем в Киото. В доме его ученика Содо, где он остановился по прибытии, не было необходимых условий для ухода за ним и 3 октября Басё перенесли в заднюю комнату владельца цветочной лавки по имени Нидзаэмон, близ храма Мидо. Не говоря о Сико и Идзэне, сопровождавших поэта в его последнем путешествии, за ним день и ночь ухаживали Сидо, Кёрай, Мокусэцу, Сяра, Донсю, Дзёсо, Отокуни и Сэйсю, которые прибыли из разных мест, узнав о болезни Басё. Тревожная весть распространилась по окрестным провинциям, и толпами начали приходить его ученики и друзья, охваченные тревогой и страхом. Вышеупомянутые десять учеников принимали их и благодарили, но к больному в комнату никого не пускали. Обнаружив, что состояние больного критическое, Мокусэцу предложил Басё пригласить какого-нибудь другого врача, но умирающий поэт не желал об этом слышать, сказав: "Нет, твоё лечение меня вполне устраивает. Никого другого мне не надо". Когда его попросили написать последнее стихотворение, он ответил: "Моё вчерашнее стихотворение – сегодня будет моим последним стихотворением. Моё сегодняшнее стихотворение завтра станет моим последним стихотворением. Каждое стихотворение, которое я когда-либо писал в своей жизни, – это последнее стихотворение". Однако, 8-го числа он призвал к постели Дзёсо, Кёрая и Донсю и продиктовал Донсю следующее стихотворение:

 

Таби-ни яндэ
Юмэ ва карэ-но но
Какэмэгуру

В пути я занемог
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям

"Это стихотворение не последнее, – сказал поэт, – но возможно, что оно и последнее. Во всяком случае, это стихотворение вызвано моей болезнью. Но думать об этом сейчас, когда я стою перед великой проблемой жизни и смерти, пусть даже я всё жизнь посвятил этому искусству, было бы заблуждением". 11-го числа прибыл Кикаку, один из учеников Басё, который только узнал о болезни учителя. На следующий день Басё попросил приготовить ему ванну и призвав к своему ложу Кикаку, Кёрэя, Дзёсо, Отокуни и Сэйсю, продиктовал Сико и Идзэну подробное завещание о том, как распорядиться его имуществом, а также оставил послания своим ученикам и слуге в Эдо, о том, как распорядиться его рукописями и прочее. Записку своему брату Хандзаэмону в Уэно он написал сам. Высказав всё, что ему хотелось, он сложил руки и, шёпотом прочитав что-то, напоминающее отрывок из сутры Каннон, вскоре после четырёх часов дня, в возрасте пятидесяти одного года, издал последний вздох".