Декабрь на исходе, а зимы настоящей всё нет и нет. Где её носит - неведомо!
Лес почти не кормил. Разве что на песчаных пригорках ещё можно
было ненароком поднять глухаря. Утки улетели, а за крупным зверем
по болотам не набегаешься. Собака тоже чувствовала тревогу. Она потёрлась
об мои ноги и легла рядом. - Да, Пурга, сама видишь, нельзя нам в лес: снега
нет, тепло, и медведь полусонный местами бродит. Попадись такому не
помилует. То-то! А к новому году неплохо бы крупного зверя взять. -
Собака в знак согласия приподняла голову, посмотрела мне в глаза и
снова опустила её на свои лапы. - Всё-то ты понимаешь.
- я мысленно обратился к ней. - А разве выбирал кто из нас, где
родиться? То-то! Тайга сама нас выбрала, думаю, по любви она это,
выбрала, значит, судьба, значит надо мириться. Да, мириться!?
Мирюсь. Но пенсионеру без лесной добавки в наших местах не прожить.
Наконец-то перед Новым Годом крепко подморозило;
и тут же затрусил долгожданный снежок, а потом и вовсе повалил охапками.
И мороз не кочевряжился, вцепился так, что сосны от него трещать стали.
Бывало, ночью, саданет какая из них, будто из пушки выстрелит.
Я стал потихоньку собираться на охоту. Профессионалом не был.
Любитель. Увлёкся этим делом, когда сосед собаку охотничью и ружьё
подарил. Состарился он, занемог ногами, но успел таки научить меня делу
своему.
Календарь, вот, составил, где по дням расписал, когда, в какое время,
и на какого зверя ходить. Следы читать научил. А я с ним добычей потом
делился. Жалко не долго прожил старик, лечиться не хотел. К доктору
его и «калачём» не заманишь. Так и ушёл он ночью, не проснувшись.
Сам я тоже не молод, год как на пенсии, но не жалуюсь, потяну еще.
Мороз не унимался, лютовал. Столбик термометра опустился за
тридцать. Пурга от радости скулила и носилась по всему дому,
будто кошка за хрустящей бумажкой. Охотница, - подумал я,
- кормилица! Сама медведя из берлоги поднимет, и лося на охотника
выведет, и даже зайца поможет взять. Такая собака дорогого
стоит. - Пурга! - позвал я её, и только хотел
потрепать по холке, но не далась, не любит она этого:
чего уж там, не до нежностей! Не привыкли мы с ней к ласкам-то:
суровый климат, суровая жизнь.
Потихоньку собираясь, проверил охотничье снаряжение, уложил в рюкзак
харч на несколько дней, и пошёл перед сном подышать морозным воздухом.
Выйдя на крыльцо, резко захлопнул за собой дверь. Собачий вой разорвал моё
сердце. Обернувшись, я чуть не застонал от увиденного. Задняя лапа собаки
была защемлена. Рана оказалась серьёзной. Охота, похоже, откладывалась.
Одному ходить в тайгу не приходилось. А тут нужда. К Новому Году из города
дети обещали приехать, жён и внуков привезти. Не частые они гости. Чем
угощать, не знаю! Решил таки, пойду. Звать, кого, в напарники было поздно.
Лося, думаю, и сам возьму. Опыт есть. Конечно, думами сыт не будешь,
трудно придётся, но постараюсь. Пурга поднялась, сильно хромая подошла
к рюкзаку, на котором лежали ружьё и патронташ, полаяла, глядя на меня,
и вернулась на своё место. Мне показалось, она одобрила мою идею идти одному.
Ночь пролетела без сна. Утром, затемно, вышел из дома. Лунные тени молчаливо
следовали за мной. Тишина настораживала. Я неспешно прокладывал лыжню.
Мне казалось, что собака бежит где-то рядом. Она воистину лаяла, помогая мне
не сбиться с дороги. Сначала звал её, вглядывался меж сосен, злился. Не иначе
бессонная ночь мутит моё сознание: щипал себя за щеку, тёр виски, но сдался,
и дальше покорно шёл по собачьей подсказке.
Рассказывать про дорогу не стану. До сторожки добрался к вечеру.
Быстро разжёг буржуйку, натоптал в чайник снега и поставил его на печь.
Небольшая комнатка вскоре наполнилась теплом. Разулся, крепко
поужинал и лег спать. Бессонная ночь и долгая дорога по тайге измотали
так, что заснул я, не доходя до топчана. Громкий собачий лай, чётко
слышимый во сне, разбудил меня. В горле першило, душил кашель.
-Горю!- закричал я, соскочил на пол, и с силой распахнул дверь. Клубы
морозного воздуха смешивались с дымом, застилая луну. Постепенно
сторожка проветрилась, и лунный свет стал пробиваться вовнутрь.
На печи дымились обугленные валенки. - Сорвались с крючков?
- подумал я, но, оглядев их, решил. - Не могли. Нешто не повесил,
а поставил их прямо на раскалённую буржуйку? Беда! В чём же идти-то теперь?
Не до охоты! Рассвело. От валенок остались одни голенища. Дома никого
не предупредил. Друзей нет. Некому будет озаботиться долгим отсутствием
человека. Дети приедут дней через пять. Снова послышался
собачий лай. Я насторожился, взял ружьё, зарядил его пулями, повесил патронташ
на пояс и открыл дверь. Охотники! – первое, что пришло в мою голову.
Выстрел дуплетом разорвал морозную тишину. Вдалеке по-прежнему
не умолкал заливистый лай. Я перезарядил ружьё и стал ждать. Похоже,
к сторожке собака гнала какого-то зверя. - Не лося ли?- Прошло много
времени. Cтал замерзать. Ноги, завёрнутые в разрезанное на две части одеяло,
покалывало от мороза. Наконец далеко между деревьев показался какой-то зверь.
Явно ломился медведь. Видно не нашёл себе места для лёжки. Злой, дьявол,
на запах горелых валенок прёт. Голод гонит его к человеческому жилью. Из леса,
в самом деле, вывалился медведь: огромный со слежавшимися клочьями шерсти.
Зверь встал на задние лапы, и жадным взглядом посмотрел в мою сторону.
Я прицелился и нажал на курки. Две пули пронзили медвежью грудь.
Но тот не упал, а тут же большими прыжками кинулся к сторожке.
Нас разделяло не более десяти метров.
Вдруг снова почти рядом залаяла собака. Медведь остановился, и могучими
лапами начал отмахиваться, будто обороняясь от невидимого мне животного.
Этих несколько секунд хватило, чтобы перезарядить ружьё. Следующие
две пули навсегда обездвижили нападающего.
Не помню, сколько прошло времени, и каким образом я смог разделать
огромную медвежью тушу, но к утру следующего дня, с рюкзаком полным
мяса и в обувке из медвежьей шкуры я отправился домой. За моей спиной
приятно оттягивал плечи тяжёлый рюкзак. С радостной думой о встречи
с детьми дорога показалась недолгой. На крыльце снял рюкзак, лыжи,
выпрямился, и только тут подумал о собаке. Тишина в доме настораживала.
Прежде собака за сто метров чуяла меня, и встречала оглушительным лаем.
- Пурга! – закричал я и, сорвав замок вместе со скобой, влетел в дом.
На боку, посреди комнаты не шелохнувшись, лежала собака. От холки на
лопатке зияла большая открытая рана. Не раздумывая, схватил почти
бездыханное животное и побежал к дому медсестры. Других лекарей в нашем посёлке
не было. На стук в дверь вышел кто-то из детей. - Мама, - закричал ребёнок,
- к тебе дядя с собакой. Не раз, видно, приходилось ей помогать местным
жителям. - Да! - покачала она головой, - собак я ещё не оперировала.
Выжила Пурга, псина моя дорогая! Поохотиться ей, правда, больше не пришлось.
Много ль побегаешь на трёх лапах? А так она и по дому охрана, и от людей
непрошеных обережёт, а теперь, вот, и нянька внукам моим. Подросли они.
Каждое лето гостят у меня. Тайгу им дарю, тем и живу. Историю эту никому
не рассказывал, не поверят. Покрутит кто у виска своего, мол, «рехнулся мужик
на старости лет-то! Одичал!» А вот ещё случай. Однажды, на следующий год
после той охоты, под осень, грибы пошли, хоть косой их коси, не перекосишь.
Вдосталь заготовил. И всё красноголовики, других не брал. Собираюсь
в очередной раз в лес на жарёнку набрать грибков молоденьких. И белые
пошли, мало их, но попадались. Люблю жареные… Смотрю, собака подошла
ко мне: повизгивает, хвостом виляет, и будто бы зовёт за собой. Иду следом.
- Может быть, - думаю, - показать чего хочет? По сторонам-то поглядываю.
И вдруг всё стихло. Не по себе стало. Ни ветерка нет, ни звука не слышно.
И ночь, и луна… А ведь полдень был. Чудит Пурга! Но верю ей.
А впрочем, как нынче говорят, - Это уже совсем другая история.