полная книга это

* * *

соловьиное слово «слава»


«почему чернобылец лыс, а кутаисец усат?» -
завязался вопрос, побродил девять месяцев, вырос
в генеральском дачном поселке, где запущенный сад
наступает на пахнущий старостью домик, как вирус.

там поэт, еще нет и семидесяти, тычет костьми
в перепревший журнал, в чайник-свистульку, в охапки шапок,
в нерадивого пса, резонируя в подпол: «возьми!
принеси-ка остатки кисейной портянки и тапок!»

на столе у него давно турами зажатый ферзь
посреди сухарей и просыпанного листового
табака и бюст джугашвили, взгляд уводящего в сверзь
этажерки со словарями, где кудлатое слово

из листовок, программок, гостиничных правил, меню
ресторанных находит прибежище - следуя нраву
переписчика, протравится мозгом и, как в полынью,
окунется в типографский колер и в легкую славу.

«взять - не взять» - качели выровнены годами, и он,
лауреат всех и вся, осознав, что жизнь-то не вышла,
вышли сборники – закурит, обнимет аккордеон
за бока переливчатого, бархатистого дышла…

с места этого условно и начинается джаз:
переплет ветерка и анисовой водки, и, даром
что глазаст, поэта смутит схожесть английского just
и «у-ух» колуна, наносящего удар за ударом.
 2003









* * *

Совершенно не то, что на стенах есть зайчики, а –
по опросам толпы – обладанье машиной Киа,
холодильником Бош, вековою посудой Тефаль,
хрусталем из Богемии, дачей, простертою вдаль,
пылесосом с водой, кошельком с Вашингтоном, лубоч-
ным еще черт-те чем, о котором возможно толочь
без конца, но, однако, позволю себе кубик Кнорр,
посмотрю Балаяна (из старого), выйду во двор
с шаловливым гордоном, вдохну придорожной травы
и порадуюсь, что я живу в совершенстве, как вы…
 2000









* * *


 кате

Лежит осока косо
на белом берегу.
От главного вопроса
тебя уберегу.

Пока полозья точит
старик в ермолке - ах! -
как мир вокруг хохочет,
катаясь на коньках.

Ты так необычайна,
что я с тобой – не я.
Давай уедем в china
без разрешения.

Там поздно или рано
в каком-нибудь порту
мы встретим Ле Зуана
с веревочкой во рту

не каторжником беглым,
а глиняным божком
из лавки – и под пеклом
домой пойдем пешком

без устали до завтра,
когда придет пора
начать разлуку с авто-
мобильного утра.

И ты, розовощека,
единственная не
порежешь, как осока,
на память губы мне.
 2002











* * *


Мохер, каракуль, ридикюль
коричневою гаммою
набиты в чемодан.
Июль.
Мы уезжаем с мамою.
Куда? -
неведомо куда.
Надолго ли? – неведомо.
Измучена донельзя да
растрепана, как ведьма,
устала мама обнимать
отца.
Шофер чинарится:
«Поедем, что ли, твою мать,
дождина начинается…»
А я кричу,
что я хочу,
что я хочу в уборную,
и пропускает кран мочу
в подштанину позорную.
Шофер газует, матерясь
на мир.
У мамы заново
цветастая застряла бязь
в двери.
С сиденья драного
я замечаю, как под са-
мым ливнем исколочены
спина и лысина отца,
сбежавшего с обочины.
 2003












* * *


самолет летит над полем,
словно пацифистский знак
в синей кружке с алкоголем,
не пригубленным никак.

я пытаюсь с интересом
наблюдать, как этот крест
потянул мой взгляд над лесом
и исчез, исчез, исчез…

в созерцании движений
растворился горький след.
нет у жизни продолжений.
у любви начала нет…
 2002














* * *

рыбий жир


 а.воловику

Череда озер в заповедных лесах.
Над озимыми взвились чаинки чаек.
Местный знахарь по имени Исаак
вынул из ножен лезвие, и тесак
чешуей засыпает брезент и чалик.

Час урочный еще не настал. В казан
обезглавленные лещи и густеры
утекают с руки на фоне казарм
ПВО, где с той мировой партизан
жжет вожжами по голому заду стервы.

Спят за проволокой служители войск,
орошают перо и проволглый войлок.
И дневальный дремлет, расходуя воск
на письмо сельчанам. И Борген и Босх
незаметно дышат с продавленных полок.

Тишина. Предрассветный туман гнетущ.
Рыбаки говорят хлопками в ладоши.
Из поселка несколько жвачных туш
выгнано, и со скрипящей корзиной груш
разбирается белогривая лошадь.

- Чу, пошла! – Исаак зашипел, качнув
за бортом осоку. – Не жирно ли, лярва?..
Лошадь переключается на кору в
чащу, за нею следует ветродув
от кострища строго перпендикулярно.

Неотведанная уха по прошест-
вии, может быть, получаса застыла.
Исаак, обхватив резцами дюшес,
озерцо протыкает шестом, но шест
никогда не коснется донного ила.

За кормой пойдет вьюнок меж фаланг.
По песку - рядком засмоленные лодки.
И дневальный, преданный хесбаллах,
гладит в комнате ленинской на столах
налитые потом и кровью пилотки.
 2003








* * *


на старт внимание фальстарт
как бакенщик у пирса
за проволоку бакенбард
мизинец зацепился

середний палец проколов
кофейной чашки дужку
поверх столов поверх голов
плескает на подружку

та на изнеженном лице
замазанном сметаной
отображает что в кольце
нет пробки безымянной

сиречь кончается на том
богобоязнь и разом
суровым вперенным перстом
на выход путь указан

на блузе в прорезь под нажим
чтобы пустить монету
осталось дело за большим
которого и нету
 2003













* * *

IНЦI

вот он, кого я не вижу в домашнем халате,
тапочках, с ларингитом, малиной и проч.,
кто вопреки желаниям выдает «к оплате»
чаще, чем надо бы; может быть, любит оладьи,
философствовать, рифмы закидывать в ночь;
кого, безусловно, пьянит ярмо баланса,
злая цифирь, аналитика, хрипотца
своей речи под вечер; кто не пастырь фри-ланса;
кто под маской критика, может быть, санчо панса –
отец своих babies и сын своего отца…
 2000














* * *


 д.п.

Я вспоминаю время, когда был «за».
Рукоплескал.
Конспектировал.
Что с того? -
Скромно несу портфель, опустив глаза
к урнам,
в костюме от Zegna.
По мостовой
выпятили моторы обертку «люкс».
6 000 000 000 носителей хромосом
знают,
откуда шел я, куда явлюсь:
- адрес;
- кто встретит;
- на ужин кто;
- кто на сон…
Серый проспект прочесан;
бульвар продут.
По одноразовым трубкам цедя водой,
маркетинг объявляет, что я - продукт:
«брэнд»;
«цена»;
«габариты»;
«использовать до ______»…
 2003











* * *

 «вокзал, несгораемый ящик…»
 б.пастернак
 
На полустанке и поныне:
пути, изъеденные ржой,
по линии полно полыни,
и запахом мочи и дыни
объятый домик, небольшой
вокзал, сколоченный из досок,
раздутый короб, изнутри,
из пасти высунул свой посох,
чернильным грифелем набросок,
и скупо обронил: - Бери…
- Бери! - орал вослед. - На старте
в багажной подтасовке мест,
в кулачно-ножевом азарте
сумеешь по моей плацкарте
на чужаке поставить крест.
Покинув немощных, курносых
за папиросою, свою
среди берез простоволосых
в казенном доме на колесах
я занял жесткую скамью,
гонимый родиной-мегерой.
А дальше, как перед войной,
перед последнею премьерой:
запахло прогоревшей серой
и зашипело подо мной.
На старте закачались вскоре
три цвета юности моей,
повешенных на семафоре
куда привычнее, чем горе
чего-то ждущих матерей…
С тех пор березы облетели,
уже проветрены дома,
уже застелены постели,
и не моя, на самом деле
чужая мать сойдет с ума.
 1989, 2002-2003











* * *

 л.г.коростелевой

День состоит из хлама.
Ночь впереди длинна.
В стихотворенья, мама,
просто добавь вина.

Этот коктейль приятен.
Хмель не всегда во вред.
Жизнь состоит из пятен,
выведенных и нет.

В завтра спешить не надо:
будет – и всех делов.
Мы состоим из взглядов
и сочетаний слов.
 2000













* * *

 кате

этот конверт – в нем письмо – не заклеил
я, очищаясь от будничных плевел
творчества, и …
милая! – как хорошо быть с тобою:
тихо беседовать, гладить с любовью
руки твои,
всюду скучать без тебя, наводняясь
ядом, на крышу молиться, где аист
мысли застит
так, что невзлюбишь и целого света,
но, понимаешь, воздействует это
на аппетит.
веришь, мне трудно; дыхание сбито
с толку, немое засилие быта
скомкало дни
наши, и низкое качество фото
просто взрывает, но все-таки что-то
ты сохрани
просто на время - не вечны и камни;
только уверен я, наверняка мне
стоило ждать
медленной музыки, силы не тратя,
и никого, кроме синего платья,
не приглашать.
 2000













* * *

а/с/букин, черновое, с аритмией


бесконечное кажется малым
за бокалом, нет – вэ, за вокалом
самосвалом рифмуется с алым,
и любвей результат – овдовей.

нам, не выучившим аксиому,
что москва не равняется дому
ни казенному и ни родному,
никакому, - поди-ка доверь

эту землю, нет – нечерноземье,
где в кусты плодоносят и в семьи,
и звенит между этими всеми
существующая параллель,

и повсюду кровит, нет - роится
мысль, избавленная от традиций
и от жизни, и, как говорится,
налегай на нее, не пролей…

вставить: пять строк человеку без оболочки,
недотроге, без царя в голове, без точки
после имени и после поступка, перед
тем, как узнать, что он есть, узнать, во что верит,
насколько глубок еще его отпечаток
на шестой строке и посредством шести чарок…

вынуть: два пристрочья в уважение, кстати,
деталь напоследок в тему рукопожатий…

(сопровождение: foreigner. blinded by science.
без обязательств и ничего не касаясь).
p.s. в продолжение одиссеи гомера -
точка. главный редактор субтитров: ээро.
 2000, 2003












 * * *

День уходит в полночь. Включаю свет.
Раскрываю книгу – она пуста.
И болезнь, как в ухо искусствовед,
проникает с хлористого листа.

После чашки кофе и пары дел
к послезавтра, сонный, я бы хотел
проложить на ощупь и без сует
те слова, которым не нужен свет.
 2000










* * *

 в.пальцеву

Вадим! Откроем карты: ни туза,
ни козыря – такая перспектива
надолго; в метрополии год за
2,3,4 и т.п., мотива
здесь нет, письму не суждено
заняться разрушением уклада.
И если есть поблизости окно –
закрой его, туда тебе не надо.

Год брошен оземь. Мысль проходит вне
двухтомника, чей автор педантичен
и ищет смерть в сочельник, и по мне,
Вадим, как бы то ни было, накличем
и мы беду, беда равно всегда
везде непослушание, не просто
карьера чернокнижника, беда –
в тебе, материале холокоста,
в котором не посажены глаза,
не сглажены углы, тогда на черта
такая жизнь, как у Дерсу Уза-
ла (далее читай: такого сорта
поводырей) в два-ноль-ноль-три? Потрать
остаток цифр в продмаге за поллитрой,
ополоснув косым дождем тетрадь
с открытками из Речи Посполитой.

Ну, отдышись. Не математик же
живописует нас, не бог иконит
треклятый новослог, но неглиже
паталогоанатом, он и гонит
под скальпель поколение отцов
привычно, обрезая нам фаланги
так нужных членов, и, в конце концов,
из каждого из нас выходит ангел.
Я с барабаном, чур, а ты – с трубой:
падем из окон, верные лолиты
из обувных отделов в голубой
спецовке перемелют нас с тобой
за совершенной формою поллитры.
Чего ж ты ждешь? Опомнись, торопись,
недаром, что двухтомник в супер-глянце,
год прожит оземь. Автора на бис
призвали жить к себе венецианцы,
а мы по окружной – и все парим
до времени, когда нам станет вскоре
единственной отрадой энный Рим,
как кофе заменяющий цикорий…

Товарищ мой! Такие вот дела:
отсутствие у галстука узла -
лишь повод для завязыванья спора.
На сложной траектории крыла
есть пауза. Используй. Для нала-
живанья отношений между на-
ми впрок, поскольку нам еще дана
последняя попытка, так что скоро,
читая именные письмена,
вели послать за порцией вина.
Вадим, ужо на мировую, но
пойми, любовь одна не перено-
сится в сердцах, чьи габариты сузил
размер окна в столице; на окно
легко надавишь - стекловолокно
поддастся; город по одной
под череп запускает за виной
петлепечаль, затягивает узел
и странгуляционной окружной
мне в легкие заталкивает зной.

Летать, переворачиваясь над
деревьями, прокручивая сальто
вперед, где ветер-ветер-ветер рад
игре и приближению асфальта…
 1993, 2003











* * *


Четыре комнаты пройдя,
лишившись музы, как дитя,
я жду внимания. Губами
срываю ягоды дождя.

Над домом – черное весло;
мне несказанно повезло,
что все, что будет между нами, -
одна поэзия, без слов…
 2000












* * *

#506

 а.кулакову

передо мной: не низок, не высок,
не знающий ни горечи, ни боли,
как в пулевой стрельбе бросок в висок
или как трехочковый в баскетболе,
а.кулаков - удар поверх голов;
простолюдин, целующийся в губы,
из рославля; задира; сквернослов;
геноссе геббельс нашего пивклуба
им. новака, привыкший за свои,
за кровные одалживать по роже,
с душой актера рыбникова и
с лицом гостюхина, но помоложе;
шар о пяти углах, надрывно строг,
как сдавленный гипотенузой катет
без доказательств, - но пятнадцать строк
потрачено, так что, пожалуй, хватит.

в то время, когда ночью три цены
таксисты брали с единицы пойла,
звучали «хипаны», и у страны
не заимелось от оле-лукойла
бесплодия, когда борцы сумо
и отчимы у телеговорилен
еще напоминали нам с умом
карающих простой набор извилин,
и дрейфовала модная теперь
фокусировка на одном предмете, -
я левым посылал в нокаут дверь,
и в корпус 10а врывался ветер,
поскальзывался, словно в гололед,
на вахтенных приветах и спасибах,
и норовил на лестничный пролет,
обросший пылью, завитой на сгибах,
метался по ступеням, как метла,
и швы вылизывал в стеклобетоне,
и останавливался у стола
в пятьсот шестой протянутой ладони…
(когда бы мы кружили на балу,
как подобает ветренному принцу,
поправив бабочку, воткнув в винил иглу
и медленно перелистнув страницу,
не нарушая ритма и длины
подстрочника и нежась в глубь подшерстка, -
на темных указателях цены
тогда бы нас нарисовалась горстка
обут-одетых, взятых напрокат
для нижеследующего лениво
со старых фото, где закат в закат
протек, как с кадыка под ворот пиво).

но вот открыта первая глава
далекого конца восьмидесятых,
когда из нас, из серпо-волосатых
не шли членораздельные слова.
заняв по коридорам овощей,
мы лежа рифмовали «вобла-пиво»,
так наз. двустишья местного розлива
под аккомпанемент, и вообще:
кусали приходящие в плечо;
прощаясь же, протягивали «краба»;
в одном углу читал ю.н.арабов,
в другом – товарищ м.с.горбачев
арендовал, нет, взял у нас экран
под воскресение, почти под вечер,
в прайм-тайм, пока разогревалось лечо,
зачерпывалась ложкою икра
из кабачка, отстаивал остов
компании явление харизмы
(так берегут миазмы механизмы
давно неразводящихся мостов)
и далее по списку - и на то
я отзывался площадной заявой,
а ты, алеша, бегал нам за «явой»
в сабо на босу ногу и пальто
на босо остальное (до утра
еще усугубишь, еще нахохлишь
подпаска), но, переходя на коклюш,
перелистни часа на полтора
до вопля «люди! помогите мне!
я умираю!» в новые афоны
и сна, упав на битые плафоны,
внутри пятьсот шестой, поскольку вне
я слизывал диплом, не напролом,
но с некой тошнотворною морокой…
вокруг женились. запивали кокой.
четвертым кеглем выходил диплом,
последним кругом выходил, дрему-
чим будущим, чему я, новый в касте,
рукоплескал, точнее сопричастил
свое не к своему. не к своему.

те времена останутся в тогда.
лехаим, тезка! или не лехаим?
мне кажется порою, что солда…
нет, мы друг друга в толпах окликаем
на первый и второй, на вы и ты,
на север-юг, на царь и на емеля,
и расставляем точки с высоты
под утро не пришедшего похмелья.
в термометре давно упала ртуть,
и яблоки намеренно прилипли
к окну – не проглядеть кого-нибудь,
пока бульвары прорежают ливни.
но пусто все - на тишь и серафим
не сходит; в памяти осталось,
как руки разминают парафин
на двадцатисантиметровый фаллос,
подпалены усы, растянут рот
и мокр, в перспективе фоторобот
настенный представление дает
о мимике хозяина, и чтоб от
всего отгородиться на понтах -
последняя обложка дюренматта,
а я в довесок, кадр - просто так,
с полнейшим ощущением примата.
(негоже забывать о пустяках:
они, еще, быть может, два-три слова
надолго затеряются в стихах,
надписанных не томасу венцлова,
но их черед наступит, по квита-
нциям с иными быть, с разбега
глазницы перекрашивать в цвета
остывшего, опятнанного снега).
пропустим оглавление? сама
она, чей взгляд и голоден, и меток,
зима, мой дорогой, опять зима
надламывает нам остатки веток,
пришла, зараза, заполняет клеть
коричневой клеенчатой тетради,
зовет инакомыслить и дряхлеть
к изъеденной венозной сеткой ****и,
к ее ночным руладам «дам - не дам»…
но баста! положу последний камень:
свидания, что ялта и потсдам,
отныне невозможны между нами.

те времена останутся, тогда
как эти, что на перевале третьем,
«вино» переиначили в «вода»,
все лишнее послали к междометьям.
«работа в…» теперь «работа на…»,
но та же беспробудная работа,
и нам как исключение дана
надежда, или суть переворота.
покуда отстраненные страной
мы разбавляем струнной читой-дритой
безмолвие, проходит, как штрафной,
с одиннадцати метров не забитый,
который год, который год молчат
приемники – им нечего динамить,
запас адреналина не почат,
и нехотя ворочается память.
 2003















* * *


Под вечер, когда тоска
срывается с языка,
и тихая боль, как ветер,
дырявится у виска,
прошу ночлега у стен,
у гулкой музыки - с тем,
чтобы застыть на рассвете
чудовищем на холсте.
 2000









* * *

гостиница ввс

В лютые будни, простившись с работой на «ять»,
ехать на почту за тем, чтобы эхо послать
Вове Никитину, пасечнику из Уфы,
тысячу лет не поднявшему зад от софы
в сторону запада, к дому, где помнят и ждут:
«дуст» мандаринят, картошку пекут и ведут
непринужденный, по стопкам размеренный спич
о керосине; о СУшках; о том, как Кузьмич
жарил яишню на всех; как угрюмый «графин»
в теплых носках возлежал на кровати один;
как «пиджаки» от наряда косили; и как
к мясу нежданно-негаданно Марков-дурак
был тут как тут; о Кульгускине, в коем дебил
прочно прижился; о том, что никто не забыл
время прошедшее, время, живущее вну-
три у всех нас, и все мы в многолетнем плену
этого времени - молча лежим на софе,
курим, скучаем и слышим, как auto-de-fe:
«Стремно мне, пиплы!» – заходит с бубнового граф;
вылет звена порождает волнение трав
и краснодарского мусора в форме 3л,
после чего новоявленный бог захотел
перетянуть « инженера на сотню рублей»,
мы, закусив, помогаем припевом: «Залей
глаз, авиатор!», пока не войдет замполит:
«Спирту налейте…там кто-то из наших висит…».
 2000, 2002










* * *

 
Чей день, замышленный в кювете,
ополоснет роса со склона
и разрешит словам в ответе,
как бликам фар из-за фургона,
нырнуть, вернуть себе былую
уверенность и, ослепляя,
меня, как куклу платяную,
продавливать, по швам гуляя.
Увы! Старик для интернета,
не в силах нюхать и колоться,
везу тебе посланье: нетто,
чего не почерпнуть из лоций.
Твои познанья о циане
не столь прямы и – слава отче! –
они куда официальней,
чем кладбища из многоточий…
Они расходятся с моими
от лобового, от зигзага,
от титула, где белым имя
сквозь наполнение, как брага,
дурнит, где горечь магнитолы,
минуя знаки и заплаты
дорожные, и протоколы
ГИБДД, кровавит гланды.
Плюя через хай-вэй три раза,
смотря, как ты восток оплавишь,
засим журчу из унитаза
в прямую Лету, мимо клавиш,
впадаю в панику, рихтую
барьеры, жму на все педали
и оставляю запятую
в асфальте, где дымят сандали…

…Когда бы смерть Вы увидали
столь жуткую и столь простую,
где кружат ребра вхолостую,
как спицы в rubber’ном овале...
 2000










* * *

мания

 в.касаткину

путешествуя по пройденным вчерне
незнакомым строкам наизусть я
глажу листья белые но кто-то мне
разрешает перетечь из устья
ближе к месту где палитрой пустоцвет
верховодит в утреннем тумане
лошадь ржет чумазый кировец в кювет
окунулся девки плещут в бане
кипятком тайком хихикая про связь
половую где я деловито
на кушетке у ригонды развалясь
с кофеем мешаю джимми смита
на свингующем виниле слезы мне
утирают линч и альмодовар
мой отец-старик находит толк в вине
молодом и сытно смотрит повар
вор его жена и кто-то там еще
на кафтан работы гринуэя
а картавый бродский не подняться счел
из венеции где багровея
джаггер лупит из обоймы paint it black
с хором мальчиков я подпеваю
бодро где так вольно дышит человек
я другой такой страны не знаю
 2000











* * *

 а.з.

впору отмереть морозам,
впору высыпать листве,
впору не совсем тверезым
шляться ночью по москве.

впору быть совсем наивным,
впору в руки книгу взять
и вдогонку майским ливням
по возлюбленным рыдать…
 2002












* * *


Водят волки за окошком
вечерами хоровод.
Я питаю страсть к обложкам,
а они - наоборот:

буквы, как коробки спичек
рассыпаются в глазах
желтой дремой, без кавычек,
без ноги на тормозах.

Ах, какие процедуры
протекают ввечеру:
целым стадом ходят куры
по урчащему нутру;

вислоухие собаки
мчатся, словно на войне,
опускаются до драки
с нарушителем во сне.

Я питаю страсть к экрану,
целый час гляжу в окно
и заматываю рану
так, как будто мне дано

жить поверхностно-пунктирно
и дойти до точки там,
где под утро волки мирно
разбредутся по домам.
 2002











* * *


 полине

где ветер заблудился ныне,
где свечи час, как режут тьму,
часы остановились; и не
я мир поведаю полине,
а тот, кто знает, почему
глаза ее грустны и втайне
кочуют с шелестом лесным,
и, будто на опушке дальней,
попытки девичьей гортани
мир волчий признают своим.
какие сладкие доселе
минуты я не понимал,
когда спортивные пирелли
хрустят по гравию, и ели
бросают тени на овал
лица дочернего; дымится
остаток делового дня,
и нарисованные лица
спешат взахлеб проговориться
и насмотреться на меня…
 2002











* * *

 кате

Читая, останавливаться на
тех словосочетаниях, где глазу
пытливому не глубина видна,
не широта – все измеренья сразу.

Так ты среди прохожих, среди той
цепочки бледнолицых с тротуара
мне появилась кровью налитой
носительницей божеского дара.

И через годы, не умерив пыл,
люблю тебя за то, что ты такая,
люблю тебя, как если бы любил
дышать, к дыханию не привыкая…
 2002-2003











* * *

считалка #2

Город выклеил афиш
много сотен,
и торчит огромный шиш
из полотен.
Всех, кто рядом ни пройдет,
задевает.
В этой жизни, идиот,
все бывает…
 2002













* * *


мечтая добраться до киева
и жарить каштаны с крещатика,
лежу на диване, хуциева
смотрю по тв, как лунатика
в совковом пространстве без выбора,
но тем превратившего в грош его
послание голосом визбора:
всего-запятая-хорошего…
 2000, 2002











* * *


 памяти мамы

Мне снился сон: давным-давно,
по-моему, как в том кино,
недалеко от рая
мы жили с мамой у реки,
ходили вместе, в две руки
малину собирая.
И, возвращаясь, у дверей
кормили мы с руки зверей,
и так мне было мило,
что к ночи, выпив молока,
я маму целовал слегка,
а мама говорила:
«Не ставь стаканы на окно,
гроза раскроет створки, но
потом, когда уймется,
уже тебе не будет сна
похожего, и вся вина
с тобою остается…».
 2000, 2002












* * *


…ибо каждый из нас, несмотря на то
обстоятельство, что, вопреки законам,
одинаковы мы, одевал пальто,
прикрывая голову капюшоном,
занимал другому рублей по 100
и вываливался подышать озоном,
протрезветь, пописать, прогреть авто
и дождаться, чтоб светофор зеленым
одолел пространство и в винный час
эту сладкую жизнь приберег для нас…
 2000 - 2001











* * *

москва 2000

Мертвокаменный, виснет над
одиночеством прихожан
этот город, как постулат
среди вымоченных пижам.
В нем опасность удалена,
и под заспанное fuck off
утекает его слюна
из печальных вохровских ртов.
 2000, 2002











* * *

декабрь, vol.1

 а.р.
 
Снег, измеренный в каратах,
в середине декабря
оказался в виноватых
у зимы, и в провожатых,
а она почем зазря
в переулках бродит тучей
злой – и давит на виски
время темной и колючей
пряжи, время самой лучшей
и настоенной тоски,
от которой доктора не
обещают отрезветь,
даже если на экране
на коне по полю брани
мчит медведь, одетый в медь.
Лишь весомые брелоки
знают, что под вечер в ав-
томобильные потоки
незамеченные строки
высыпаются стремглав
стаей галок невесомых,
чтобы лгать, как человек,
оказавшийся не промах,
и остаться у знакомых
целый месяц на ночлег…
 2002










* * *

муха. ritardando

Пробило вечер. В зимней зале
дремали книги.
На черепице догорали
снега-расстриги.
Прохожий, показавший спину
в обличье рваном,
на город чашу опрокинул
с туманом пьяным.
И вина вытекли. От жара
оплыли свечи.
И тишина едва дрожала
по-человечьи.
Десерт устал от поцелуя.
Пытала сводня
глаза, поэзией балуя
меня. Сегодня
исчезли альтер эго, кроме
диванной лени,
покуда в холостяцком доме
мне на колени
она садилась с гордым видом,
с природным смаком
и погибала между твидом
и Пастернаком.
 1999, 2002










* * *

4 января 1991

 кате

Почудилось: на ветряные октавы
нанизаны горькие дни,
и я в капюшоне у снежной заставы
ору на таксиста: «Гони!»
Пугается год лошадиных замашек,
скрывается за поворот.
На мертвой натуре закусок и чашек –
мой полый, улыбчивый рот.
Ату, наливай! – на обочине волка
спугнув, набираем витки.
Шофер и попутчик, что книжная полка,
ощерили спьяну клыки.
Крепленым отеком заляпано утро.
Пунцовый висит апельсин.
Кому-то я гость и молчун, а кому-то
на старость придуманный сын.
Достаточно этого. Что же, поверьям
пребудет хороший урок.
Я бросил казенный декабрьский терем
на мокрую карту дорог,
его благочестье, дешевую утварь,
его промороженный нюх…
Господь! Обрати мои губы вовнутрь
молитвою к пятому дню.
 1991










* * *


убрали громкость, заснежало,
тельцами мушек осыпь шла,
фонарь-карманник вынул жало
и ослеплял из-за угла.

туда-сюда, как прилипалы,
подошвы ощущали гнет,
из белоцветья, из металла
густина зимица встает.

пью усталь, пью берестяную
равнину, полную дымов,
и не пьянею, и ревную
к огниву обжитых домов.

да что там, высияв, помру хоть
язычником, не премину
напрасно стылую аукать
в бойницах, у ветров в плену.
 1989














* * *


Рыбак, нагревающий смолы
на верфи, бесстрастный к вещам
и книгам, седой, полуголый
к полуночи наобещал
невинной, владеющей миром
полыни в краю налитом,
любви к одичалым и сирым
безумцам с нательным крестом.
С одним – захмелеть до побудок
и прикосновенью вослед
сплести сорок семь незабудок
по равенству сложенных лет.
С другими – бумаги шершавой,
дорожных, грунтовых чернил,
сиречь обрести величавой
себя и исполненной сил.
Прошу, - он шептал, - не ломайтесь,
не то, за границу ресниц
нырнув, утопающий Матисс
накличет на озеро птиц,
плескающихся в купоросе
небесном и медлящих пить,
и будет севанская осень
одна хороводы водить.
А в чем-то коварные дети
надумают вещий обряд
и с тем запалят на рассвете
четыреста лодок подряд.
 1990, 2003










* * *


Поймали вора. Пацана.
Столпились мужики.
«Рубите голову – она
коварнее руки» –
«Под корень резануть…» – «Хомут
смешней, когда на треть…» –
«Глаза проткните – и ему
легко не помереть…»
Кому начертано сполна
наслушаться угроз,
на том в бегах горит копна
оставшихся волос…
 1989










* * *

приступ ночи

Приступ ночи. Взглядов губка.
Месяц кляксой в небесах.
В автомате хнычет трубка.
Курева – на полчаса.

У меня в карманах пусто,
каши просят башмаки.
Пальцы, сжатые до хруста,
жжет мороз чужой руки.

В проржавевшем автомате
грею телефонный гул.
Все, что было, я истратил
и вернуться не могу.

Слух наполнен обвиненьем,
но иное видит взгляд:
он переболел сравненьем
с тем, что днем мне говорят.

Я скрываюсь от апатий,
от предательства и лжи.
Если ночи мне не хватит,
в штыковую выйдет жизнь.

Ей нельзя упасть и сдаться
среди липких личных драм:
воздух реабилитаций
бьет упруго по ноздрям.

Кончен бег по коридору,
дверь запретов поддалась,
беспокоен горн, и впору
рвать посредственную связь.

Пусть наполнит звуком осень
трещины иссохших почв.
Под оркестр многоголосий
на знаменах вспыхнет ночь.

Возгорит – и не остынут
звездные глаза богов…
Но прошьет на взлете спину
очередь шальных гудков.
 1987








* * *


Вы встанете когда-нибудь,
когда-нибудь и вы
поднимитесь и встанете
у выросшей травы.
Отбросите винтовки вы
и, словно недосуг,
движениями ловкими
обнимите косу.
И запоет наточенный
заждавшийся фальцет,
и потом за обочиной
проступит на лице.
И будет небо синее,
и будет солнце печь,
и будет вам Россиею
запрещено прилечь.
И только необещанной
минутою во ржи
единственная женщина
прошепчет тихо «жив»,
сорвет платок, но горькою
петлею вещмешка
и мокрой гимнастеркою
вас отзовет закат.
А я мальчишкой маленьким
когда-нибудь в пургу,
надев худые валенки,
за вами побегу.
 1985, 1987










* * *


Это первый день, когда я смирен
и поставлен во главу угла.
Мне несут весенние просвири
поизмявшиеся купола.

Я растерянно дарю по горсткам
зерна сытой боли на посев
и живу оттаявшим Загорском
на газетной третьей полосе.

Слово мечет мертвые догадки,
но еще я нарочито груб:
рядом ходят темные лошадки
и скупают всю мою игру.

И никто не вспомнит о болезни
в пору вербных суетных недель:
от заутрени к хвалебной песне
и обмякшими потом в постель.

Все они заждались панацеи,
хлебом-солью пышет каждый скит.
Говорят, они живут без цели
и не умирают от тоски.

Дело их, об этом речь особо –
канул в прошлое великий пост.
Выход есть, на смертном одре злоба,
выход есть, и он предельно прост.

Это первый день, который смешан
с отблеском соборных позолот
и который, восполняя бреши,
катится с искусственных высот.
 1988








* * *

 я.орлову

Разрезая облако, на десерт
посвящаю слепки времен и черт
первым/встречным/гениям. Мысль течет
не туда, где знаешь наперечет
все составы смесей из букв и сцен,
где, скрепляя фланги, теряешь центр,
а туда, где курится фимиам,
где мошка привязана к фонарям,
где пугает ветер, где жжет глаза
мона дуня с Вятки, пуская зад
по рукам и весям, где шум сосны
заглушает грохот и рост цены
на спиртное, всуе где говорят,
что тоска по родине – это яд,
где еще чего-нибудь, но пора
возвращаться в стойло и на гора
выдавать продукцию за рубли,
коих вряд ли хватит на литр chablis…
 2000











* * *


Спина моя на досках. На-
слаждаясь терпкостью вина,
пишу стихи. И седина
журчит в моих висках.

Блаженно дринкать на спине
и созерцокать, и зане,
родная, - пагубность в вине,
но истина в стихах.

Сестра театра и свечей,
спеши по буквицам, ночей
не досыпая - время «ч»
еще не подошло.

Дойди до дна, до мозга лезь,
чтобы нащупать, что я весь -
словесно-градусная смесь,
и время мне мало.
 2000









* * *


посвящение на книге «тау»
а.лазареву и с.немоляевой

Эта книга, на первый взгляд,
для отдельно взятых.
С нее смотрят и говорят
из восьмидесятых.
Шаг за шагом она ведет
по туманной пойме
и хозяев за чаем ждет
в васнецовском доме,
где ворчит огонек в углу
от любого вздоха,
и растоптана на полу
не моя эпоха.
Зажигайте настольный свет,
зашивайте шторы
белой вязью, сводя на нет
голоса, актеры!
Эта книга для тишины,
для ночной террасы,
где история пишет сны
и иконостасы…
 2000













* * *

резник. –19 С.

завтра завтрака взамен экзамен
нам устраивает крымский вал:
в цдх с 5 и до 7 глазами
резать стены, чтобы закивал
пришлый люд, обмылок и предвестник,
многоликий анус, у кого
высокоморозный юрий резник
истребит купюры арт нуво.
ну а подле посошка, в прихожей
запылают нимбы у картин,
и высокий чин с подпитой рожей
подопрет москву на карантин.
вот те на, в купе на повороте
вспомним мы, какой рождает миф
средоточье скальпеля на плоти
полотна, движение затмив
резчика, по сути, матом атом
разложившего и за рублем
спутавшего резус с результатом
и оставшегося бобылем…
 2002











* * *

 «…где в небе дым нерастворим
 и где снежок нетающ.»
 л.лосев

 в.м.

где маркес в маркет превращен,
и сам иван-царевич
отныне носит под плащом
фамилию михневич,
там все идет наискосок,
подвержено все сбою,
и с водкой там мешают сок,
и ненависть с любовью.
там жизнь дешева и легка,
азарт – необычаен,
и ночью выплеск кипятка
там разбавляют чаем
и приглашают вас на вальс
соратники в погонах,
а часом позже аусвайс
кричат с колес вагонных.
стреляй, иван! твоя стрела
с двухтысячного года
себе в невесты обрела
страну единарода.
 2002-2003












* * *


споки-ноки-наймана


вечер утра мудренее
после чая и халвы
засыпают пиренеи
и хлопчатники хивы

стали суши мягче пакли
океаны в зеркала
застывают и обмякли
кропотливые дела

спит станок копировальный
спит великая стена
входит в кабинет овальный
близорукая луна

в детской спит ручная рыба
ночь на морзе перешла
дремлет линия отрыва
от вчерашнего числа

на экранах отмерцали
титры гимны др. & сo
темнота как hurenzeile
у танцовщика в трико

старый дом улегся следом
раззевавшись на пиру
на тахте накрыты пледом
спят усталые игру…

спят на кухне сталь и глина
спит вода и спит еда
и во сне моя полина
мне поет бада бада

спи принцесса споки-ноки
папа охраняет сны
и укладывает строки
колыбельной у стены

споки-ноки все повсюду
выдыхают в потолок
спит иисус простив иуду
и последний тоже слег

лишь устав от беззаконья
все шевелится не спит
внучка фурманова тоня
коренной антисемит

спи же дева в небесах нет
правды принимай как sos
каберне и мятой пахнет
сон целующий взасос

вместе с нами вместе с нами
споки-ноки сняв штаны
спи страна своими снами
измеряя рост казны

в ожидании атаки
спит вич-да и спит вич-не
очень чутко спят дензнаки
неотмытые в чечне

след трассирующей пули
спит и спят ее тела
возле кафедры уснули
папа и аятолла

в перемирии даст боже
их поклонникам поспать
и мурашками по коже
страхам в снах не выступать

спит во рту слюна у гафта
спит у карпова гамбит
и скафандр у космонавта
спящим вышел из орбит

спят на сеновале вилы
дрыхнет в печени портвейн
спят на книжках заводилы
найман бобышев и рейн

вышив крестики на брате
в грузной шубе из мехов
в телефоне автомате
спит никита михалков

спит его gelaendewagen
оскар лоском утомлен
дал и лист моей бумаги
неожиданный наклон


завязь букв вязанка строф на
боковую подались
задышали строки ровно
помоги родная вниз

мне добраться по кровати
и обжечь твои глаза
ночью руки очень кстати
заменяют голоса

сделай стульчик мне ногами
поверни меня к окну
я подумаю о маме
и немедленно усну

мне приснится колесница
и возница в завитках
окровавленная птица
наблюдающая как

неоткупный неотвязный
где-то в море далеко
плачет ангел буржуазный
над рустамом тарико

почивает ли убит ли
воин из орды когда
в это время дядя гитлер
занимает города
 2002-2003














* * *


тиражом с семью нулями
славен мягкий переплет
откушу еще салями
и налью портвейну в рот

я заслуженного круче
я народным нос утру
ну и пусть меня замучит
katzenjammer поутру

как не трафить мне таланту
бледным юношам в пример
на десерт официанту
закажу себе бессмер…

….
как посыплется земля
….
в переплет из горбыля
 2003















* * *

скидки 50%

зимы невыносимы –
сдал бы за полцены.
но тяжелей, чем зимы,
люди, когда больны.

но тяжелей, чем люди,
мысли, когда они
залпами из орудий
переполняют дни.
 2000, 2003











* * *


двое суток в петербурге

 «Attendez! Je me sens assez de force
 pour tirer mon coup»
 а.с.пушкин


 а.сохту

день первый

1.1.
Быстрее пионервожатой
болтают флаги на ветру
с Невой, прилюдно льдами сжатой.
Мой адрес – piter-точка-ru.
И постовая лошадь «тпрру!»
воспринимает, как игру
наездника с прошедшей датой.


1.2.
Как шприц заполнит Петер-Павел
пиэрквадратом, может, впредь
поставить голос, стоя, петь
на три октавы выше правил
и выждать, чтобы полдень вправил
ядром восторженную медь.


1.3.
Кондитер вытер пот со лба.
Меняет вывеску кондитер.
Александрийского столпа
пером рассечена губа,
которую никто не вытер.

Пространство сужено до форм
зрачка ли, объектива; в мелочь
играючи - то пас, то фол -
провозглашает светофор:
«Сходитесь, Александр Сергеич!».





1.4.
На Караванную за броской
швеей с попавшею шлеей
до Эрмитажа пиотровской
эпохи винной колеей.

В крестах строительного леса
пальто изогнуты края.
Получит бабник и повеса
капитуляцию белья.


1.5.
От сумерек, как пешеход,
язык становится недвижим.
Все новости за этот год
листает три на шесть тривижн.

В кафе изысканно, как встарь.
Весь мир, как прежде, иллюзорен.
Качаясь, газовый фонарь
выхватывает горстку зерен.

Идет обычный перемол
о, может, Вольфганг Амадее,
и капли падают на стол,
поделенный на двух моделей.


1.6.
Филолог сменит «гроб» на «граб»,
«бездарен» сменит на «подарен».
Наполовину он татарин,
наполовину – бессараб.

На чем еще построить речь,
когда часов фехтуют стрелки,
когда от спиртовой горелки
коньяк пытается утечь?

Филолог выскочит во двор,
как спутницу, окурок бросив,
и будет фолиант «Лев Лосев»
нацелен на таксомотор.


1.7.
«На Мойку». Разве что за ней,
ополоумев, с цифрой «300»
два экскаватора-нациста
еще касаются корней.
А мимо котлована под
шофе переломленный груз на
шее у другого «Грустно
тебе нести меня» ревет.


1.8.
Пролитый чай на одеяло
верблюжьей шерсти, просочась,
отображается как часть
казарменного идеала.

На мокром месте, как и повар,
запоминается испуг
сползающих со стула брюк
и инородный телеговор.


день второй

2.1.
На утренник пошло с небес
азотной, фосфорной и серной.
Через шлагбаум перелез
шофер и - дальше по Шпалерной.

Вокруг изодраны дома,
запятнаны, как ночью бурной.
Потомок братьев Карама-
зовых склоняется над урной.

В металлопамятник у ног
ненормативный лозунг втиснут.
И лижет у ворот щенок
вольфрам, ванадий или висмут.


2.2.
Бездомный видит далеко.
Он, дирижируя и клянча,
фальшивит тему «сулико»,
сгибается, как дырокол,
и испражняется легко
на лестнице во время ланча.

Его манеры таковы,
что все исследованья гастро-
энтерологии на вы-
стрел далеки от головы.
Так и любой рукав Невы
не знает водного кадастра.
2.3.
В тумане все и вся подкожно.
В трамвае мать ласкает сына
и шепчет, и журит несильно;
возможно, и не мать, возможно,
не город это, а трясина.


2.4.
Художник полностью сольет
остатки черного акрила
к шести пи-эм, а гололед
устроит, чтобы обагрила

воспоминаниями ночь,
упав, старуха-ополченка,
и на протяжное «помочь?»
заплакала «я не чеченка».


2.5.
Заскочат римлянин и грек
на час в кондитерскую (то есть
уже в таверну); имярек,
собрав с полсотни человек,
покинув вящий бронепоезд,

войдет туда ж, одним звонком
закажет выпивку и действо,
и будет вскоре казаком,
с которым он и не знаком,
оцеплено Адмиралтейство.

А школьник, что уснет на том,
получит неуд за параграф,
где новоявленный Платон
метлой, кайлом и долотом
захватит миллионы акров.


2.6.
Из-за портьер на парапет
прищурить глаз; на иномарку
с ксеноном; дальше - на товарку
с нашейным блоком сигарет.

За стойкой бара Роальд Даль
на девятнадцатой странице
позволил незнакомой птице
оставить жирную медаль.

Совсем недолго до беды.
Избавившись от желтых сводок,
в руке оставить подбородок,
в другой руке стакан воды

держать и содрогнуться от
обрывка «кончилось» от слова,
произнесенного сурово
за дверцей «Посторонним – вход…»


2.7.1.
Ботинки, точно те Лепажи,
вальтом устроятся на дно.
Рука зароется в поклаже,
как верующий в репортаже
последних новостей, где даже
на попадание одно
четыре промаха дано.


2.7.2.
На горле сходится сукно.
Оплачена междугородка.
По набережной, как бородка,
растет автоверетено.
Случайный взгляд, попав в окно,
дворового колодца дно
и снег ощупывает робко.

Темно. Наверно, по домам
пошла на обыск чрезвычайка.
Над буквой «Р» на крыше чайка
застыла, точно атаман,
за ней другая: ждут команд.
Пошли их, взгляд! По закромам.
И сытной жизни обещай-ка!


2.8.
И я там был, кусая локти,
мед-пиво пил, но через час
мне «более не жить на Охте»
курьером передан приказ.

Отъезд перенесен на среду,
на ту неделю, на устах -
ворчание, и я поеду,
едва сойдемся на двухстах.


Вперед, нах остен и нах хауз!
Вези меня, лихой таксист,
туда, где ветренный пакгауз
пустою ночью голосист,

туда, где оси разогреты,
и пуска рукоять близка,
где с молотка пошли билеты,
и, как актеры оперетты,
полуфинального свистка
я ожидаю свысока.


2.9.
У дебаркадера с рюмашкой
целует русофила жид.
Переодевшийся монашкой
портрет неузнанный дрожит.

Под городские именины
его рукою из Кремля
татуированы витрины,
перемурована земля.

Он, улыбаясь, с хитрецою
куриной жопкой губы свел:
«Позавчера состав с мацою
и человечиной-сырцою
отправился в Старый Оскол».


2.10.
Из северной каменоломни
исчезнут наши имена.
Приезжий, верь, взойдет она,
луна-отшельница, но помни,
еще ты жив, расстегнут пояс,
на ягодицах паспорта;
и сонной пеной изо рта,
подрагивая, беспокоясь
и превращаясь в точку, поезд
уходит на другой портал.


2.11.
«Просвет» восходит над «полит».
«Равнины» покрывают «агро».
Под монотонный стук подагра
не означает, что болит.
Болит-болит. Болит-болит.

Спаси меня, мой паровоз,
к родной замашистой купчине.
По той или иной причине
я, было, ставил на авось,
но только мне и удалось

заметить в пищеводе но-
вого вагона-ресторана
сухую спину старикана
и слушать шепот: «Где ж оно,
кольцо, кольцо нащокино?!»

Там после вязкого вина
простым глаголом отдало мне:
из северной каменоломни
отныне посланные на
исчезли наши имена.
 2003













* * *


Йэн Мермонт, герцог трех кровей,
но отщепенец, лютеранин.
Он в штыковом бою изранен
плетеньем гербовой герани
и близорукостью своей.
Как он, воспитанник вина
и узник алгебры, хмелея
от лучезарного елея,
на крону старца Галилея
бросаю камешки с окна:
фьюить - на ласкового пса
не действует; тот виновато
скулит спросонья. С циферблата
выталкивает дату дата
на задний двор, где с полчаса
читаю письма. Жгу свечу.
В исподнем, верно, синеблузом
убранстве ночь проходит юзом.
Соединительным союзом
вдогон ей мысленно плачу
и жду, когда пройдет моя
и мермонтова Элоиза,
неразделенная, но из-за
ее коварного каприза
я грею желобок цевья…
Заморосило. Дождь траву
во тьме прицеливает метче.
Вся жизнь моя равна предтече
возни в замке, и, как я свечи
сломаю, письма разорву, -
Йэн Мермонт выйдет на порог,
зажжет табак, сухой и гадкий,
и, отраженный от сетчатки,
оставив в пальцах отпечатки,
пружину победит курок.
 1990, 2003












* * *


тихий вечер февраля
воет между створок.
на запястье: два нуля
разделить на сорок.

за стеклом такая темь,
что куда деваться.
поле – два, мне – тридцать семь,
кате – снова двадцать.

бате – семьдесят второй,
мама – на погосте.
снегопад и геморрой
не пускают в гости.

не пойду. собака спит,
переносит чумку.
тихий вечер без обид
наполняет рюмку.

спирт погиб, как фаталист,
слизистую выжег.
и пошла рука на лист
сыпать чижик-пыжик.

в рифму медленно снежок
опадает в поле.
ноутбук зевает: ОК?
согласиться, что ли?
 2003











* * *


Георгий И., споткнувшийся на гимне
в своей карьере, ныне месит глину.
Он вместо «родине» пропел «роди мне»
партийную, кто помнит, дисциплину,
чем удивил инструктора райкома,
пришедшего с проверкой в дом культуры,
который больше не у дел и дома
залапывает прелести натуры
несовершеннолетней, у которой
через полгода от него родится
горластый мальчик (будет назван Жорой
в честь дедушки). Вытягивая лица,
инструктор и прораб, отцом и дедом
войдут в роддом за теплым свертком, а за
их спинами товарищи, при этом
нет смысла в продолжении рассказа.
 2003












* * *


мой президент брезглив и мудр,
не в кадр глядит – на перламутр,
расстегнутый на блузке

за кадром, как на витамин;
and if you know what I mean, -
я не пишу по-русски

в стране перевдовевших жен,
а так, корябаю ножом
по мятой фляге спирта

в окопе, корочку жуя,
не понимая ничего
в целебном свойстве мирта.

легко ли выжить постовым,
чтобы девиц по мостовым
гулять в краю убогом?

среди кустарниковых мест
и президенту надоест
кишечник по тревогам

опорожнять, держа приклад
наготове, а снайпер, гад,
проводит биопсию

дозорному в глазу, затем:
В ружье! Бл! Ебтм!
В атаку! ЗА РОССИЮ!..
 2003









* * *

 «жизнь, женщина, желание и жалость…»
 г.эмин

балерина бежала бежарова
как волна от речного «м.жарова»
по дощатому классу казалось
жизнь желанна и жгуча и жанрова
но светила предательски залысь
после химии крашеной правдою
вырывалась улыбка «порадую
отраженье свое» только стены
становились ажурной оградою
почерненным кольцом мельпомены
перепачканным пачкою матово
а в углу восседала ахматова
убежавшая от модильяни
и сорила оттенком богатого
языка от саратовской пьяни
 2003











* * *


по неглинке по неглинке
в рыжей кепке-восьмиклинке
шастаю губами глинки
мучаю вальсо-вальсок

ветер раковину уха
заливает веселуха
на душе с монетой глухо
сухо на зубах песок

ай ли брызнуть за доминой
ай ли за косою длинной
увязаться за галиной
нескажуфамильювам

беломорину мусоля
здрасте кейтельгиссер коля
может быть на мумий тролля
сходим и по двадцать грамм

будут вурлицер и бонги
щекотать нам перепонки
на скрипучей плоскодонке
раз два три четыре пять

я сожгу вас но куда вы
припустили точно главы
детектива а могла бы
цыкну и не отказать

на неглинке на неглинке
как на южном как на рынке
три армянки три грузинки
мне сторгуют абрикос

я протру его рубахой
и пошлю неглинку на ***
спелой горбоносой ряхой
я россию перерос
 2003










* * *

mr. vvf (03:41 a.m. rmx)

 «уанджюк, что такое абебеа?»
 «это похоже на аабебе…»
 а.вознесенский

 в.в.ф.

путей господних между нами много
как доказал ученый чернозуб
из сказок пушкина одна дорога
ведет де-юре в виртуальный клуб
де-факто до тюремного порога
в объятья треснувших мужицких губ

о том и речь холодная европа
качает мышцы в душевых и пы-
жится вокруг оси голеностопа
(лодыжки плюсны пятки и стопы)
за целомудрием пока синкопа
не выполняет чаяний толпы

тогда как мы насильники и рево-
люционеры им за псевдобрэнд
несем дары природы и налево
чинам погонам жертвуем в презент
из генеалогического древа
измученные корни от легенд

рожденная как дочь наполеона
реклама в федерации в лице
одутловатого клоуна-клона
из подмосковного дзержинска в це-
лях просто нарушения закона
имеет поражение в конце

иное совершается в начале
кино и напомаженные ню
забутылированные от печали
не раздвигают ноги на мотню
без портмоне в котором отмечали
расходы многодневного меню

по всем статьям включая гардеробы
(шиньоны фетры фитнесс бизнес-план
часами телефоносплетни) чтобы
избавиться от этого мужлан
проводит в мухосранске кинопробы
зомбированный пальмою из канн

(наверно игра слова из краслава
на даугаве гаубицей бьет
по неединомышленникам слава
скорее принуждение чем йод
врачующий понятие держава
среди трехлетних вольвов и тойот)

и после начинания как беринг
промудренный на холоде из-под
цинги овечьей шубы не уверен-
ный в волшебстве войдя в водоворот
случайных цифр по правилам теперь он
один из академиков народ

его перефразирует как типа
из кассового фильма наизусть
запомнив неподдельный голос zippo
на паузах колец табачных грусть
дабл-ю подглазных синяков и гриппа
нашествие на злую беларусь

на нем пылится время как на книгах
проспера меримо эдгара по
и староверы сытые в туниках
благодаря нему стремятся по-
пасть в тот бомонд и там же пасть в интригах
осмеянными плебсом из сельпо

(одна его поклонница заместо
мама всюду тимофеевна
презрительно бросала как невеста
в глазу не замечавшая бревна
она его подвыпившего presto
взяла теперь она ему жена)

он стал обычен тучен неопрятен
работает по выходным на треть
седой на четверть из питейных вмятин
на динозавра ходит посмотреть
в лекторий молодежь (как миша пятин
ничем не выделяющийся) впредь

даст бог ему лицензию на право
из арктики и до антигуа
таранить айсберги за что краслава
воздвигнет рукотворный бюст гуа-
шью разукрашенный вторично слава
присвоит ему титул le roi

de chez publicite обиняками
отпишет имя к сонму нараспев
таких как он глотками амен амен
святой отец от скуки разомлев
запустит академика под камень
под аббревиатуру ввф

воспитанные на хипповом энде
мы эпитафию затрем до дыр
здесь проживает тот кто по легенде
совой тельцом загадил этот мир
и как хрущев и сальвадор альенде
сторонник однокомнатных квартир

он нечто передвинул водолазом
прослыл в игре за шахматной доской
адепты растащили его разум
на плети и жгуты пока такой
пустой европа чувствует оргазм
ему достались леность и покой

(лет через сто бульдозер сдвинет холм
неопытный маркшейдер из твери
поверит чертежам оттуда голым
и совершенно белым изнутри
поднимут тело и по протоколам
оно пройдет вещдоком номер три

его оденут в колбу с формалином
в европу транспортируют на вес
через таможни где в потоке длинном
музейные фанаты интерес
накормят то есть вышибут клин клином
моделью горожанина topless)
 2003










* * *


Опять в пальто апологета
спускаюсь в клуб увидеть, как
четыре ливерпульских шкета
пытают ритм за четвертак.

И под зазывностью афиши
печальный мир мартышкин труд
боготворит и так не слышит,
чем эти четверо живут.
 2002










* * *

подайте!

Живущие по собственной привычке,
самозабвенно скрашивая дни,
подайте погорельцам в электричке
за то, что унижаются они.

Покуда чувство жалости знакомо
в потоке ежедневных новостей,
подайте в кассу нового детдома
на теплую рубашку для детей.

Подайте забулдыгам для распевки,
для будущих невиданных потех,
подайте изнасилованной девке
за позднее раскаянье и грех.

Подайте безымянному калеке,
глотающему слезы у метро,
подайте – и вы будете вовеки
молебном сыты «Боже, их не тронь!»

Привыкшие к теплу и благодати,
найдите место лишнему грошу:
в дрожащую ладонь пятак подайте.
А мне не надо. Я вас не прошу…
 1985, 1987










* * *

январская изморось

 и.в.

Январская изморось, мнимый художник,
намерена слякотью заворожить.
Дождаться бы августа, и подорожник
на рваную душу твою положить.

Согрейся, недаром твой угол застелен,
а зубы стучат, и слыхать за версту.
С приходом тепла волокнистая зелень,
наверное, вытянет всю пустоту.

Бесплатная гордость позволит сломаться,
и если почувствует руку плечо,
не стоит язвить о бюро информаций
и умно беседовать, но ни о чем.

Январская изморось бесит и правит.
Брезгливый фонарь не коснется гардин.
Но он и меня, и тебя не оставит,
пока мы не будем один на один.

А там – бог судья, а в пощечинах громких
проходят лишь поздние детские сны.
Я выключу свет и исчезну в потемках.
Мне с детства противна скамья запасных.
 1988









* * *


Год бубенцов и золотой парчи
давно на плахе, но, Илья, скажи вот:
кому мерцает он огнем в ночи,
когда во рту наисладчайший вывод?

Доколе я, имущий пару рук,
давиться буду приступами спеси,
а мать моя, перенеся испуг,
не спать от ожидания репрессий?

Скажи, Илья! На то ты и пророк.
И я, презрев хулу на атеиста,
воздам тебе – разрушу свой шесток,
в котором испокон веков нечисто.

Как завопят сторонники свинца,
моченых кож и многотомных кляуз!
Им не дадут ко сну ни леденца,
ни лишних, под аплодисменты, пауз.

Да вот беда – архив у них спален,
след замели (год новый беспристрастен).
Скажи, Илья, насколько новый он?
И сколько жертв в его беззубой пасти?

А коль смолчишь – и нечего пенять,
и я пойму, насколько в новом проку.
Но не смогу лишь одного понять:
какому после доверять пророку?
 1988







* * *


Воспоминания как часть пути
вдоль озера обычными шагами
отмерены по красно-бурой гамме
боярышника. С часу до пяти
на поле пара выпускается -
в округе не сыскать породе ровни.
И, поднимаясь в гору, у часовни
я все еще приветствую отца.
Лицо его в подтеках. Все никак
не избежать ему дороги дальней
в один конец, и черной готовальней
заманивают руки в синяках
меня, как в детских вымыслах. Отец
любуется, держа в объятьях сына,
как лошадьми обглодана осина
у изгороди. Слышен стук колец,
когда мы пожимаем руки для
прощания, и полные глазные
мешки заканчивают выходные
у озера, прозрачней хрусталя.
 2003













* * *

#508

 в.хабарову

08:32
до того как диктор начнет говорить о заппе,
о превосходстве ультратонких прокладок, плавно
ухожу со станции, лучше бы взял да запил,
обмывая оскар за рифмы второго плана

в снегопад, разделивший мироздание на два -
на ожиданье обыска и, собственно, обыск,
по результатам которого и генрих падва
убедит присяжных протискиваться в автобус.

человек без фио – ничто: подобно штрих-коду
останавливаюсь у ворот; охранник замер,
проверяя мою готовность на несвободу
и самоотдачу или реакцию камер.

08:50
заходи, никто никтович никтов, в этот отис,
жми на пятый и бойся движения выше,
потому как всяческий отзвук твой или оттиск
кто-то малоприметный, но лояльный, запишет.

10:15
поначалу все, что выстреливает с экрана
в виде лагун на дэсктопе, и-мэйловых писем
с обязательным софтли-порно, - поздно ли, рано
утверждает в мысли тебя, что ты независим.

независим ли? надолго? – добавится через
полтора-два месяца при вхождении в это
помещение, составленное из потерь, из
никому не ведомого, своего завета.

10:24
я пришел в коллектив к авралу и перекуру
в феврале по прошествии всего лишь недели
от рожденья дочери рядом с офисным гуру,
представлявшим лично меня до этого в деле.

мне уже было тридцать пять, имея медали
от седьмой воды на рекламе при феодалах,
я еще стеснялся, переживал и так далее,
т.е. возглавил подвид бесконечно отсталых.



12:10
ровно так, как волга бурля вливается в лужу,
у столовки многопартийная мнется свора,
забывая, что в их карманах я обнаружу,
как чужой, смесь леденцов, гонора и фавора.

13:10
языки, как правило, шкурены и тягучи,
достаются приглаженным и темно-свинцовым
обладателям не дольче-габбана и гуччи,
но шато, обшитым вагонкой, под одинцовом.

нет, они не импульсны, плюнут в лицо не сами -
просто переживут вас; гляньте, справа и слева
вот они паркуются на зеленом ниссане,
стареньком, точно вдовствующая королева.

15:44
умер хрымов – славянский образчик джо питки -
возлежит на одре, привязан к розам и лентам.
умирал он долго, но только с третьей попытки
удалось разорваться пуповине с клиентом,

представителем генпродюсера, кредитором
(бленд-а-медом, хэд-н-шолдерсом и ариелем);
и повсюду носятся папарацци, которым
раскадровки, залитованные нонпарелем,

отдавать на подпись к восьми-тридцати ведущим
новостных программ, далеких полос у изданий.
к процедуре прощанья, кроме богов, допущен
оператор, и тот, кажется, родственник дальний.

смерть – еще одно проявленье октоберфеста,
независимое от убеждений и воли
режиссера - опустит зад в отхожее место,
а затем коснется смычком куска канифоли.

16:17
чашка горячего брэнда у клавиатуры
напоминает о сорванных планах на полночь
до звонка по местному: «это вам из шатуры.
он представился, но я поняла лишь «ионыч».

16:25
дмитрийглоковворженатнаароновоймаше
мнитсебябессмертнымимеетоднурубаху
изклочковкаксовестьжитомирскойатаманши
перебившейцелыйеврейскийкварталсостраху
машакудатысмотреланакрышахкогдаон
трясволосамипокировскистроилзнакомства
наотцовскойпамятипереводявнокдаун
всепредыдущиеопытыамикошонства.

17:57
через три минуты собрание по креативу -
сео, эккаунт, зам, арт и хозяйская внучка.
тема митинга – полоскание в хвост и гриву
непришедших и текучка, текучка, текучка.

20:08
не звони, любимая, ибо я недоступен -
занимаюсь связями позднего снегопада
и небрежных слишком, слишком глубоких зарубин
на плечах поваленного вишневого сада.

в это время я бы укладывал «сап» дочуру,
гладил, вместе бы с ней «уюта»… но святый боже!
глаз свалился в многодюймовую апертуру
и таскает из подешевле в подороже.

ты – жена графомана, нервного демагога -
наполняешь ванночку, моешь ручонки соне,
а в ответ мобильная стерва сухо и строго:
«абонент отключен или находится в зоне…»

21:50
чайный тендер выигран, но проигран кофейный.
низкий рейтинг отдан, взамен – высокие цены.
кто хотел попасть в св, попадает в купейный.
кто хотел реалий, пытает счастья со сцены.

вива, вива, - звучало в третьем, последнем, акте,
уходили громкость и лампы дневного света
после бис, оставались только ключи на вахте
и фрамуга, вступающая в партию ветра.

23:23
до того как диктор начнет говорить о стинге
и его волкодавах, к вороту олимпийки
прибавляю шарф и залатанные ботинки,
оставляющие перед машиной улики.

я, синяк синякович синий, смешон и жалок,
за одышкою начинаю нести убытки.
к первомаю холдинг сменит меня на аналог,
у которого сердце на суровейшей нитке.

тот блеснет рядами зубов, добился которых
в кабинете ницше, живущего ныне в ницце,
и от прежнего брэнда останется мокрый порох,
точно мидия, забившийся в пороховницы.

00:36
…в том компакте, что ты мне некогда подарила,
посоветовавшись с уличными знатоками,
причитала труба, слегка торопила с тыла
драм-машина, не очень вежливо и рывками

имярек отбивал ладошами босановы,
и ему подыгрывал из коммунизма родом
по пути ко сну я, охмелевший, бритоголовый
и затравленный современным водоворотом.

вкупе с нами, звучащими, мирно лежала,
пересыпанная слоганами бегбедера,
за окном, за деревьями без стержня, без жала
не мужская, не женская - терновая эра…

04:02
это – тот человек, который не спит ночами
(и который не переносит слова «который»),
он не проклял парижский тоннель, как англичане,
не маячил, как хиросимовский гриб, за шторой.

он не знает миро, не высмотрел «касабланку»,
он уверен, что гейне - по-басурмански: гений,
и в любви он медленно отодвигает планку
до понятного окруженью числа делений.

у него господь имеет фамилию котлер
или лесин-заполь; он отличает футбол от
оперетты по кнопке канала тв – льгот ли
просит? кредита? скинуть ему за то, что молод?

не есенинский чорный, не руставелевский витязь
и не клегг от фаулза – спрятанный в одеяле,
он из мяса; вы, увидев его, удивитесь:
это он? нет, это действительно он? не я ли?..

biotherm perla falke barba church's loro piana
jaeger-lecoultre dunhill cutler cerruti
bmw harmon/cardon arista santana
bates viag saatchi tutti…
 2003









* * *


и менторски, и мягко
оффшорник шорнику сказал:
«такая пропасть, как скандал,
меж нами, кожемяка!»

в ответ слова звучали:
«мы как пират и копирайт,
акунин против риты райт –
и ты всегда в начале…»
 2003










* * *

acedia est peccatum capitale


В сочельник комната пуста.
Глаза сканируют места
по описанию листа
на полтора печатных.
Механик вырубает свет.
На каску лейтенант берет
меняет. Лестницы скелет
весь в камуфляжных пятнах.

Входную дверь поддев плечом,
сверхсрочник жертвой увлечен,
гелий-неоновым лучом
проходит по рисунку
А.Сохта на стене вдали.
И перед тем, как ляпнуть «пли!»,
штурмующие не смогли
на душу (что по Юнгу

как мать) принять смертельный шок.
На кафель за рожком рожок
пошел. И каждый воин сжег
переизбыток пульса,
и тем довольствовался он.
Когда последний лег патрон,
настольной лампе под плафон
бессовестно тянулся

дымок, как взгляд. Лицо врага
стекало с кресла (На фига, -
историк скажет, - в навига-
цию лишать рассудка
читателя: из-за угла
разделанная догола
в сочельник в комнату вошла
рождественская утка,

соря шипящими вокруг.
Серебряным ножом - тук-тук -
хозяин, выгоняя слуг,
налег речитативом
на тост, как налегал на торт
до этого, и он был горд,
что руки пачкали ракорд
магнитофонный пивом),

и в том лице под карандаш
спекалась кровь. Как персонаж
извне, поставив свой ягдташ
опустошенный на пол,
я вызревал концовку у
происходящего, отку-
порив вина, и по листку
утиный жир закапал.

В сочельник комната пуста.
Глаза в преддверие поста
царапаются за оста-
тки от былого пира.
Им все поставлено в вину
деталями, когда ко сну
расстреливает тишину
соседская квартира.
 2003









* * *


по вымытым ступеням волоча
по списку скороспелости, от дури
накупленные, руки москвича
щелчком в ответ на поворот ключа
распахивают двери; в контражуре
белеет комната; по мутному трюмо
проходит тень: твоя ли – не твоя ли,
задумываться некогда; само
движение на острие с крамо-
льной мыслию слилось на одеяле
у безобразных выпуклостей ног
у женщины, с которой незнаком я,
но из нее холодное «сынок,
так ломит ноги», «ты бы мне помог»
укладывает в горловину комья
и немоту; за ними благодать
какая-то отягощает руки,
закинутые было на кровать,
и заставляет кашлять и рыдать,
и ржать, и гладить волосы старухи.
 2003










* * *

провинция

 и.латушкину

Про-вин-ци-я... Пропел и произнес
четыре слога в сторону, по слуху,
в одном из обжитых, но сирых гнезд
умасливая сплетницу-толстуху

за то, что не хабалка и не ****ь
и занята пошивом сутки кряду,
и после общепита оставлять
готовая на передых. В награду

мне полагалась лакомая снедь;
да я, подобно схимнику и Пирру,
сюда приехал просто поболеть,
помудрствовать и подыскать квартиру.

И то в столице, может, через год,
ну, два – найдется кто еще проворней,
поддаст плечом, и мне придет черед
отряхивать и лепестки, и корни.

А так, посредством крепких ягодиц,
мне удержаться выгоднее в лузе
среди останков выхоленных лиц,
посеянных при том еще Союзе.

Провинция, провинция – не вдох,
а выдох, нет, скорее выжим
дыхания в людской чертополох
на улочки-синонимы с Парижем,

где каждый переносит свой хомут
безропотно, и если верить Канту
Егору Кузьмичу, - здесь и живут,
и думают давно по прейскуранту.

Возьми меня, провинция, подстать
зрачку, которым водят аппетиты
столичные: остынуть, наверстать
упущенное, налагая титры

на все прошедшее, на перечень имен
безродных и на перечень фамилий
известных, и на поминальный звон
«да-нет», переходящий в «или-или»…

Про-вин-ци-я, - пропел ж/д состав
на выходе со станции. За дымом
остановилась сплетница, устав
от слов, от слез и от разлук с любимым.

Она благоразумнее, чем я,
потворствующий собственным сединам,
и для нее провинция – семья,
скрепленная неравенством единым.
 1989, 2003








* * *

метровальс

под утро придет за зевом
и рухнет в будильный звон
испачканный черноземом
последний, тягучий сон.

москва начинает утро,
восставшая из руин:
цветастая как калькутта,
опухшая как берлин.

калитку толкнет на волю
и сухость глотнет во рту
привыкшая к алкоголю,
прикрывшая наготу,

шатаясь, клянет по рынку,
в казармах мурлычет брань
и, вымучив, шлет в ширинку
неприрученную дрянь.

не подобру-поздорову
меня, тебя наяву
заглатывает в утробу
метрополитенову.

по рукавам подземелий
а ну как тела качать:
и в каждой руке аврелий,
на каждом лице – печать.

смотри, как сохнут чернила
на кальке с лотка – никак
москва опять очернила
союзников в рудниках.

пошла в распродажу крона
по осени, пляшет рупь
по линии у перрона -
оплюй их и приголубь.

я горло твое ослаблю,
отброшу тебя к ногам
и сам подержусь за саблю,
а ты подержи наган.

вокруг, заплатив налоги,
за прожитое в кредит
москва раздвигает ноги –
парад-але, выходи!

в полглаза, в полрта, в пол-уха
снедаю тебя, москва,
люблю тебя, потаскуха,
жива ты или мертва,

за силу твою кобылью,
какая на всем скаку
под утро придет к бессилью
на дурью твою башку.
 2003










* * *


Уходящему дню я засовывал в глотку мораль,
обливал керосином, бенгальский огонь укреплял.
Натураль-
но гулял.
 2000









* * *


 к.к.

Любимая, мы неприметны,
как выскочки, злы и остры
и под несварение Этны
разводим мосты и костры.

Нам ночь подают, как жаркое,
нам ночь наряжают в салют.
Любовью зовется такое
изысканнейшее из блюд.

И десятилетья бессильна
войти в одурманенный кров
вульгарная медицина
со склонов и островов.

Незнамо, незнамо, незнамо
когда получилось, что ты,
девчонка, теперь уже мама
с другой высоты красоты.

Но сердце по-прежнему бьется
на мелкие стеклышки – и
такое любовью зовется,
ложась на ладони твои.

Немногим, немногим, немногим
позволено быть ни при чем,
быть милостивым к одиноким,
к себе самому - палачом.

Будь милостива к партизанам;
и я, как они, без огней
незваным, незваным, незваным
приду к окончанию дней.

Умру молодым или старым
на том или этом краю –
недаром, недаром, недаром
тебе эту песню спою,

чего бы ни стоило, мне там
развить непомерную прыть
и жаловать медным монетам
развалины сердца покрыть.


Святым и босым богословам
признаюсь на стойбищах в той
вине, что к нетленным основам
твоей приручен наготой:

не поддаваться условью
немых перемирий - порой
такое зовется любовью,
а все остальное – игрой.

Любима, любима, любима
ты каждою клетью во мне,
а все остальное, помимо
тебя, под приставкою не.
 2003











* * *


вина как первое вино
сентябрьского урожая
дана да ну ее дано
одно вино изображая
усилье рот проглотит гимн
отдав почтение заглавным
кускам вставанием к другим
нагим еленам николавнам
уже недетская рука
с соска соскучится по плюшу
и пятипалого жука
как неприглядного чинушу
запустит под шотландку в тот
приямок что искрит от шелка
и передергивает рот
подобием вины и шока
 2003












* * *

вот март

Вот март. На небе нет изъяна.
У тротуаров снег, как рана,
чернея, сохнет на краях.

Мой дядя самых пресных правил,
бывало, в ухо мне картавил:
«Займи, племянничек, трояк.

С утра нет мочи без «пшеничной»
поставить крест на жизни личной,
не думать, что и где почем,

о чем молчать, куда податься…»
И вот поди уже лет двадцать
сидит: разбит параличом.

Вот март. Из мусора и быта.
Моя машина не помыта,
у детской клиники стоит.

А я веселый (буду гадом)
пришел сюда за результатом,
как за билетами в Аид.

Вот март. По белым коридорам
резвятся девочки, которым
от силы пять. Сквозь этот гул

смотрю в окно: все голубое,
глазного дна не беспокоя,
сгорает мирно на снегу.

Вот март. Уйти. Не сняв бахилы,
педалью вымучить все силы
купе, поправить зеркала

и траекторией по карте
продолжить жизнь, что, щурясь, в марте
сплошную линию прошла.
 2003










* * *


через валежник на дорогу,
через киркорова к U-2,
через одежды в наготу,
через посредственное к богу,

через развалы синусоид
к одной единственной прямой
проходит путь и твой, и мой,
и сомневаться в этом стоит.
 2003









* * *


Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри.

Их отнимают в гриме
клоуны, и потом
дети играют с ними
на берегу пустом:

носятся и толкутся,
смотрят, как я хочу
установить на блюдце
сломанную свечу

и выдыхаю в небо
языковую плеть.
Я невесом, и мне бы
вовремя улететь,

но в хороводе скором
каждому по ружью
я раздаю поморам
за поцелуй. Жую

сыр, потому что сыро.
Плачутся пастухи:
«Рим не образчик мира.
Камни его сухи.

Камни его не примут
дерева и людей:
им недоступен климат
нищих очередей…»

Молча, не беспокоясь,
веслами поглощен,
в талой воде по пояс
стоя, отец еще

верит в мою причуду,
белые кисти трет,
в ноги кладет посуду.
Мама целует рот.

«Мама, ты снова рядом,
и на закате дня
подслеповатым взглядом
смотришь ты на меня.

Издали светит солнце
в маленькое окно.
Тихо мне не живется.
Может быть, не дано?

Мама, позволь сыновью
боль мне излить свою –
я обожжен любовью,
но о любви пою,

но за нее радею
и под ребром ношу
легкую, как идею,
жизнь, равную грошу…»

…Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри

и берега рукою
сталкиваю - волне
не привыкать к покою,
но привыкать ко мне.

И воротник мой вышит.
И под ногтями йод.
Сын обо мне напишет.
Внук обо мне споет…

А над землею вашей
вызвучила заря
хохот кусты замявшей
бабы да кустаря.
 1987, 1990









* * *


мокрой ногой ступая на черное дерево
после эгейского моря, включая стерео
на середине темы и облачаясь в махру, -
выпить рецины, выглянуть из-под полога:
замша ремня, мокасины, джинсы, футболка
и сигарета, прикуренная на ветру…
 2003












* * *


Я стою возле штор
и смотрю между ног.
Несмотря ни на что,
человек одинок.
 2000









* * *

ленинградский рынок. место 53


В остатнем гомоне базара
качающее головой
перетеканье млад-и-стара
за похвалой и пахлавой
к теплу утаптывает зиму,
в укор последней незатей-
ливо на летнюю резину
производителей детей
болезненных сводя,
и чудом
выводит росчерком пера:
тепло есть отданный пьянчугам
в боях периметр двора.

На освежеванном грейпфруте -
любовные порезы шкур,
волокон высосанных суть и
пятно margaux chateau giscours,
оставленное на досуге
не виночерпием с югов,
но полуночным буги-вуги
на тему взятия долгов
с поставщиков…
Одна причина
сюда прийти по выходным -
язык карающие вина
полны забвением одним.

Здесь бирки наподобье рифм
на гроздья виноградных строк
воздеть по облачным тарифам
никто не то чтобы не смог,
но даже не пытался;
реже
здесь опускаются шелка
танцующих вокруг невежи,
точнее, его кошелька:
«Чего изволите?
Искать иль
потрафить бельмам по рядам?»
Так продавец и покупатель
здесь: искуситель и Адам…

«Салям алейкум, гости!» -
с краю
устраивается на диван
Иван - по батюшке не знаю,
но можно попросту –
Иван
Цымбало: вдоволь нашумелся
(три «А»? три «О»? – на номерах
затюнингованного мерса?
линкольна? лексуса?)
в мирах
безадресных, -
от абрикоса
на шее прячется струя,
и ожидание вопроса
студит, как холод острия.

«А вот кому…» - «…почти задаром» -
«Любезный!..» – «…новый урожай» -
за подзарядкой и загаром
глубоким,
домосед, езжай,
лихача на перекладных
и бойко
размахивая в толчее,
чтобы фуфайка и футболка
пропахли, как рабочие
в чалмах,
сметая бастионы
хурмы, лепешек, бастурмы,
на что и переводит тонны
слюны бывш. житель Бугульмы.

Каким словцом,
гуманитарий,
ты пользуешься за спиной
la femme,
толкуя о товаре
с охраной лавки зеленной?
Неужто светофоры яблок
не отсылают мысль на мыс
Святой Елены
в руки дряблых
пиратов, любящих кумыс?
И чей язык промочен пятой
и, признавая метод проб,
закусывает мятой мятой
в гебжалье,
короле сыров?..

Ай-яй,
лососи из коптильни
таможню не пересекли -
в ледовой каше,
инфантильны,
валяются, как короли
распотрошенные на пляже,
за ними пресловутый МУР
в постановление о краже
пакует кроликов и кур.
Колония со спецрежимом
самонадеянность
в самом
гурмане гасит не нажимом,
не лихоимством,
но умом.

На финише, на неизменно,
как сутки,
круглом платеже
заканчивают Прост и Сенна
свой диалог,
когда уже
день световой лимит превысил,
карман в колодец обращен,
и руки
в виде коромысел
распугивают весь район.
А что актеры? -
С дойной точки
откланялись и подались
попарно ли,
поодиночке
в тяжелую волну кулис.
 2003











* * *


 о.к.

«Гм … и есть ничтожество», - устав
от этой леммы, я – не виноватый,
что мною нарушается устав,
не мною взятый

за правило: полжизни провести
поэту – где бы? - в медиаотделе
на ставку – хуже некуда. Прости,
теперь о деле:

как манифест, родившийся едва
на уровне Бергамо ли, Читы ли,
пытается перешагнуть с е-2
на е-4,

так, стало быть, и я по словарям
слюнявлю на потребу пролеткульта
борзыми рифмами: от «ободрям»
и до инсульта.

Какая-нибудь одиночка мать,
запутавшись в цифири паломарса,
ломать имеет право, но ломать -
не есть сломался.

Последнее, что отдано в обмен
на ложь дневную, - многолик и -разов,
является ко мне во снах туркмен-
баши Ниязов:

купает щупальца в крови, в перстнях,
воспет язычеством своих визирей,
и давит с ними до зари песняк,
как будто чирей.

До завтра, до зарплаты, до-до-до…
До-жить, до-воспитать, до-разобраться,
накинуть однобортное пальто
на торс паяца,

махнуть, пошатываясь, на мосток
ничейный, дровяной, подгнивший, а под
ним видеть, как воюющий восток
бежит на запад.
 2003






* * *


symmetria

в преступном сговоре с ветрами
предновогодний бум, но я,
к облупленной приникший раме,
смотрю, как родина моя,
обернутая крафт-бумагой,
неразговорчива, бедна,
за мандаринами и брагой
выстаивает допоздна.

по рельсам катятся трамваи,
на поворотах голося,
повизгивая на дома и
на публику, что вышла вся
на поиски триумвирата
(но их карманная дыра
стыдит, чему открыто рада
гогочущая детвора).

тому, казалось, нет предела
по обе стороны стекла,
пока щека не онемела
от рамы и не отекла,
и не оставила полоску
внезапным, басовитым «слазь!»,
размазав родину, что в доску
сама собою налилась.
 2002 - 2003






* * *


Дожди с окраины кривы -
зачеркивают лица.
За поворотом головы
пустяшный образ длится.
Дома, с которыми на «ты»
был некогда, - остыли,
обезоружены, пусты.
Колотит эхом.
Или -
разносит ветер по углам
газетный хлам.
Доселе –
бок о бок, все напополам –
здесь выживать умели
и гибнуть венчанные на
рождение Христово
фамилии плюс имена,
оттертые с остова.

Молчи, попутчица, не то
легко исчезнуть:
не по
сезону втиснутый в пальто
один из них свирепо
приблизит губы,
и «прости»
зальет слезами щеку,
и ненависти прорасти
велит неподалеку,
на свежей насыпи у близ-
лежащего проулка,
где днями сосны подрались
стволами гулко-гулко.
 2003














* * *


Она курчава. Он курчав.
«Семен» – «Очень приятно. Анна».
Глаз намечает, что ничья в
таком пространстве нежеланна.

В плацкартном тамбуре углем
забито все, что обоняет.
О черном море королем
кудахча, он трусы роняет.

Он – муж. Она еще жена
неведомому. На оконных
листах звезда отражена,
как на погонах опаленных.

Любому «нет» приходят «да»
и грех: и невесом, и тяжек.
Но их уносят поезда
длиною в несколько затяжек.
 2003











* * *


дача: 04/05/2003

своей длиной окружность колеса
оспаривает первенство на трассе,
доверившись спидометру;
по грязи
демонстративно май вошел в леса
и, огибая падкий сухостой,
забросил флаг салатовый и липкий
в систему вен березовых,
в калитке
оставив прорезь гостю на постой.

еще нежна и тянется к земле
на ветви налагаемая влага -
по-майски превращается во благо,
стекая с почек;
в дымной полумгле
засушливое горло, точно вакх
внутри него орудовал полгода,
берет свое от всяческого плода
и жидкости, с которой в головах

гудящий туполев напоминает точь-
в-точь вышедшего шатуна из леса…
«я – пуня»
(в переводе: «я – принцесса»), -
обижена разбуженная дочь
и намекает на руки;
в мангал
опущены остатки наблюдений;
и в этой спешке забывает гений
слова, что к окончанию сдвигал…
 2003







* * *

cru bourgeois

итак, соприкасаясь, свет и тень

на время уживаются, на день? -
(р-раз): став изгибом улиц, ударень-
ем на признании в кофейне

щербатой так себе девице - с ней
движение к обрыву все ясней,
а оторопь все откровенней.

(и два): под скатертью сняв сапоги,
читатель иностранки и оги,
с апломбом заказал напитки,

разлил (три четверти зарплаты да
лимон) на пару тостов, от стыда
затем в нули по мокрой плитке

сбежал и - далее через подвал…
(и три): зевая, участковый дал
понять девице, что во многом

померк столичный кавардак – не он
сбоит, но перекаченный в неон
«mejor de dia a dia»-слоган.

(четыре): линия предплечья в пять
отрезков переходит - оставлять
пять четвертей на саксофоне

и, в губы девичьи остатки влив,
нечаянно заглядывает в лиф
за надобностью лечь по форме.

(и пять, и шесть): все ничего до той
минуты, связанной не с высотой,
но с переломом каблука на

покатой плоскости и криком «не-ет!»,
и сыпавшихся вслед ключей, монет
на лоб босого истукана:

итак, соприкасаясь, тень и свет…
итак, соприкасаясь, тень и свет…
итак, соприкасаясь, тень и свет…
 2003







funky

верх – бобриком.
низ – в клеш.
плечо/другое.
funk,
возьмешь меня?
нет, врешь.
иду, иду ва-банк.

мир мертв,
беззуб и куц.
вокруг - кишка тонка.
поди ж!
от кожи бутс
заполучи пинка.

красивая!
да ну
их слизь!
одну - ну как?! -
одну я крутану
тебя
на каблуках.

труба,
тромбон
и сакс
цветут шарами щек.
плечо/другое.
тааак-с, -
вдыхххаю порошок.

удар,
еще удар.
пролез
орган в гортань.
под нервный чирк гитар
скажу тебе:
ты – дрянь!

красивая!
да ну
тебя,
пошла! пошла!
иду, иду ко дну,
такие
вот
дела…
 2003






* * *


вдоль и обратно
вытесним мы
болью в плече
белые пятна
после зимы
на кирпиче
суше и суше
кожа губы
на языке
к ночи разрушить
горницу бы
невдалеке
где отбывал ты
сны замирал
в прятках кровясь
тело кувалды
как генерал
знает приказ
 2003











* * *


на кофейную пару настроясь,
ночь по-своему ждет, не тая
перед вышедшими, что метро есть
и общественный транспорт, да я

не уверен, что взгляд мой не вперен
в то, как празднуют говоруны.
в такт дыханию миша альперин
молоточком коснулся струны.

но изъяты наличные. около
четырех пополуночи след
в след подошвам потворствуют стекла,
отражающие пистолет.
 2003








* * *


Женщине – вместо поэта
выбравшей столяра -
дарственная за это
выдана до утра

на разбежавшихся и спот-
кнувшихся на запятой
и золоторучек из-под
блуз и подолов, и той

женщине – вместо осколка
зеркала прочную суть
выбравшей в жизни – надолго
в ночь эту вряд ли заснуть…
 2000, 2003









* * *


некрасивое слово жидкий
бесполезное слово фотки
собираю свои пожитки
по соседской видать наводке

напоила меня ты чаем
рафинаду дала в дорогу
мы им многое не прощаем
но шагаем шагаем в ногу
 2003










* * *



Тайге оправдываться нечем:
колонна, шедшая к заимке,
увязла, заражая кетчем
протекторы или ботинки.

Стоят четыре карабина
у тягача у головного.
В четыре рта смолит кабина.
Четыре рта пасуют слово.

А руки заняты мехами
заискивающей трехрядки.
Четыре рта поют стихами
сорокоградусной зарядки.

И если не считать кого-то, -
нас четверо, и нам, водилам
столичной выдержки, охота
поддерживать кострище пылом.

К утру обмоем и обкурим
и доболтаемся о том, как
поэт, не повидавший тюрем,
отображается в потомках.

Они несут ему уныло
дары и почести - в итоге
библиотечно и бескрыло
наследие у недотроги.

И выступать тому поэту
из зарослей и бурелома
навстречу вылезшим до ветру
юнцам, оторванным от дома.

А мы все пьем и балагурим,
а в кузовах на пару с вором
поэты - квартиранты тюрем -
вповалку спят под приговором.
 2003










* * *



Полдень. Безветрие. Липы цветут.
С тела течет. Комары тут как тут.
Лежа в саду на большом гамаке,
держишь ты сонную книгу в руке.
Солнце в закате. В стакане вино.
Это – идиллия полная. Но
не забывай, для чего я писал
все это время, пока ты чесал
пятую точку, приветствуя зуд.
Полдень. Безветрие. Липы цветут…
 2000









* * *


5-ро друзей

Смеркается. Часы берут
свое; и взгляд обмяк -
засматривается через пруд
на березняк.

Оглох от птичьих голосищ
и плес: плешив, покат…
Один мой друг далек и нищ.
Другой – богат.

На третьем друге три куба
земли. Четвертый – псих.
А что до дружбы, там - труба;
все при своих.

И пересечься недосуг:
когда? и где? и как?..
Полою вздернутый на сук
качнет пиджак,

как знак, часами напролет
искомый знак.
И скажет пятый друг « … клюет…
тащи, мудак!…»
 2003












* * *


придет черед и станет невтерпеж:
тугая почка в яблоневый лист
сумеет завернуться, как плакат,
откнопившийся в поликлинике.

за этим я увижу, как ты пьешь,
а рядом истекает приколист,
разбрасывая шутки наугад
о спасском или о ботвиннике.

- все дело в жажде, - это я ему,
прикуривая, посмотрю в глаза. -
она встает в трахее, как миндаль,
и может из рейтуз топорщиться.

в ответ (читай: в затылок) я приму
риторику развернутую, за
которой и поправит календарь
играющая в пас уборщица
 2003









* * *


тов. суслову /балтике/ - в работу

то ли ночью калининский в ссср
превращается, то ли c’est moi, как эсер,
с самодельным зарядом иду на царя
и, по-видимому, неудачно, и, зря
выжимая сцепление, на поворот
уходя, ухожу, зазываю народ
к человеку, попившему пенной воды
из балтийского моря, с которым в лады
я играл, и сегодня сведу разговор
на прошедшее, то есть чужое; с тех пор
я менялся, но эхо осталось; за ним -
открывай эту дверь, проходи в мезонин,
доставай из морозка закуску, пивка,
на вертушку поставь rainbow rising, пока
защемит пусть приятно; спустя полчаса,
как читаешь, в дверях различишь голоса...

это так называемая простота
отношений, и разность которым - верста
за верстой (одиночество минус блага)
между душами, выросшими в облака
над сознанием, над ностальгией, над тем
старым перечнем нераспечатанных тем,
о которых замалчиваешь до поры,
а пора расчехляет свои топоры.

не нашкодившему постояльцу в миру
общежитий и мазанок, не гончару
и наследному принцу за афганистан
затаить эту боль, рассовать по местам,
не отмеченным глазом, минуя тела,
как издержки фарфорового ремесла, -
почтальону из местного пждп
при параде: в цилиндре, т.д. и т.п.,
при бостоновых стрелках, покрышках мишлен
и доносах по весу пониже колен.

он, как утренний йогурт, замешкавшись, вдруг
привнесет этот стук мановением рук
под последний crusaders и под ничего-
неимение и -нежелание во
избежание порчи замешанных глин -
и один, без оружия, вытащит клин
между мной и горнилом раскрытых печей,
и закончит аккорд на позорной ничьей.

то ли черств каравай, то ли глина мягка,
то ли пламя настигло меня, дурака,
то ли все приходящие страхи хромы,
только чудится, - ненастоящие мы.
мы оставлены там – за границей огня,
где уже не земля, но еще не броня,
где на градус поставлено многое: в нем
совладают пожухшие души с огнем,
и появится форма, точнее – сосуд,
и его на вторичную роспись снесут…

так посуда прикладывается к губе
на мгновенье, пока горяча, но тебе
неизвестно такое, иначе плевки
из печи превращались бы не в черепки,
а в давно ожидаемые голоса -
голоса, уносящиеся в небеса…
там купюры и инструменты ничьи,
там кувшины, опущенные в ручьи
родниковые, вымоют и утолят
неизбалованный, неприкормленный взгляд,
и под крики окрестных всполошенных стай
состоится… но далее ты не читай…
 2000, 2003










* * *



Снега. Спокойствие. Спина
расслаблена. За нею тверди
неисчислимая длина
до самой безымянной смерти.
Одно сравненье облаков
с негоциантами в хитонах
на паперти, без средств (таков
сценарный план), но с жаждой оных, -
задерживает выдох, тот
мазок белил по голубому,
к которому привык пилот,
сворачивая резко к дому.
Весна морозна и легка
при наблюдении полета,
где кучевые облака
выигрывают у кого-то.
Такие правила игры
заводит прежняя усталость,
что, отделившись от иглы,
лежащей на снегах осталась.
 2003










* * *



скажи, у хозяев мансарды
какие кокарды на тульях?
кирза? аксельбанты? и нарды
в виде сосулек?

невольно протиснется гостем
водитель троллейбуса или
майор – отвечай, как жилось им
при мафусаиле?

собаки почувствуют запах
буфетного царствия, пленных
оленей и девочек в шляпах
на гобеленах.

заполнится комната лаем,
потянется лиц вереница.
спасибо, что ты помогла им
соединиться.

скажи, у хозяев покоев
не золото ль спрятано в ножнах?
кривую ответов построив
до невозможных…
 2003
















* * *


жестяное в двух частях

ч.1, минор

Темное время года
создано для грозы.
Тисового комода
ящик нейдет в пазы.

Улица из отверстий
дуется на очаг.
Два килограмма шерсти
выросло на плечах.

Под роговой оправой –
архитектура книг.
Левой рукой и правой
не дотянуть до них.

Время неопалимо
смотрится на огонь,
выждав, пока долина
явит себя нагой.

Мышцы дверей ослабли;
и, отлетая от
жести, хохочут капли,
не попадая в рот.


ч.2, мажор

Волна на валуны ковром
легла внахлест.
Открытый побережью гром
коснулся гнезд.

За ними молнии, узки
и тяжелы,
порвали тучу на куски
поверх скалы

и выбросили на лучи
у маяка.
Дверную слабость улучив
от ветерка,


признала, протопив края,
свою вину
свеча, заполучившая
пощечину

за стенами из кирпича
в то время, как
подергивались два плеча
в больших руках.

- Не плачь-плаачь, не плачь-плаачь, -
роптала жесть, -
в слияньи губ от неудач
спасенье есть,

пока тела не проросли
в себя в ответ,
в слияньи неба и земли
спасенья нет…

Сплелась отчаянная плоть
в погоне за
бессмертием, и сам Господь
отвел глаза,

и проступал промежду трав
и проливных
полос рождающийся нрав
миров иных.
 2003











* * *



упали велосипеды.
штанины пошли по шву.
и спины, как архимеды,
выталкивали траву.

и рты не боялись спиться
ближайшие полчаса,
пока стрекотали спицы
бегущего колеса.
 2003










* * *

30” commercial

Как выстрел, чернослив неспел, -
на плоть проверен.
В конюшне о любви пропел
кобыле мерин.

И караван из покрывал,
в обман поверив,
дождю зааплодировал
среди деревьев.

Цыганка выбежала из
пристройки к саду,
держа подсоленный маис
или лампаду.

Неместный малый – и пострел,
и пересмешник –
на дюжину колючих стрел
извел орешник.

На травяном пруду дугой
плотва на гребне
волны смотрела на другой
конец деревни.

Оттуда, комкая слова,
финал убыстрил
на кашель конюха едва
похожий выстрел.

(В конце останется пэкшот
из фотошопа,
где бронзовой торчит из шорт
часть гардероба).
 2003






* * *



До сороковника, до перевала
всего-то ничего.
С натуги
кровь носом вышла,
и загоревала
душа на предпоследнем круге.

Рука, обмотанная полотенцем
со льдом,
легла на лобной кости,
спугнув младенца-лучника
с младенцем-
чтецом,
не доигравших в кости.
 2003
 









* * *


утро в 328ci

июль касается азов
автомобильной пробки
и духоты, какой лазо в
своей не ведал топке.

разболтанный городовой,
трилистником прикрытый,
на заработок дармовой
с ч/б выходит битой.

кто бит, тот, стало быть, черняв;
кто прав, тот – синеглазка.
у расцветающего дня в
кармане тает сказка.

лизни ее, как лижут все,
пока у обелиска
по пешеходной полосе
вытаптывает киска.

за ней клаксонов псовый лай в
догонку спозаранку,
а по салонам soulive
привязывает к фанку…

герой выкручивает руль,
бежит от визга-лязга,
и жжет его концами струй
пузатая коляска -

она грозится на мотив
стравинского, как пуля:
- попробуй только улети в
объятия июля!

но у нее фальцет не тот -
би-бип на фау-фау.
юлою вкруголя идет
под каской голова у

городового - доконав
безумца, без билета
доводит лето до канав
и треск мотоциклета.
 2003









* * *


луговая, 17:00 – 19:25

На голову под метроном
дождя недолог
ложится сон дневной, а в нем
не приглашающая в дом
собака лает под окном
на весь поселок.

Теряют девочки волан
поближе к саду.
И, выйдя на передний план
из облака, аэроплан
находит, будто Магеллан,
свою глиссаду.

Из ваты, шерсти и тряпья
квадрат перины
сжимает с головы до пят
и отпускает, торопя
снотворным «Папа, я типя
юпю» Полины…
 2003









* * *



Не рвет – веревит смех ночей,
завязывает рты.
Ни я ничьим, ни ты ничьей
не ждали темноты.

От катеров волна черна,
и весел вёсел плеск.
Но безымянным сатана
до пуговиц долез.

Дуэль языковых мечей
оставила следы:
ни я ничьим, ни ты ничьей
не вышли из воды.

И продолженья у костра
дождаться не смогли
ни наша кожа, ни кора
поленьев, ни угли.
 2003











* * *

читая крученых


Под фонарем тряслась от смеха
вода Обводного канала,
как только грузовик проехал
бронированный, полный нала.

Как листья в чае кипяченом,
к нему нечаянно прильнули
все одинаковые, в черном,
сначала тени, после – пули.

Три первых цифры на пожаре
сиренам посадили глотки,
но крышами дома пожали,
зажмурив чердаки и фортки.

Сбежался ветер потолкаться
у парапета, и об этом
заплакали ряды акаций
на мостовые белым цветом.
 2003







* * *


Сезон дождей и распродаж
сменяет память.
И камень преткновенья наш
пора огранить.

Вслед за билетами в кино
купившей колы
тебе не помнится давно,
какой я голый,

какой цветок тебе я вплел,
какие вирши
читал, какой рукой провел
с бедра и выше.

Какого сентября в каком
году с какого
вина каким же дураком
сказал три слова.

Тебе до этой ерунды
нет дел - с испанцем
ты выпьешь газовой воды
перед сеансом.

Затем впотьмах последний ряд
займешь любовью,
а я слезоточивый взгляд
возьму с собою

к Петру, ко Спасу на Крови -
уткну в домишки…
Срок годности моей любви
смотри на крышке.
 2003
 







* * *



Иные, рыская в сюжетах,
где букеров лауреат
на накрахмаленных манжетах
факсимиле оставить рад,
встают на сторону героя,
затем – на сторону врага,
а там – на третью, и такое
лишь обращает их в бега.
Они бегут страницы или
абзаца с каверзой из букв;
и начинаний, и идиллий –
всего касается испуг.
Завязнув далее в интриге,
они понять обречены,
что нет конца у этой книги,
как нету у нее цены.
 2003
 










* * *

этот день

 к.к.

этот день подари мне –
он совсем не такой,
как хвосты в монориме
под моею рукой.

этот день необычен,
пересыпан в альков,
словно горсть земляничин
от лесных бугорков.

как химический метод
хлопьями из хлопуш,
появляется этот,
этот день – всемогущ?

или необитаем?
или паствой гоним? -
мы в нем пальцы купаем
и витаем над ним.

этот день подари мне –
подари, как мотив
героический в гимне,
до себя допустив.
 2003











* * *

ритмика на плечах

 п.

не лыжница, но лужница,
не дикая, но дочь,
не зла, но непослушница -
попробуй обесточь
сорви-двухгодовалую-
не голову-бутон
огня, какой избалую
не нынче, но потом.

меня раскочегарили,
ударившись о стол,
две пуговицы карие,
над ними - частокол.
сперва пленила пластика,
но волновала вслед
задумчивость зубастика,
не евшего конфет.
 2003











* * *

из дневника


Ночь растворила в кипятке
и мою визу,
и многозначное кхе-кхе
соседа снизу.
Вписался во первых рядах
раскрепощенный
и мой малыш о двух годах,
на сон включенный
(пока седло он орошал
и суслил палец, -
за весь земной ленивый шар
творил анализ).
На сферу писарь перенес
колючих крошек
и холодом залетных звезд
омыл порожек,
покуда времени каприз
в петле из кварца
могучим мотылем повис,
но - оборвался…
Я вылепил немного строк,
не подготовясь
к тому, что заучу урок
не полным, то есть
ночь не уместится в дневник,
как ни хотела,
и мысль не сократить до книг,
и боль – до тела.
 2003






* * *

января,1 на панфилова,2

за пудреницею двора
бульдозеры и трактора
распугивают малышню
малолитражную: «лыжню!».

на параллельные пути в
погоню, крепко накатив,
растягивается баян
товарника: «ты-пьян-ты-пьян».

я в эдиссонову трубу
кладу надутую губу,
но возвращают проводки
гудки, гудки, гудки, гудки.
 2003









* * *


спи – пауза настала – спи!
в ночном кромешном абсолюте
стихотворения, как люди,
аукаются по цепи,
не отпуская букв из рук…
за перекличкой той – растрепа –
(как вариация – от тромба)
теряет легочная помпа
напор, прерывистость и звук;
шевелит в веках водоем,
и выступают из колосьев
иисус и его отчим иосиф
пожаром на лице твоем…
 2003











* * *


Четыре-пять стихотворений
кочуют в голове на дню.
Присутствовать при опереньи
одной строки - удел мигрени,
и я ее не изгоню.
(заморыша на сроке раннем
роди! рожай ради христа!
потужься! поблажи! и - канем
с проезжей части, протараним
борозды этого листа)…
На первый снег, на черноземы
повалимся вдвоем, смеясь
за нарастающей слезой, мы:
и руки в играх невесомы;
и жирная съедобна грязь.
 2003













* * *


гонзало рубалькаба, озаглавивший
мою печаль, напутствует согбенно
остатки кубы не бояться плена,
разбрызгивая терции на клавиши,
раскатывая мякиш перед сытыми
на скатерти в полоску и в ле клубе,
в москве – глазами же полузакрытыми
перебирая листья пальм на кубе.
 2003










* * *


савелий крамаров – живой,
он лечится от ножевой
сердечной раны.
его намедни увезли в
реанимомобиле в склиф,
где ветераны
кино лупцуют домино
скамейки – это все равно
ради затейки
игра, но через день, как вот
савелий крамаров примкнет, -
пойдет за деньги.
 2003











* * *

путь N


Пали монстры, попадали гении,
и бок о бок бог с сатаной
уживаются в поколении,
управляющем этой страной.

Эка невидаль: время залачено,
заусенцы зачищены, чтоб
размножалась в прогрессии складчина
низкорослых безусых амеб.

Их подолгу кормили консервами -
и они в ожиданьи Годо
оказались первыми серыми
воспитателями от дзю-до.

Ими правила были нарушены,
и среди остальных мертвых душ
их шинели лишились отдушины
по карманам рассовывать куш.

Но, однако, и выгоду с этого
со всего только им унести.
И поэтому сила поэтова
крови смешивает взаперти.

А признанья, по-прежнему, кухонны, -
на окраинные тут и там
через нефтелевизоры вбуханы
по утилигитарным ладам,

ретушируя скетчи о Ленине,
чье мороженное филе
засыпающее поколение
предает за собою земле.

Остальная безгрудая, сирая
и немая страна – раз-два-три-
под хиты Дегтярева вальсируя -
раздает от зари до зари.
 2003









* * *


в обозе не перебороть рефлексию:
на искристо-черном
си-ди прослушивать харис алексиу –
и слыть просвещенным.

и по приезде в муравейню вылезти
из кожи гадючьей,
отблагодарив по божьей милости
величество случай.
 2003








* * *



жизнь начавшись под зиму со знаков
журнальной рубленой гарнитуры
доказывает что одинаков
день будь он солнечный или хмурый

каждый пар изо рта отпечатан
на снегу в вороте вокруг горла
и штоф казавшийся непочатым
мимоходом бросает до скорого

вялый редис и пучок укропа
вместо черепа или аур
всепоглощающая утроба
облечет в эпопею и в траур

жизнь начавшись с отдельных согласных
отодвигается до деталей
биноклей и подушек атласных
и препятствия с мясистой талией
 2003










* * *



законы физики гласят:
сопротивление есть дробь
как частное от напряжений
и сил, заложенных в объект.

засим не отвернуть назад
того, кто, словно филантроп,
комедиями положений
разменивает интеллект.
 2003









* * *



Этой девушке в салоне
под каштановой копной
в гольфах вязаных, в болонье
суждено сидеть одной.

Сверток ветчины в авоське,
шелк в голландских петухах,
словно вываляна в воске
кожа на ее руках.

Томик Весоса в закладках,
в гребень черепаховый
взяты пряди взглядов сладких,
падающих с головы.

При ближайшем торможеньи -
мне протискиваться вглубь
улиц и искать мишени
для соскучившихся губ.

Только девушку в салоне,
только девушку в болонье
не минуешь, не задев
по плечу, и на ладони
испаряется тепло, не
превращаясь в чистый гнев.
 2003













* * *


он – врач-онколог с каширки -
встав за жилплощадью в очередь,
рассказывает страшилки
жене, любовнице, дочери.

все, как и у всех, но, дурень,
нарыскивает в кармане - и
8-цилиндровый touring
заказывает в германии.

при том меня просит о займе
в две тыщи, а как исполнится -
с какими же он глазами
вернет мне опухоль школьницы?
 2003












* * *

конец зимы


пересилить день,
перейти,
суметь
посмотреть,
увидеть,
как тянет птица,
а над ней – весна,
а над ними – смерть,
и невольно
надобно
сторониться.

птица тщится,
птица приглашена
отыграть,
очиститься,
дать потомство,
а за ним и смерть,
но пока весна
соблюдает принципы
вероломства,

т.е. рушит,
ставит на подогрев
остальную жизнь,
подключает лобби
к одиночеству,
ко стыду дерев
за колючей проволокой,
стерев
личный №мер
на полосатой робе.
 2003









* * *


милиционер, что схавал
собственность моих карманов, -
настоящий вацлав гавел,
а не петр тараканов.

объяснения забацав,
не могу сдержать соблазн
не подбросить тихо:
- вацлав!
и постреливаю глазом.

аж обуглился он:
- тише!
погребенные в успехах
нефтяные нувориши
что подумают о чехах?

мы, как девки за витриной, -
одинаковы на лица.
во европе
во единой
некуда уединиться…

и меня, замолкнув, мило
по плечу похлопал,
обнял…
это все происходило
на дороге «дмитров-лобня».
 2003









* * *

саше соловьеву


Передышка.
Ни писем,
ни телеграмм,
ни звонков телефонных:
«где ты?» и «как ты?».
Лишь посылки
весом в 400 грамм,
в просторечии одним словом –
теракты.

Словно нация
замерла до поры –
в авангард пропущены
провокаторы.
Стариками засыпано все:
дворы,
поликлиники,
магазины,
театры.

Не до елок лапистых,
не до одеж –
патрули,
ранжированные по ГОСТу,
провожают
нынешнюю молодежь
от калитки подальше,
ближе к погосту.

Я тоскую –
видишь? – сломался,
поник.
Приходи –
посидим, попоем,
поплачем
по-мужски, наконец-то,
а мой двойник
посреди остывших,
намоленных книг,
может быть,
угостит тебя
бизнес-ланчем.
 2003










* * *


меняю кушку на абакан
пивную кружку на подстакан
ник витамины на танакан
и профпригоден на благодушен

меняю дырочки на ремне
и амбразуру на смерть во сне
обед с семьею на завтрак вне
ну а последний на званый ужин
 2003










* * *


пока самцы соперничают вплавь,
пока алхимию втирают самки,
пока самята в ссадинах, - исправь
величие и градусность осанки.

ступени для того и холодны –
нести конфуз желаний непреложных.
«ну, успокойся…в том твоей вины
нет…так поди и выбери пирожных…»
 2003














* * *


безопасность с треском падающих со стола
в детской моделей планера и канонерки
не равна безопасности церкви, дотла
выжженной продуктом ркк «энергии».
то и это – падения – в сущности, не-
применимы к трудам отца-теоретика,
чей портрет закрывает прорехи в стене
кухни, а до пяти утра – кабинетика.
да, он зол, похож на пенистый углерод
из бранспойта: слово за слово, апчхи-апчхи,
ацетилсалициловую вложит в рот
и скидывает пумпонистые тапочки.
этот гений, к которому до декабря
не попасть на прием, не оставит записи
в дневнике, сочтя, что сыну благодаря
надорвется не на нобеле – на коллапсе.
потому и выйдет, ладонями о косяк
подтвердит, что никогда не излечится
от небезопасных попаданий впросак
после лишнего с привокзальной буфетчицей.
 2003









* * *


где-то там, между лидицами и майданом,
по созвездью псов или, может, по рельсам
с чемоданом пепла и с прогорклым приданым
прибывает память к своим погорельцам.

то не бабка с клюкою – «будет вам, ироды!» –
старшина в отставке, в тоске по орудью
тракторист, разметавший к полуночи скирды,
занялся дояркиной белою грудью.

так в дома попадает под утро победа,
без акцента на том: забыть – не забыть ли
снять протез с запотевшей чикушкой с мопеда
и стряхнуть махорку на выцветшем кителе.

чесноком и ливерной поцелуи долги;
через год-другой побоям дойти к обоим
предстоит; и от спора топора и иголки -
выходить загрудинным давящим болям.

где-то там, между тырново и бабьим яром
по хвостам комет или, может, по шпалам
подойти неслышно к старшинам нестарым -
обменяться рукопожатьем беспалым…
 2003












* * *



одурманена, прикарманена,
новорусская баба-модница -
вышла замуж за мусульманина,
обманула его и водится
с нехорошими европейцами,
с африканцами нехорошими -
то ли лысыми, то ли с пейсами,
то ли полностию заросшими.

свято место недолго занято:
как повторится это заново, -
так обкуренный мусульманин-то
ударяется в рамазаново:
ятаганом вертит над пенисами
и бормочет хвалу коранную,
африканцами, европейцами -
наполняет шкафы и ванную.
 2003













* * *

цепко


цепляться за речь.
звучащим и значимым словом,
но за
тем актом принять,
что,
являясь весомым мерилом,
язык –
ядовитая внутриполостная заноза.
кого только,
господи,
всуе
ты одарил им?

цепляться за все
посты
квартирного барельефа
в ночном недержании,
пользуясь
сонным дыханьем
и соком яблока,
с которого
адамова ева
и я,
вольноопределяющийся,
отдыхаем.

цепляться за жизнь
(mon petit,
и как за нее уцепиться?).
не ведать ни почвы,
ни традиции,
ни рецепта,
с которых
в диоптриях
отражается злая пицца,
хватаясь за рот,
полный каменных формул, -
и цепко.
 2003










* * *


бессонница пятого августа


Бессонница, как офицер
из внутреннего войска,
легко ложится на прицел
в ночи, как папироска.

В руках потрепанный детгиз
с канвой о чук-и-геке.
И звезды наподобье гильз
и ровных цифр на чеке.

На веки пал чернильный плащ.
Фонарь нанес засечек.
И забытье твое на плач
меняет человечек.

Пята сбирается в поход
с ошкуренных ступеней.
И шаг зашаркивает от
холодного степенней.
 2003










* * *

взрослый разговор о бабаях


«Папа, сапи, никьто не гуяет, токи
ходят бабаи по кьюгу…»

«Ходят бабаи. Ходят. Лица жестоки.
В шляпы вставлены иволги и сороки,
не улетевшие к югу».

«Неть, этя добьи бабаи, папа, добьи
войки, исицы, меведи…»

«Добрый бабай всегда не жалеет дроби
на русака, запрятанного в утробе
после того на обеде».

«Папа, встявай зе, кукойное отъёдье,
муйтик посавь мне вокетот…»

«Мультик? Какой? Про бабая, что бродит?
Но, дорогая, бабай – это вроде
невоспитательный метод?..»
 2003














* * *

когда?

 н.з.

в семь пятнадцать влажно горный велосипед
марки schwinn не остановится у палет
с молоком разгружаемых у витрины
близоруким запачканным мужем нины
гаранян управляющей помнится до
того менеджера в области outdoor
небольшой и тихой но собственной чайной
и сейчас смотрящей на всех и печальной

пострадавшему вынесут марлю и йод
и проводят вовнутрь откуда пахнет
свежемолотым свеженагретым в турке
выставленной у шахматной фигурки
успокаиваясь пострадавший прилип
нет к бордовой плитке на которой филипп
замышляев и катя меховщикова
ожидают приезда такси в полшестого

по углу столешникова и тверской с той
стороны арагви путешествует в столь
позднее время для посторонних дэнди
на довольно невзрачном велосипеде
постронний сорока с сомнением лет
наконец возжелает оставить след
перед входом иначе в месте залитом
протараненным выше молочным литром

он войдет закажет порцию пирога
пострадавший в нем опознает врага
с тротуара стартуют катя с филиппом
нинин муж похоже свалится с гриппом
в волосах дочери нина поправит бант
та в свою очередь перепишет диктант
посторонний громко потребует сдачу
ну а я отвернусь к окну и заплачу
 2003












* * *



южная ночь – в иных переводах
произносимая как «море сыто
и оттого бездействует» – в отдых
и сандалеты насыплет кварцита,

раковин и опутает тиной
выпускницу, раздевшуюся скоро,
и дипломника по адаптивной
оптике, свалившихся с косогора.

он поведает ей о столице,
она – о домогавшемся школьнике.
холод прибрежья сумеет пролиться
и на соски-волоски-треугольники…

катер дежурной погранзаставы
высветит корточки и четвереньки
и постесняется, что застал и
заставил напяливать треники.

он умчит через год офицером.
а она - с родителями в анголу.
ему суждено возвратиться целым.
ей же повстанцы отрежут голову.
 2003












* * *

семенихин-хармс-якунин


мой товарищ семенихин
что хозяин самолета
то есть студии дизайна
говорил мне вот в жуковском
в интер авиа салоне
истребители сухого
стоимостью то ли тридцать
то ли сорок миллионов
каждый мирно по рулежке
направляются ко взлетной
полосе и улетают
улетают чтобы сеять
смерть в чечне или ираке
сколько повышал володя
голос можно сделать акций
театральных постановок
отчислений для культуры
из кремля из этой суммы
с одного лишь самолета

на садово-черногрязской
вылез августовский вечер
на чердак где мы с володей
семенихиным на пару
голосуем за изданье
детских книг и книг о книгах
и его поездке вскоре
на бухмессе в город франкфурт

да володя загорелся
следующий год столетье
хармса может быть откроем
что-то вроде хармскофейни
у меня вот тут к примеру
он нагнулся настоящий
в единичном экземпляре
сундучок и поднимает
этакую в крафт-бумаге
клетку бережно бумагу
как чехол снимает ставит
на столе произведенье
это говорит якунин
помнишь я на день рожденья
подарил тебе книжонку
он же сделал это чудо
ко столетью хармса этот
сундучок торгуют немцы
за три тыщи евро только
немцы понимают хармса
может взять кредит у немцев
под кафе и там поставить
этот сундучок и что-то
в этом стиле как ты смотришь

ближе к десяти я вышел
на садовую в машину
погрузил чужое тело
и за ниточки ксенона
потянулся было к дому
над которым самолеты
на посадку ходят ночью
ох уж эти самолеты
и володя семенихин
 2003










* * *

сохту и курмаз в альбом


город выпускает когти
на холсты и на рассвете
город думает о сохте
саше и о курмаз свете.

живопись – калитка в то, где
вольно дышат наши дети,
что воспитаны на сохте
саше и на курмаз свете.

и обкусанные локти
у меня залечит ветер,
приносящий весть о сохте
саше и о курмаз свете.

даже вычернив порог, та
ночь, запрашивая «где ты?»,
эхом повторит – у со-о-хта
са-а-ши и у ку-у-рмаз све-е-ты…

да и где еще белок-то
разливать глазной поэту
на кадрированных сохта
сашу и на курмаз свету? –

только здесь, в стенах ненаших,
наблюдая поединок
курмаз светы/сохта саши,
von einem herzen половинок.
 2003








* * *

частный пруд. воскресенье


Вечер отмучился и померк,
только колодца остов
в кольцах качался от водомерок
или от рыбьих хвостов.

Издали электричкам сварливым
ответствовал самолет.
Пристани ветхой, стриженым ивам
снился покладистый лед.

Вынул рыбак стеклянное брутто,
вылил его в пищевод.
Червь попросился в отпуск из грунта
в переломление вод.

Пара купальщиц нырнула из хлопка
на стопроцентную шерсть,
где зажжены сигареты и ловко
включены новости в шесть.
 2003
















* * *



с недавних пор и сны детальней
становятся, творит как будто
рекламный режиссер над спальней
или шелесторукий будда.

за элементами декора
в отображаемых картинах,
того гляди, проступят скоро
герои сериалов дивных.

они, пожалуй, породнятся
с немногочисленным потоком
исчезнувших с земного плаца
не нацелованных и толком.

но время громкою зевотой
приемлет пагубный обычай
накачивать тяжелой одой
выносливость бумаги писчей.

вослед за буквами, за теми
перепечатанными снами
едва заметливые тени
дни световые делят с нами.
 2003














* * *



Деревня. С дедовской щетиной
стоит хохмач, в кирзу обут.
За запыленною витриной
его привлек за рупь с полтиной
ликеро-водочный продукт.

Под ним струится март. Мимоза в
петлице. В пальцах вербный прут.
Сиренев нос его и розов.
Сергей Михайлович Морозов
его по-прежнему зовут.

- Эй, Клавка, выдь, - стучится, - али
чего я скоморошил, тать?..
Отсутствующие медали
на лацкане ему не дали
культурно время скоротать.

Он перетопчется у входа
и, сгорбившись, потянет в дом
под улюлюканье народа.
Ему останется полгода
в далеком 67-м.
 2003














* * *


Когда, быть может, мы превысим
отложенное на потом
количество любовных писем,
вся в голубом и золотом,
ты принесешь домой в подоле
еще молчащее дитя,
и, твои косы расплетя,
я изопью тебя до боли.
Произнося чужое имя,
приму обиду я, но мне
нетрудно будет в этом миме
нащупать сходство со своими
всетяжкими на стороне.
 2003











* * *



космонавт игнатьев, только что оторвавшийся от
пуповины межпланетной станции «мир», соберет
все остатки сил и увидит, как выискивает эхолот
путь его, как роженица гладит по привычке живот
и глотает компот, а затем надкусывает бутерброд,
как приходит с цветами в палату осушитель болот
и бросает игнатьева двадцать четыре раза подряд под
потолок, заливаясь смехом и кашлем, и резюмирует: «вот –
настоящий мужик, будущий врач-педиатр или военный пилот»,
как приносит в дом почтальонша под новый 19… год
телеграмму, которую мокрой рукою под расписку берет
поседевшая мать, и стираной тряпкой закрывает рот
от рыданий, и падает…
…космонавт игнатьев, уходя навеки в свободный полет,
вспоминает, как за поленницей таскал червяков из-под дерна,
как приехал в столицу попробовать пепси-колы, поп-корна,
как ночами зубрил сопромат и термех, стараясь сделать упор на
все, что связано с космосом, как впервые высмотрел порно
поздней ночью в компании с девушкой, после чего покорно
разрешил отвести себя в загс, как вступала за скрипкой валторна
на концертах по абонементу, как…
…космонавт игнатьев подумал и понял, что жизнь иллюзорна.
 2003











* * *


дпс-монорим


при въезде в столицу посыпались бля с языка
на жезл и фуражку, сверкали из-под козырька
которой глазенки – искали, искали з/к,
сбежавшего ночью из серого грузовика,
стоящего тут же с разинутой пастью, пока
худые бойцы из проштрафившегося полка
прочесывали по тревоге лесок, где река
ломает поросшее русло и неглубока.
 2003












* * *

по осени домой


 к.к.

Осень. Мокрая чистка ковров.
Популярность детских площадок.
Настроение, что твой Ковров,
в нить подмешанное свитеров,
рифмуется с «русский» и «падок».

Прохожий учится впереди
идущему выдохнуть в спину.
Фотограф мучит апперетив.
Лекари пробуют перейти
в подчинение к аспирину.

Вот и подъезд. Заколочен. Пуст.
У щеголей под сериалы,
под стекол хруст,
под яблочный хруст
валятся поцелуи из уст –
засушливы, желты и алы.

Ты, любимая. Как ты с листа
умеешь прочесть, что у двери
я стою и считаю до ста,
а подо мной гудит пустота,
штурмуя нормандский берег…
 2003









* * *

поверхности адагамова. небо


я получил удар тепловой.
я брежу. наполнен гневом.
«эта поверхность над головой
никак не могла быть небом» –
держит руку доктор на лбу,
по фамилии адагамов.
скорая помощь – это табу
для надеющихся, game off.
воет сирена. за поворот
уносит латышский рафик
скорченный, в латексных трубках рот
и новый сердечный график.
«доктор! откуда эта тоска
по нержавеющей стали?..» –
«слушайте больше музыки ска
и закупайтесь в италии…».
за тормозами вступает хор.
за хором – белые стены
и потолки, с которых в упор –
копии авиценны.
«доктор! доктор! я до сих пор
гоню самогон из жита
и верю, что небо, как приговор
последний, из мысли сшито…» –
«сын мой, какая разница в том?
ты, уповая на верность
дома тебе, прячешься в дом,
а дом – всего лишь поверхность…»
 2003










* * *

поверхности адагамова. русь


я бежал из россии на «шкоде»
через пеший васильевский спуск.
на таможне ефрейтор –
«нашкодил?
ты случайно не падла мавроди?..» -
усмехался в прокуренный ус
и зачеркивал в паспорте «русск.».

я сжигал за бензином десятки
километров,
оставленных лет.
годы новые плоски и кратки,
и деленные в столбик.
в достатке
в частном доме
укутанный в плед
на обратный решаюсь билет.

юрик-йорик – не метаморфоза,
инь и янь – как о бочку тарань.
каждый вечер - отход от наркоза,
и сухая норвежская проза
не сказать, чтобы полная дрянь,
но ведет ностальгию на грань.

подыщи, перебежчик, гримасу.
опрокинь полтораста,
запой.
не тебя ли господь по компасу
настигает и щиплет, как массу
пышнотелую,
дразнит «толпой»
и карает, карает собой?..

под рассветом скрипит половица.
горизонт иностранен и тускл.
и жена вопрошает:
«не спится?
снова мучает поясница?
или снегом засыпан и узок
этот пеший васильевский спуск?»
 2003








* * *

поверхности адагамова. 60-е



открытый кинотеатр. бриджит
бардо в бордо-пеньюаре.
печатный мусор к асфальту пришит
и к бамперам после аварий.

с экрана взывает третейский суд –
коперник сдается на дыбе.
а зрители сидр сосут и сосут
партнеров по имени хиппи.

еще пролетарий весом и ведом
за натуральную плату,
а девицы вечером на кондом
уверенно клеят заплату.

и кто кого на сиденья поверг –
узнают носители мантий
и треуголок с кистями поверх
рекламы трусов на плакате.
 2003







* * *


Злата была красавицей, но
разве похожих не много?
Злата работала в гороно.
Злата была одинока.

Жатая кофта из чесучи.
Комната в сталинке. Только
груди и бедра были ничьи –
Злата была одинока.

После работы сядет и ждет,
как без особого прока
сорок четвертый проходит год.
Злата была одинока.

Рядом девки крестили детей,
меняли мужей и норки
и были на удивленье ей
также одни-одиноки.
 2003















* * *


Город пасмурный такой.
Воронье.
Вранье.
Вопрошает понятой:
- Все мы после запятой.
Кто же до нее?..

Следователь, на покой
уходя в НИИ,
вспоминает с патокой:
- Я стоит до запятой
на признании…
 2003










* * *


сидим допоздна.
беседа косна.
в остатки вина
подмешана желчь.

рыдает страна.
она мне жена.
но щеки окна
дождями не сжечь.
 2003










* * *


Вот и подводит осень к понятию «счет».
Ты принимаешь, что вытеснен и подопечен.
Тот же завод дымит, та же река течет,
тот же мотор шумит, та же страдает печень.

Встань и покинь кафе, пледы на плечи брось -
пусть защитят от улиц, а ты, сознавая,
что возвращение – это стыд, насквозь
вымокший, прыгнешь на звонкую ось трамвая.
 2003










* * *

форма и содержание


Иван Игнатьич выглядит так,
как будто при взрыве в воронке
он оказался. Как спущенный флаг.
Как медленный текст похоронки.

Иван Игнатьич подавлен, как прыщ.
Как снегом больная Тарусса.
С утра он почти четыреста тыщ
нечаянно выбросил в мусор.

Он нес кирпичную кладку банкнот
в ячейку, и на – совпаденье:
пакеты похожими были, и тот,
что кровнее, канул в контейнер.

Иван Игнатьич прощает бомжа.
Листок заправляет в каретку.
И сам, посмеиваясь и дрожа,
отталкивает табуретку.

Ну, что и сказать: на люстре, убог,
обмочен, покрытый зеленью,
повис – из чертогов убег его бог,
а черт захватил богадельню.

Огнями раскрашен, будто Бродвей,
Ивана Игнатьича рейд
от благодати земной, а за ней
небесная благоговеет

любовь перед формой при двух крылах,
набитой пороком до кромки,
волнуемой, как неподъемный флаг,
душой, покидающей бронхи.
 2003









* * *

 
перегон маяковский тире арагон
в ресторанном мизере дойче гешпрах
как закон вагон выталкивает вагон
что помножен на брата а брак на прах
эй брюхатый пожарный поди да осметь
как доставлю обернутую в конверт
на васильевский остров победу и смерть
я точнее рекламщик точнее смерд
 2003











* * *


чего не скажешь – не пиши.
дай слову отвисеться.
зачищены карандаши,
запущены под сердце.

волненье воле вопреки
не покидает кровлю -
становится внутри строки
пульсирующей кровью.

слепую, сохлую на треть
не слово - побирушу
не горло – жилистая медь
коверкает наружу.

еще дымящую деталь
наносят на хоругви.
чего не скажешь – не читай.
ощупывай по букве.

и губы разомкни на миг.
венцом сраженья став, в них
пускает боли напрямик
языковой наставник.
 2003








* * *


хорошо бы стены под потолком,
на окошках - наледь,
с молоком посетовать ни о ком,
никому сигналить
через лунки, вытопленные в стекле,
через арабески
индевелых ясеней на столе
в двухсотваттном блеске.
щекотливой хрипотцой перьевой
по листу картона
переходят стрелки на тихий бой.
как во время оно,
на матросских знаках и на флажках
словеса грошовы
и сфотографированы, и как
было хорошо бы
из мундира высыпать сердолик
в простыню тетрадки,
где дворняга высунула б язык
в снежные облатки.
 2003















* * *

чуть больше о 20 сентября 2003


здесь небо несет свои облака,
как эскалатор – покусывания и поцелуи.
и ветер откидывает обшлага
податливых туч, откуда блестят тонконогие струи.
дорога здесь умудрилась запасть,
как клавиша свингующего Hammond B-3 органа,
и с ритм-сек-ци-ей покидают пасть
приветствия, как леденцы отколотого стакана.
здесь скорость, какую держит болид,
напоминающий жирную дребезжащую пулю,
входит во внутренности и велит
подняться над колкими кронами к волнистому тюлю.
(или: пока перевернутый таз
полон иссиня-серых клиньев, пользованных тампонов, -
девятимиллиметровый каркас
тычет в дуэйна гувера из «завтрака чемпионов»).
 2003












* * *


При жизни поэтов цените.
Не исподтишка, без душка.
Их внутрь продетые нити
читательского ушка.
Их быт, их постель, их заносы,
нещадный язык, как резак…
Со смертью конечны занозы
их в наших голодных глазах.
 2003












* * *

несколько тертых слов посыпать на тонкий лист,
дать подойти и остыть чернилам, из кулинарной
книги вытряхнуть жгучих фактов и - m-m, das ist
gut und fantastisch! – текст получается пышен, слоист
и опьяняющ, только неряшливый критик-славист
выпечатанную булку найдет вульгарной.
 2003















* * *


И еще об отце. На фотографии, где отец
в тенниске и разутый, справа за акведуком
и березовой рощицей спрятана старая ТЭЦ,
что брюшину небес земным наполняет духом.

За его спиною ГАЗ 66-й, пыльный кунг.
Две молодухи, загорелы и пышногруды,
возле кунга курят - у одной выпадает вдруг
из рук книга - дай присмотреться - Пабло Неруды.

У отца еще волосы, и ветер их обтрепал;
носогубные складки незаметны, пунктирны.
И девчачий хохот, любовный выдыхаемый пар,
утыкается в кратер курящей градирни.

…Этот снимок лет этак тридцать провалялся в трюмо
между резаных шайб, обгрызенных ручек, дужек,
запасных ключей, но каким датировано письмо
годом точно – помнит одна из этих старушек…
 2003












* * *


осень выдохнула хной
в яблоневый сад.
лен и ситец платяной
шкаф забрал назад.
печь по глиняным мазкам
узнает о том,
как прохладно по доскам
шлепать босиком.
вот и узкое окно -
что там? поглядим! -
все вокруг задымлено.
обгоняя дым,
ветер трав и паутин
навязал в полях,
а окрестности один
боронит поляк.
подойдем к нему и – «дзень
добже!» - нараспев,
а в ответ качнется тень
вековых дерев.
скрип погонит на порог,
где уже стократ
чай остыл, подкис творог,
стаял мармелад.
 2003









* * *


будь проклят тот таксист,
набравший скорость,
когда на чистый лист
сначала ворозь
и следом хворость
вповалку улеглись.

машину понесло
и развернуло
на спящее село -
заместо гула
и «караула!»
оттуда шло «алло!..»

от шока нервного
и от продрога
на тело одного
поправок много
ввела дорога,
другому - ничего.
 2003












* * *

это


короткие стихи в коробке
из-под грушевых монпансье,
ледовой формы газировки,
немного кротки, в меру робки,
но обольстительные, все
они друг в дружку вмерзли, в куче
ты предлагаешь их на вес
за поцелуями, так лучше,
и, под язык ложась, тягучи,
они рождают интерес
мой к неосознанному «это»
и к раздражаемым «что, где
и почему» – и речь-монета
под нагоняи вагонета
по сладкой скатится слюде.
 
зато жестянка пригодится
для нитей, пуговиц, заплат,
нашивок, боевых наград,
алмазов в несколько карат,
зубных протезов, врозь и в ряд,
и для бесчисленных традиций,
таких, как почитанья высшей
арийской расы у огня
под бормотания кадишей
с еврейкой, так и не родившей
седьмого сына для меня.
 2003










* * *


Встань у зеркала, дыша
в отраженье взора –
ткань по имени душа
лишена узора.

На твоем черновике,
как на коромысле,
на одной/другой руке
кулаки нависли.

На затылке тот же нимб
едкой смолью пенист.
Где-то глубоко под ним
указует пенис,

как не поросла травой
грудь в тату, и эти
подлинный его и твой
полусилуэты

только толика тепла
выдает да ради
злых насмешек два крыла,
воткнутые сзади.
 2003








* * *

читая шульца в сентябре


 н.г.

Щетка леса. Окурки берез.
Полевые столбы, как циклопы.
Словно ящерки, из-под колес
убегают помятые тропы.

Как в досье, отпечатками в них -
нарастающие постепенней
гончий лай, переклички грибных
или ягодных местоимений.

Обнаженная влага реки -
похотливые тянутся в это
у подсолнухов лепестки,
словно пальцы из польского гетто.

Протекают русалки по дну.
И коряги отставшие рады,
что расслаивает тишину
пулеметная строчка цикады.

Горизонт, как конвой, терпелив -
охраняет холмы-папиломы.
Первый снег, будто белый налив,
начинает бомбить эшелоны.
 2003









* * *

короткий сон на соколе


Я ухожу на север, когда
север стоит в изголовье.
В кранах отверстия точит вода
цвета и привкуса крови.

Я ухожу, перетянут тугой,
не бельевой бечевою,
в край жаровен и юрт, будто голь,
с сумкою плечевою.

Как не забыться, как не упасть
на разделенную страхом
мокрую и проезжую часть
к сорокофутовым тракам.

Все они, выстроив хоровод,
скоростью пахнут - и грязью
выведен рот мой, что отдает
ненависть к однообразью.

Только пуста эта песнь, длинна -
и стороною по топи
я ухожу от встречного сна
к звонкой охотничей дроби,

к топотам, к соколиным зырк-зырк.
Вслед за мелованным оком
что-то бессвязно вспомнит язык
и передаст ненароком

жиром натертой Луне - назвать
в бубены мыс, где зашила
скудная северная кровать
в тело свое пассажира.
 2003









* * *

на привале с а.у.


Александр У. попивал боржом.
Аппетит был вытеснен лавашом.
Сигарета успела отцвесть.
- Хорошо порой без детей и жен, -
он замялся, - покуралесить…
На часах – без малого десять.

Впереди казался простор ничьим.
И беседа теплилась без причин.
(Иногда вот также с отцом мы
повстречаемся и молчим, молчим,
а слова – горячи, весомы –
изнутри подопрут засовы).

Наконец, совсем разговор потух.
Мимо нас прошел молодой пастух
в белом шарфе, что был сворован
у меня намедни, один из двух.
И пошел-то он не к коровам.
Да и выглядел нездоровым.

Я охотно шеей вертел вокруг.
Заскучав по силе крестьянских рук,
рожь на поле легла курсивом.
И хотя я мал да и близорук,
мне увидеть еще по силам
окружающий мир красивым.

По-другому вел Александр У. -
он сумел поставить себе дыру
чем-то острым, к тому же ржавым.
Как бы приглашенное на игру
солнце, целясь, по нам, лежалым,
заводило своим кинжалом.
 2003










* * *


Видит Бог, не в песке, не в глине,
не в наречьях, не в сотне грамм, -
под ладонью, упавшей в иней,
в углубленьи надбровных линий
суждено продолжаться нам.

Ты давно такого хотела:
путешествовать по иной
полосе - от тела до тела
без сомнения, без предела -
и не сказываться больной.

Но выводит из нас природа
неизвестной величиной
космы правил, и год от года
ближе новость, что пробы плода
не случилось, и только мной

были губы на ощупь взяты
напоследок, да видно зря
пил я горькую, а когда ты
засыпала, шумели даты
отрывного календаря.

Заплутав во вьюне и хмеле,
мы и помнить не смели, где
мы любили, пока умели,
и пока не познали мели,
мы изнеживались в воде.

Видит Бог, что необозрима
наша поступь - с вершин до дна
шлю завет проходящим мимо:
«Эта женщина мной любима.
Эта женщина мной больна».
 1990, 1993









* * *

su misura


 «о, это тоскливое слово «тоже»…»
 э.ракитская

скоро постигну и я бессмысленность бытия,
выберу между новым и ветхим заветом,
выпущу журавля, забегаю опрометь я
вдоль перешейка, что выхолощен и заведом.

стоило-де только вину оказаться на дне –
стол закутывался ворохами бумаги,
постановляющей, как осень, этой стране
принадлежащая, выбросит белые флаги.

вот и засыпало прямо под кадыки, а тот
видимый через бинокли лес, что графичен
и продолжает пока покачиваться, зачтет
спичечным коробкам, фабрикам зуботычин.

дважды нельзя пережить астрономический час.
город, как ворог, погонит воронью стаю
к каменным львам, где остатки времени, подбочась
в полуподвальной рюмочной, скоротаю

и ничтоже сумняшеся из карманов казну
выберу перед людным прилавком; наверно,
сказочные кадры, что притягивают ко сну, -
это вторая, лишняя доза сотерна.

скоро светает. улица скомкана и тиха.
перед утренним безалкогольным обетом
на глазах распадается квадратура стиха
или комнаты… и хватит, хватит об этом…

в том ли дело, что двор заваривает, как печаль,
крупные листья снега, и постояльцы спрятали
пальцы в вагинах и батареях и невзначай
сходят на крик – который разборчив? навряд ли.
 2003