(быль)
Эти исписанные страницы навряд ли можно будет назвать письмом. Это будет скорее монолог. Монолог – воспоминание. Монолог, потому что диалогом он больше не станет. Это будет рассказ – может быть, чуточку литературный, чуточку скучный, ибо всё, что будет здесь описано, возможно, имеет ценность только для меня одного. Ничего нового ты в нём не найдёшь. Только то, что было. Давай оглянёмся назад и вернёмся на минуту в то тёплое время, в те волнующие дни и вечера уходящего навсегда того самого для меня трудного лета, когда я многое понял, многое нашёл и, возможно, что-то потерял.
Сколько их было, тех дней? Три, а может быть, шесть, а может быть, была всего одна ночь – не столь это сейчас важно. Возьми любых семь дней из своей жизни. Многое ли ты о них сможешь рассказать? Многое ли помнишь? Наверное, нет. И я тоже. Но, порой, в обычном, у кого-то – в сером, у кого-то в розовом или голубом, течении жизни, встречаются яркие, радужные или непомерно чёрные пятна, цвет которых, каждую чёрточку и оттенок мы, иногда помимо своей воли, несознательно впитываем в себя, как живительную влагу, как целебный бальзам, а, возможно, как яд, который навсегда оставляет неизгладимые не зарастающие рубцы в нашей памяти, порой мучительно болящие…
О тех днях 1975 года моего пребывания во Владивостоке я могу рассказывать бесконечно, каждый раз открывая для себя что-то новое. Впредь, увы, только себе. Откуда же начать свой рассказ? Пожалуй, с десятого июля. В этот день я получил письмо от Ольги, моей старшей сестры, в котором она звала меня к себе, во Владивосток, в гости. Я, конечно же, с кажущейся неторопливостью, обстоятельно начал сворачивать свои уфимские дела – в институте, дома. Тринадцатого вечером я получил ещё одно письмо от Ольги: «Таня (её дочь, моя любимая племянница) уезжает на Шикотан! Семнадцатого! Что же делать? Так хотелось повидаться с ней, так она меня ждёт… А у меня нет даже вызова. Владивосток – закрытый город. А о том, что можно купить билет за такое время, приходилось только мечтать. Четырнадцатого с утра начал названивать в аэропорт, гостиницы, словом, во все места, где можно было купить билет. Везде меня слушали с вниманием, а в одной гостинице даже пожелали счастливого пути, но билетов – нет! Продаются за 10 дней до вылета. Что же делать? Потеряв веру в свою звезду, но не упав ещё до конца духом, пошёл к Ларисе, моей средней сестре. Настроение – скверное. Надо сдавать математику, а преподаватель – в отпуске. Надо сдавать зачёт, но говорят – в сентябре. Всё бы хорошо, но мама не хочет понять. Сестра – тоже. Да и самому так всё это надоело… Всё-таки страшная штука – совесть. От неё никуда не убежишь, не скроешься. «Хвосты» таскаю с самого июня того года и всё сильнее давит на душу эта непосильная ноша, всё труднее искать оправдания, всё труднее смотреть в глаза близким и друзьям. Плюнуть бы на всё и пойти в армию! Но как же мама, Оля, Лариса? Они ведь так верят в меня, так надеются, что я, наконец, стану «человеком»! И, странное дело: чем сильнее гложет совесть, тем страшнее браться за сдачу. А вдруг опять не сдам? Вдруг всё это будет напрасно? Ведь столько времени прошло, как я последний раз садился за учебники… В общем, состояние такое, как будто где-то в голове у меня стоит бомба с часовым механизмом, отсчитывающим последние секунды моей студенческой жизни. И страшно не оставлять институт, а потерять веру в себя, в свои силы, потерять уважение окружающих, сдаться. Страшно увидеть злорадные усмешки и услышать ехидный шёпот: «Столько времени протянул… Неуч. Кишка тонка для института!» А, может быть, это совесть шепчет? И часовой механизм тикает в голове: «Тик-так, поздно, поздно, тик-так – что тянул? Тик-так, а что впереди?» И это тиканье не даёт покоя ни днём, ни ночью уже 13 (!) месяцев, с каждым днём становясь всё громче, упорнее, сильнее. Каждый день приносит с собой всё новые муки. Всё вокруг напоминает о невыполненном долге. Взгляды – сочувствующие, требующие, молящие, безразличные. И молчаливые упрёки. Страшно. Жутко. Кажется, пошёл бы сейчас и сдал. Но надо ждать. Ждать до сентября. Ещё столько времени ждать! Что же делать? Чем заняться? Куда деть себя? За что ни возьмусь – опускаются руки. Друзья разъехались. Кто – в колхозе, кто – в стройотряде, кто – где-то отдыхает. Но как бы сбросить хотя бы на несколько дней этот груз с себя, чем отвлечься? Мне необходимо отдохнуть! И тут появилась эта возможность съездить во Владивосток, на Родину, увидеть Олю, Танюшку! Но она 17-го едет на практику – на Шикотан, и тогда всё пропало! Надо что-то сделать! Что-то предпринять! У Ларисы, кажется, есть знакомые в аэропорту . Это – последняя возможность. Выбегаю из дома. Жарко. Очень жарко. На небе – ни облачка. И голова, как будто стянутая раскалёнными обручами. В голове только: «Достать, достать, улететь, успеть!». Сердце, как молот: «Бух-бух!». Жарко! Очень жарко!
Ловлю такси – быстрее. Забыл о лифте. Звоню. Сестра спокойная:
- Заходи.
Как она может быть спокойной? Я как в бреду. Мне надо скорее, скорее! Объясняю. Думает.
- Я с теми знакомыми поссорилась.
Умоляю. Прошу. В ответ:
- Ты недостоин того, чтобы я хлопотала за тебя. Сначала сдай математику. Сердится. Кричит. Я не выдерживаю, хлопаю дверью. Сижу на остановке. «Что же теперь?» Поборов себя, загнав в угол самолюбие, стиснув зубы – возвращаюсь. Снисходительная усмешка:
- Ладно, пошли.
Знакомых нет дома. Идём обратно. Грустно.
- Не успел. Не улечу. Не увижу. Два месяца тут. Ждать. Слушать упрёки. Всё кончено.
Но вдруг ещё появится надежда? А вдруг? Случай! Ведь бывает же! Иначе сойду с ума. Врач сказал:
- Стрессовое состояние. Покой. Отдых.
Какой к чёрту отдых теперь?
- Теперь – всё. Надо идти и стучаться в двери больницы.
Что за вздор в голову лезет? Навстречу – Саша, муж сестры. Остановились. Сестра ему рассказала. Она уже успокоилась. Ведь я никуда не уеду, а буду сидеть и учить. Учить? Сейчас? Хм! Саша говорит:
- Обычно командировочные покупают в таких случаях билеты за 2 часа до отлёта самолёта.
Сестра укоризненно поглядела на него, покачала головой. Он прикусил язык. Но я слышал это! Неужели? Неужели появилась последняя возможность улететь? Утопающий хватается за соломинку. Так и я ухватился за эти слова. Не помню, как добрался до дома, как нашёл расписание вылета самолётов. Так. Улетает сегодня. В 23 Москвы. Есть ещё свободное время. Есть ещё очень много свободного времени! А сидеть, сложа руки, кажется, невозможно. Чёрт! Опять этот тик появился! Собираю чемодан. Что же взять? В первую очередь – фотоаппарат, вспышку. Что ещё? Оля писала – у них дожди, холодно. Так, куртку, свитер. В чемодан летит всё, что попадается под руку. Всё нужное и ненужное. Так – чемодан собран. Не набираю много, потому что в глубине души не верю, что улечу. А вдруг? Ещё раз просматриваю всё. Глянул на часы. Всего час прошёл. Как медленно тянется время! Чем заняться? На улицу. В кино. Мама на работе. Ей ничего не говорю. Иду пешком – так медленнее. Солнце ещё высоко. Никогда так не желал, чтобы день кончился скорее. Душно. Жарко. Кино. «Последний патрон». Немного отвлёкся. Интересно. Успокоился. Как раз то, что мне нужно. Вышел из кинотеатра. Взгляд на часы. Если пешком – как раз успею. Иду медленно. Не охота сидеть дома перед неумолимыми стрелками часов. Пришёл – ещё рано. Перебираю струны гитары: «Ничего не поделаешь – тянет в дорогу». Пора. Пишу маме записку: «Не буду ночью – улетел во Владивосток.» Надеюсь позвонить из аэропорта. Иду к остановке. Сажусь в автобус. Кондуктору: «До аэропорта». С каким наслаждением сказал ей эти слова! Обычно на этом автобусе езжу в институт. Внешне спокоен, но внутри всё кипит. Сейчас бы флакон валерьянки. Усмехнулся:
- Не помогло бы!
Смотрю на мелькающие улицы с чувством, будто билет у меня в кармане, как расстаются с чем-то родным, пусть на неделю, на две. Стараюсь запечатлеть в памяти этот день, этот автобус, этих людей, эту поездку. Сижу у окна. Чемодан на полу, кофр и куртка в руках.. На лице – важность, торжественность и волнение перед возможной дорогой. А вдруг сегодня же придётся ехать вот на таком же автобусе домой? Лучше об этом не думать.А вдруг сегодня же я буду обнимать Ольгу, Танюшку, проходить по знакомым улицам, видеть залив? И сладко щемит сердце. Аэропорт. Подхожу к кассам. Чемодан оставил дремавшей старушке. Стараюсь казаться бывалым. Смотрю – у касс – листочки: «Ленинград – 1. Сафонов, 2 – Мельников…, Москва: 1- Сергеев,…» Достаю ручку и листок, с волнением пишу: «Владивосток: 1- Карнаухов». До вылета ещё 4 часа. Всё-таки приехал слишком рано. Брожу по залам. Вспомнил – сегодня ещё не ел. Зашёл в буфет, поднялся наверх. Там что-то показывают по телевизору. Сел. Смотрю. Но какая-то непреодолимая сила толкает сойти к кассам, спросить: «На Владивосток нет ещё?», посмотреть свою бумажку. Долго моя фамилия была одинокой, но вот там появилась ещё одна – я её помню хорошо – Григорьева. Кто же это? Стал разглядывать людей около кассы, стараясь отгадать. Не один я всё-таки жду на Владивосток. Усмехнулся своей затее. Настроение поднялось. Надежда выросла, окрепла. Думаю: «Если будет хотя бы один билет, то я его выбью обязательно! Всеми правдами и неправдами. Иначе и быть не может!». Спустившись очередной раз к кассам, застаю там уже целую очередь на Владивосток. Вот-вот должны были начать продавать билеты. Тыча всем в нос своей бумажкой, я по праву занял подобающее мне место в голове очереди. Тут наконец я увидел эту самую Григорьеву. Это была кореянка, которая летела домой со всей семьёй – матерью и целой оравой детишек. Я благословил Бога, что пришёл раньше её, а то для этой семьи надо было бы заказывать отдельный самолёт. Тут подошли ещё несколько человек сомнительной наружности, и меня оттёрли было от кассы. А у кассы – живой людской муравейник. Тела сомкнулись так плотно, что, кажется, никакая сила не сможет их заставить отлипнуть друг от друга. То нога мелькнёт среди лиц, то лицо среди ног. Продавались билеты на Баку. После – нам. Кассирша – запаренная, охрипшая, чудом сидящая на стуле, кричит:
- Кому ещё на Баку?
Все молчат. Решаю, что пора действовать.
- Разрешите?! - и ныряю в муравейник. Между чьими-то потными руками с трудом просовываю в окошечко свою с паспортом и деньгами. Из сдавленной со всех сторон груди вылетает хрип:
- Во Владивосток!
Вместе с этим чувствую, что ноги мои отрываются от пола и я как-то странно поднимаюсь вверх. Кассирша, не поняв меня, пишет в билете: «Баку».
- Не надо мне в БАКУ!!! - из последних сил реву я.
- Мне во Владивосток! - Она что-то стала говорить, но тут мужчины со всех сторон закричали: «Быстрее давай! Быстрее!» Дрожащей рукой я взял свой паспорт обратно – ведь в нём был ОН. Билет! Стоял и обалдело смотрел на этот зеленоватый клочок бумаги – и не верил, что сегодня я не вернусь домой, а буду обнимать Олю, Танюшку, увижу Владивосток, пройду по его улицам. Потом растерянность, неуверенность, волнение сменились радостью. В этот момент от моей цветущей физиономии засиял, кажется, весь аэропорт. До самолёта ещё было время, и я побежал скорее звонить всем тем, кого знал, что я всё-таки улетаю! Наконец-то будет время отдохнуть от всех забот, будет время, когда я смогу просто жить, не думая ни о том, что было, ни о том, что ждёт меня. Я шёл и пел, правда, не громко, даже можно сказать, мурлыкал, и люди, видевшие меня в этот момент, наверное, думали:
- Вот воистину счастливый человек!
Мама, выслушав меня, сказала только:
- Ах, озорник! И ты, конечно же, забыл взять им варенье?
Витька Полезин долго не мог мне поверить, что я всё-таки достал билет, А, поверив, сказал:
- Счастливчик! Ни пуха, ни пера! Попутного ветра!
И вздохнул. От телефона побежал на почту, но поняв, что моя телеграмма во Владивосток не успеет, сел и терпеливо стал ждать, напустив на себя вид человека солидного и уравновешенного. А в душе кипела буря. Но не та буря отчаяния, которая бушевала во мне в автобусе, а буря радости и, пусть временного, счастья.
Но вот – посадка. Занял свободное кресло. Увидел невдалеке семью Григорьевых, попавшую всем составом в этот самолёт.
- Пристегните ремни. Берите конфеты.
И вот земля уплывает вниз, а я сижу, и до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что лечу. Я! Лечу! Во Владивосток лечу! Перевёл часы на Владивостокское время, подсчитал, что буду на месте к вечеру. Сижу и ликую. Хочется петь и плясать! Но когда мой взгляд упал на могучую фигуру моей мрачной соседки, петь вслух сразу как-то расхотелось. Зато в душе я пел все песни подряд и все они мне казались весёлыми и радужными. Даже седьмая симфония Шостаковича. И шестая тоже. После четырёх часов полёта сделали посадку в Красноярске. Шёл мелкий нудный дождь. Но от этого моё настроение не испортилось, а наоборот. Как хорошо после пыльной, выжимающей уфимской жары попасть под приятный прохладный дождичек. Как хорошо было! Сбегал в буфет, подкрепился, походил по аэропорту, разглядывая незнакомый интерьер. Накупил кучу значков о Красноярске. А посадку всё не объявляют. И не объявляли ещё часа 2. Стало прохладно. Аэропорт маленький, людей много, сесть негде. Сел на улице на мокрую скамейку, но холод согнал оттуда. Долго ходил, смотрел, узнавая в толпе знакомых по самолёту. Но вот долгожданная посадка и мы опять в небе. Следующая посадка – во Владивостоке! Нетерпеливо гляжу за окно. А там такая красота! Воистину неземная. Такое увидишь только во сне и в небе. Изумительной красоты и самых причудливых очертаний сияющие розовые, белые и почти чёрные облака на чистом лазурном небе. Такие чистые яркие краски не приходилось видеть никогда. А внизу – земля. Леса, леса, леса. Иногда причудливо изгибающаяся речка с деревушкой на берегу промелькнёт за крылом. Красиво!
Но вот смолк рёв моторов. Я в Приморье! Сошёл с трапа и обмер. Та красота, что была в небе – изумительна. Но то, что открылось моему взору – необъяснимо. Заходящее солнце золотым цветом красило всё – деревья, самолёты, людей, а вдали, в сизой дымке – горы. И по небу плывут лёгкие облака. Ступив на Владивостокскую землю, я буквально впитывал в себя всё то, что видел. Вот обнимается с мужем Григорьева. Вот маленькая девочка с криком: «Папка!» бежит навстречу молодому мрачному майору, который сидел в самолёте недалеко от меня. И эти мрачность, солидность куда-то исчезли, и он с радостной улыбкой кинулся навстречу дочурке. Везде встречающие, везде цветы. И, хотя меня никто не встречал, мне хотелось смеяться, прыгать, шуметь вместе со всеми.
На какой же автобус идти? – думал я, получив вещи и идя мимо стоянки такси. Понял, что найти сестру мне будет нелегко. И уже собрался идти обратно – порасспросить, где что находится. Ведь со времени моего прошлого приезда я запомнил только центральную улицу Владивостока – Ленинскую, где раньше жила сестра. Но тут от кучки таксистов отделился один молодой симпатичный парень и спросил меня:
- Куда ехать надо?
Я говорю:
- На Громова.
Он говорит:
- Не знаю такой - и пошёл спрашивать у других таксистов. А я стоял и всё переживал – я во Владивостоке! Вернулся таксист, говорит:
- Они тоже не знают такой улицы. Ну ничего. Садись! Найдём!
И, посадив ещё троих мужчин, один из которых был с маленькой шустрой девчушкой, которая по пути всё спрашивала отца:
- Когда же я увижу маму? А что она делает?. Мы поехали. Все мои впечатления от этой поездки по Владивостоку можно выразить только эпитетами:
- Ах! Ох! Вот это да! - и т.д., а в основном – восклицательными знаками! Проехали Артём, высадили у санатория МВД мужчину, который всю дорогу восторгался природой Дальнего Востока – весельчака и балагура, поехали дальше, и везде спрашивали, останавливаясь, где же эта улица Громова? Во мне всё растущее нетерпение борется с любознательностью – ведь Владивостока я совсем не знал. Развезли остальных по адресам – и вот один я остался. И не знаем, куда ехать.
Поехали наудачу, спрашивая у каждого встречного про нашу улицу. Но вот счастье улыбнулось нам в виде хитрой улыбки старушки, которую мы спросили насчёт улицы:
- А мне почти что на неё надо. Подвезите – я вам покажу - говорит. Ну, мы рады. Уже темнело. Поехали по каким-то кривым тёмным узеньким улочкам, то поднимающимся, то опускающимся, высадили старушку, и, наконец, спустились на асфальтированную дорогу около пятиэтажного дома с магазином. Шофёр говорит:
- Посмотри, какой номер дома?
Я смотрю – тот, что мне надо. Неужели приехал? Неужели никуда больше не надо идти? Расплатившись с шофёром, захожу в подъезд. У нас в Уфе много таких. И не верится – неужели здесь живут Танюха, Оля, Петро – её муж. Поднялся на второй этаж. Вот она – квартира со знакомым номером. Как привык я писать это число на конвертах… Долго стоял, не решаясь позвонить – улыбался. Наконец позвонил. Дверь скоро открылась. На пороге – Петро. Недоумевающее глянул на меня круглыми глазами и говорит обыденно:
- Ну, заходи, заходи!
Он – военный моряк, командир судна. Выдержка у него – железная! Не успел я перешагнуть порог, в коридор высунулось любопытное Танюхино личико и почти сразу же, после её радостного визга – Олино. Что тут было?! Измяли, затискали, зацеловали, усадили – стали расспрашивать. Только соберусь ответить на один вопрос – они уже другой. Сразу принялся за дело. Достал фотоаппарат, сделал несколько снимков. Наладили с Петром магнитофон, поставили кассеты, которые я привёз с собой. Слушали, смеялись, разговаривали. Нет ничего радостней встречи после долгой разлуки. Таня говорит:
- Сейчас познакомлю тебя с моей лучшей подругой – Любой. Помнишь, я тебе карточку присылала? Она над нами живёт.
И, побежав в спальню, взобравшись на подоконник и задрав голову – стала свистеть. Долго свистела. Потом с досадным видом вернулась.
- Вот балда. Уже уснула. Невдомёк ей, что ко мне любимый дядя приехал! Ничего, завтра познакомлю!
Оля собрала ужин, поели, поболтали и- спать. Я бы вообще не ложился бы спать в эту ночь – так хотелось поговорить, столько впечатлений свалилось на мою голову в один день! Но сестра неумолима. К тому же Татьяне завтра с утра надо идти в больницу, а Петру – на службу. Вышли с ним на балкон. Как хорошо! Как тихо! И туман на сопках. Удивляюсь.
- Привыкай. – говорит Петро – каждый вечер так.
Прохладно, но уходить в тёплую комнату не охота. Тишина ласкающая, мягкая. Кажется – нет ничего вокруг – только этот дом, эта квартира, эти милые родные люди. Какой покой! Все заботы, волнения куда-то уходят, боясь вот этой чудной тишины прохладного вечера. Душа отдыхает. Это – то, что мне было нужно. Неделю такой жизни, и можно идти хоть в ад, хоть на край земли. Чувствую, как по всему телу разливается покой, приятная истома. Наверное, это и есть счастье, когда хочешь придумать лучше, но не можешь. Кажется, каждая клеточка души говорит:
- Вот то, что мне нужно. То, что мне недоставало.
В том, наверное, и заключается большое человеческое счастье, вот в таких редких счастливых минутах. Как порой хочется, чтобы их в нашей жизни было больше… В те минуты я просто упивался всем, окружающим меня. Какие изумительные цветы на балконе, какой прекрасный вид из окна – мне всё тогда казалось самым-самым! И – радость. Невообразимая радость от всего этого, от того, что увиделся – успел – с Танюхой, от того, что нахожусь именно здесь, во Владивостоке. Переполняет гордость: «Пожалуй, нет, пожалуй, сейчас в Приморье человека, который бы чувствовал в эти минуты то же самое, что и я!» Идём спать. Засыпаю сразу – как человек, довольный жизнью, которого не гложат раздумья, сомнения, успев подумать:
- Какая мягкая постель! Как хорошо!
Проснулся быстро – хорошо отдохнувшим, бодрым. Убрал постель, вышел в комнату. Ага! Они все давно проснулись, а меня не разбудили! Безобразие! Уже одиннадцатый час! Странно. Дома я как-то не смотрю на время – лишь бы выспаться, а здесь, кажется, каждая лишняя минута сна была преступлением. Ведь выспаться можно будет и дома!
Здесь кончается оставшийся у меня черновик того письма. Помню, что дальше я решил переписать его в чистовик, и так, в чистовике, и продолжил. А потом отослал адресату. Любе.
Что было дальше в этой истории?
На следующий день уезжала Татьяна. Она ехала на практику на остров Шикотан. Перед отъездом в порт Таня познакомила меня с Любой – стройной белокурой красавицей, её ровесницей и подругой. Люба училась на втором курсе педагогического. Я не придал знакомству большого значения, ограничившись дежурными фразами о том, что мне очень приятно. Мне было не до знакомств. Ведь уезжала Таня – моя любима племянница, с которой я провёл вместе всё своё детство. Их семья приезжала к нам в отпуск каждый год, и мы с Танькой не расставались ни на миг. Петро служил раньше в Мурманске, и наше башкирское солнце, наши леса были для них курортом. Расставаясь на причале, Таня сказала:
- Оставляю Любу вместо себя. Чтобы тебе не было скучно.
Вечером, куря на балконе, вижу, как Любаша выходит из подъезда и тихо прогуливается перед нашими окнами. Я окликнул Любу. Она говорит:
- Привет! Пошли гулять?.
Конечно же! Тут же выбежал к ней. Стали ходить вместе. Надо сказать, выглядел я внушительно. В студенческой стройотрядовской форме, увешанный значками и эмблемами стройки века. Зашли за дом. Сели на поваленное дерево. К нам подошла местная компания – несколько парней. Один из них – видимо, старший, не замечая меня, спросил Любу:
- Это кто?
Я уже приготовился к обороне. Люба говорит строго:
- Это мой друг! Его не трогать!.
Ребята сразу потеряли к нам интерес. За знакомство пожали друг другу руки. Никто нас больше не трогал. Темнело. Пошли гулять по улочке. К пятиэтажке примыкали частные дома. Пошли по одной из маленьких улочек вверх, по сопке. Скоро дома кончились и мы продолжали идти в густеющих сумерках. Забрались на вершину сопки. Стало уже совсем темно. Отдал Любе свою куртку. Пошли обратно. По домам не хотелось. Я шёл рядом с Любой и испытывал гордость, что такая девчонка идёт со мной! Мне всё больше нравилась Люба. Она умела слушать. Она была красивой. И я ей нравился. Это чувствовалось.
- Пошли на крышу? – предложила она, когда мы подошли к нашему дому. Вылезли на крышу пятиэтажки. Перед нами лежал засыпающий Владивосток. Тихонько обнял Любашу. Она не отстранилась. Так и стояли, любуясь городом, лежащим внизу, кораблями, стоящими на рейде. Хотел поцеловать в губы, но она, скорчив недовольную гримасу, со вздохом показала на свою губу, где красовалась простуда… Хотя себя целовать позволила. Я упивался её близостью. Потом Люба предложила:
- Пойдём ко мне? Родители уехали на 3 дня.
Спустились к ней. Включили телевизор. Шёл фильм : «Казаки». Сидели вместе на диване, разговаривали, «смотрели» фильм. То она приляжет – положит голову мне на колени, то я. Впервые в жизни почувствовал рукой девичью грудь… Через лёгкую кофточку. Сердце бешено колотилось, плохо воспринимал то, что было на экране. А мне на колени положила длинноволосую белокурую головку и шёпотом разговаривала со мной самая красивая девчонка всей Земли. Есть от чего сойти с ума! В этом целомудрии нашей встречи было что-то трогательное, что-то изысканно - нежное, что-то святое. И не надо было чего-то ещё, большего. Мне достаточно было ласково перебирать её длинные шелковистые почти белые некрашеные волосы и, зарывшись в них лицом, говорить ей какие-то слова и прикасаться к ним губами… Потом я тихо играл ей на пианино. Была уже ночь. А она стояла рядом и слушала…
Но всему бывает конец. Кончилась и эта волшебная ночь. Люба сказала, что пора спать.
- Ты пожелаешь мне спокойной ночи? Подожди немножко.
Выскользнула из моих объятий и выбежала в другую комнату. Некоторое время спустя, зовёт оттуда. Захожу. Она, уже в ночной рубашке, лежит под одеялом. Подошёл. Она говорит:
- Пожелай мне спокойной ночи и иди. Иди, мой Мишка… Ничего больше не надо. Пожалуйста, иди. Просто захлопни дверь.
Наклонился, поцеловал в щёку.
- Спокойной ночи, Любушка.
Спустился этажом ниже. Позвонил. Дверь открылась сразу.
- Где ты был? - с тревогой спросила сестра. Только сейчас я посмотрел на часы. Половина пятого утра… Мне стало ужасно стыдно…
- У Любы.
- Ну ты бы хотя бы забежал сказать, что к ней пойдёшь…
Готов был провалиться сквозь землю. Но Оля не стала мне больше ничего говорить, не стала упрекать, спросила:
- Есть будешь? Ну, тогда иди спать.
Представил, что бы на её месте сотворила со мной моя средняя сестра…
У Любы были днём какие-то свои дела в институте. Не помню, как я проводил это время, пока её не было. Куда –то ездил с сестрой, что-то покупали, что-то смотрели. Когда был дома, торчал на балконе, ожидая ЕЁ. И, как только она появлялась, опрометью летел вниз. Сестра говорила:
- Ой, смотри, Мишка!
А я улыбался и говорил:
- Ладно! Не беспокойся.
Так пролетело 3 дня. Утром четвёртого мне надо было улетать. Накануне вечером, у Любы, долго прощались. У обоих в глазах стояли слёзы. И, когда я уже пошёл, она развернула меня к себе. И поцеловала. Несмотря на больные губы. По-настоящему. Меня так никто никогда не целовал. Этот прощальный поцелуй - со мной. Всю жизнь. И эти 3 чистых дня. Со мной. Всю жизнь. Утром я улетел.
А потом были письма. Я ей писал почти каждый день. Первое её письмо было полно нежности и любви. Люба писала, что каждый день смотрит на балкон, где стоял я, ожидая меня там увидеть. Что скучает. Сначала она отвечала на все мои письма. Потом ответов стало меньше, меньше, в них стали появляться рассказы о других парнях, и, наконец, настал день её последнего письма, где она мне сказала, что у нас ничего не получится, ей надо устраивать свою жизнь, а мы с ней так далеки и неизвестно , увидимся ли снова. С Татьяной её отношения испортились. Подозреваю, что я в этом сыграл немалую роль – Таня просто ревновала меня к подруге. Через 2 года я узнал, что Люба вышла замуж и переехала на другую квартиру. С тех пор я о ней ничего не знаю. Всё, что у меня осталось – это нерезкая чёрно-белая фотография белокурой красавицы и ключик на маленькой цепочке, который она мне прислала в одном из писем.
КОНЕЦ.