Пилигрим - 2

 
ПРОДАВЕЦ ВРЕМЕНИ, роман второй "Другая жизнь"
 
 

Cogito ergo sum.

 
1.
Волна и луч.
Песок и пальмы.
Взморье.
Всевышнего любимый уголок.
— Вон там, в горах, был дивный санаторий.
— Когда то было! Все ушло, дружок.
— Да нет, братан. Он точно обитаем.
Я видел, как садился вертолет
В той стороне.
Но вряд ли мы узнаем,
Что там внутри. Всего одна ведёт
Туда дорога, но она закрыта
На полпути армейским блок-постом,
А всё вокруг колючкою обвито...
— Должно быть, база...
— Говорят, дурдом.
Но не простой — элитный, для «кудрявых»,
Отмазанных за деньги от тюрьмы...

2.
Средь стройных сосен и дубов корявых,
На грани полусвета, полутьмы
Текла по склону горная речушка,
То падая отвесно, то змеясь
Средь валунов, а на лесной опушке
И озерком чудесным разлилась.

На этом месте в сталинские годы
Возник дворец — колонны, зимний сад...
И в мрамор закольцованные воды
Глядится гордо мраморный фасад.
Дорогой к морю, рощицей тенистой
Иль горною тропинкою лесной
Бродили здесь наркомы и министры,
А позже просто всякий люд честной.
Затем снаряды стали рваться рядом
И опустел сиятельный дворец...

Но вот опять подправлена ограда
И раненый осколками торец,
И стёкла подновлёны и брусчатка...
И новшество (такие времена):
Полянка — в вертолётную площадку
Подале от дворца превращена.

3.
Сегодня на площадке этой тесно:
Эскорт машин, застыв, послушно ждёт.
И вот садится белый, шестиместный,
Как стрекоза глазастый, вертолёт.
Гуденье смолкло, лопасти застыли,
Натружено изогнутые вниз.
Почтительнейше прибывших спустили
И по машинам чинно рассадили.
И серпантином к «замку» понеслись.

Почтительность становится понятна,
Когда скажу, что старший из шести
И есть тот маг, что жизнь вдохнуть обратно
Смог во дворец.
Сумел он обвести
Соперников,
Чиновников уважить
И, собственным тряхнувши кошельком,
Весь оснастить компьютерами даже
Наркомовский огромный этот дом.
(Но ради объективности добавим,
Что нищенствовать мага не заставим:
Его «сума» настолько велика,
Что не скудеет щедрая рука).

4.
Позавтракав, в преддверии обеда
Поплавал маг в бассейне, а затем
Заслушал главврача.
Текла беседа
В краю, напоминающем эдем.
Здесь было всё:
И синих гор вершины,
И моря отдалённого лазурь,
И сказочные клумбы, и павлины,
Резвящиеся в озере ундины
И крепкое стекло — от всяких бурь.

— Ну что, мой друг? Всего ли вам хватает?
Не терпите ли в чем-нибудь нужду?
— Всё славно, шеф.
И груз ваш прибывает
По графику. Я сам за тем слежу.
Уже укомплектованы три зала
И семь лабораторий... Вам назвать?
— Зачем же? Дилетантам не пристало
В подробности учёные вникать.
Моё призванье скромное: лишь средства
Изыскивать для вас, профессоров,
И чуда ждать...

Известное кокетство
Умел где надо проявить Углов.
Таким же был и дед его покойный:
Имея обходительный язык,
И в царский, и в хрущевский, и в застойный
В любой период ловко жил старик.
Лишь в сталинский попался на афёре
И даже отсидел несчастный дед,
Но неподкупный вождь дал дуба вскоре,
А дедка прожил 90 лет.
Отец был фронтовик, но дедом тоже
Всегда гордился Рома. «Комиссар» —
Писал его в анкетах, а попозже
«Был дед мой репрессирован» писал.
Когда же ренессансы вышли в моду,
Запел внучок уже на новый лад:
«Я, господа, весь в дедову породу —
Он тоже был банкир и меценат».

5.
— Теперь о контингенте...
— Ну-ка, ну-ка!
— Всех «новобранцев» размещаем мы,
Как вы велели...
— Тут гляди, наука!
Когда не так — не то что до сумы
Иль до тюрьмы, тотчас сведут в могилу
Клиенты нас. К судье не побегут.
Когда имеешь собственную силу,
И суд — в тебе,
И плаха — тоже тут.

Наверное, пора уже настала,
Догадливость читателя ценя,
Всё ж приоткрыть кусочек покрывала
Или забрало...
Чёрт возьми меня,
Какую тему я сейчас затрону,
Как много стрел посыплется тотчас!
Но так и быть...
Наследник ждёт корону
Со сложным чувством:
Нетерпенье — раз;
Уже за сорок, а тебя крон-принцем
Всё величают с хитрецой в глазах,
Да разве же успеет воплотиться
Всё то, что ты возвёл в своих мечтах
И что отец никак понять не может?
Уже он — тормоз. Жизнь идёт вперед.
И пушкинская мысль невольно гложет:
Когда же чёрт тебя, старик, возьмёт?
А вместе с тем, второе чувство — жалость.
Ведь он — отец твой, даровавший то,
В сравненье с чем даже корона — малость...
Опять же — проживи король лет сто,
Как Карл Великий, — вовсе не увидишь
Престола, может быть. Не доживёшь...
Но и меня ужель, Господь, обидишь
Ты в долголетье?
Или гены — ложь?

Не принцы — богачи,
Но, между прочим,
И бизнесмены — чьи-то сыновья.
И тоже иногда бессонной ночью
Вдруг мысль мелькнёт:
«А батька у меня
Совсем ведь плох... И мать уже старуха...
Послать им денег?.. Что на них возьмёшь
В глухой деревне? Там сейчас разруха,
Как в годы продразвёрстки»...
Острый нож —
Такие мысли.
«Взять в свои хоромы?..
Хватило б места, нечего сказать...
Но ведь мороки с ними!..»

Так у Ромы
Идея эта стала созревать.
Не на пустом она возникла месте.
Когда-то (это дед ещё приткнул)
Роман Углов работал в райсобесе,
А там и в обл... решительно шагнул.
Когда пришла «эпоха капитала»,
Роман Сергеич пенсионный фонд
Прокручивал так ловко, что хватало
И старикам, и банк был учреждён,
И фирм без счёта — льготных, инвалидных.
От этих фирм имели братаны
Хороший бизнес. Шёл товар ликвидный
Через границы льготно, в полцены.

Прости, Господь, греховное начало!
В любой стране (слыхали мы о том)
Эпоха накопленья капитала
Всегда была немножечко с душком.
С душком и кровью...
Взрыв на Котляковском*
Заставил Рому вздрогнуть и продать
Весь «льготный» бизнес...
И теперь цековский
Вот этот санаторий должен дать
Ему всё то, что с таможней уплыло...
Тут опыт прежний был ему с руки...
«Заплатят много, — Рому осенило. —
Пристроены лишь были б старики».
«На этот раз благоразумны будем, —
Сказал себе Углов. — Прозрачно — всё!
Вот санаторий. Престарелым людям
Здесь будут предоставлены жильё,
Уход и полноценное леченье:
Лекарство, ванны, грязи, моцион,
Весь спектр неторопливых развлечений,
Продленье лет
И всё — за миллион».
Психолог тонкий, он ценой высокой
Затронул честолюбье богача
Да русского, с его душой широкой,
Когда и шубу барскую с плеча,
А если надо, и рубаху тоже
Последнюю...

Пошёл, пошёл клиент!
Рекламы никакой, избави Боже,
Всё ж был здесь деликатный элемент.
Кому душещипательных историй
Не доводилось слышать о «Домах
Призрения»?..
Но слово «санаторий»
Звучало благозвучнее в ушах.
И всё же, всё же...
Совести укоры —
Мол, стариков бы надо взять к себе,
Вели к тому, что все переговоры
Об измененьи в старческой судьбе
Шли тайно, tet-a-tet, в четыре глаза...
Роман Сергеич толк в интриге знал.
Желания клиентов тут же, сразу
Он заносил в компьютерный журнал:
Иной старик желает жить келейно,
Другой, напротив, в обществе друзей...
Всё исполнял Роман благоговейно
И требовал того же от врачей.

Он требовал, пугая не напрасно
Их убежденьем вовсе не смешным,
Что братанов обманывать опасно:
Не сдержишь слова — будешь ли живым?

6.
— А сколько «государственных»?
— Шестнадцать.
Всем за сто или около того.
По документам трудно разобраться,
А у иных и вовсе ничего.
Прибор точней на это отвечает,
Но иногда и он дает ответ
Такой, что ахнешь... Видно, заедает...
Недавно показал... 109 лет!
— А что ж не так?
— Да смотрится моложе.
Хотя, конечно, бывший пчеловод...
И паспорт есть, но липовый, похоже...
Там истину сам чёрт не разберёт.
По крайней мере, в переписи прошлой,
2002 года, нет
Такого долгожителя в Поволжске...
— А он оттуда?
— Жил там 20 лет,
Но где был раньше, кем — никто не знает...
И вряд ли уж узнаем мы теперь.
Он сам себя порою забывает
И нелюдим, неласков, словно зверь.
Его мы поместили в дом с терраской,
Сиделка неотлучная при нём
И датчики, конечно...
— Что ж. Прекрасно!
Мы этот случай так преподнесём,
Что ахнут в министерстве.
Все сомненья
Оставьте, Павел Дмитрич, при себе.
Начальство ждёт такие донесенья,
Которыми не стыдно и в Кремле
Похвастаться...
Мы этим аксакалом
Смягчим о малочисленности гнев.
Эзоповская львица как сказала? —
«Пускай дитя одно, но это лев!»

Тут поясним.
Никто бы санаторий
За просто так Углову не отдал
(Не Верхотурье всё же, а приморье!)...
Тогда объединился Капитал
С Госсектором.
Бетон — с каркасом прочным.
Научный центр — с эдемом стариков.
А что там было главным, что побочным,
Не так и важно.
Под единый кров
Свели специалистов самых лучших
И пациентов... самых дорогих.
Но, памятуя о дитях могучих,
Для опытов решили брать других —
Бездомных старцев.
Этих собирали
Из разных мест с согласия властей.
За то их «государевыми» звали
На местном сленге нянек и врачей.

Читателя спешу я успокоить:
Здесь стариков не резали живых,
Не пропускали ток и всё такое...
Пылинки, видит Бог, сдували с них,
Поскольку долголетье изучали,
И каждый здесь живущий «экспонат»
Был тем ценней, чем больше отстучали
«Часы» в его груди...
Но с сердцем в лад
Пульсировал теперь еще и датчик.
И каждый вздох, и боли старых ран
Ловил миниатюрный перехватчик
И нёс их в Центр, на голубой экран.

О том дисплей вещает деловито,
Как старятся и гибнут лейкоциты,
И видно ясно, в профиль и анфас,
Как, не спеша, уходит жизнь из нас.

7.
— Теперь о главном, — и седой профессор
Невольно бросил взгляд по сторонам. —
Мы, кажется, нащупали процессы,
Которые дают возможность нам,
Разумным людям, жить намного дольше,
Чем остальным приматам, например...
Хотя у нас ведь оснований больше
Уйти в тот мир досрочно...
Ни гетер,
Таких, как наши,
Ни одышек барских,
Ни табака, ни водки, ни колбас
Не ведает лемур мадагаскарский,
А всё ж живёт в три раза меньше нас!
Тут дело... в интеллекте, как ни странно.
Хоть разум наш виною многих бед,
Но он же,
Лишь одним нам Богом данный,
За несколько десятков тысяч лет
Сумел взрастить... ну, скажем так, гормоны...
«Гормоны долголетия»...
Я вам
Простейшие попробую резоны
Представить в пользу этого.
Ослам
Достаточно той шеи, что имеют,
Чтобы с земли сорвать пучок травы.
Но вот жираф... Здесь в десять раз длиннее,
Поскольку дотянуться до листвы
Сложней намного...
Думаете, сразу
Такую шею приобрёл он? Нет!
Нет, генерал. Там голод (но не разум)
Тянуться заставлял их тыщи лет,
И вымахала этакая шея...
Теперь о долголетии.
Творец
Дал жизни срок всем разный.
Сотню — змеям,
Три сотни — черепахам,
А венец
Его творений, как и все приматы,
Был наделён всего лишь тридцатью...
Увидел Бог, что это маловато,
И наделил нас... жаждою к житью!
Ни бабочка, ни червь, ни волк, ни ворон
Не ведают о сроках бытия.
И день, и век — им каждый возраст впору...
Но первый вариант календаря —
Насечки на скале, да в фазах лунных,
Нам говорит, что древний предок наш
Уже тянулся к тем волшебным струнам,
Которые зовут нас всех в мираж
Грядущего...
Нам хочется всё дальше
И дальше заглянуть в него!
Жираф
К высокой ветке шею тянет также,
Как тянемся мы в будущее, граф.

...Роман Углов прищурился, польщённый.
А всё же деньги — главное в судьбе!
Умел профессор, мировой учёный,
Ввернуть словцо, приятное тебе.
— Я понял вас...
— О нет, не так все просто.
Пространство ощутимо, время — нет.
Увидишь в микроскоп гормоны роста,
Но вряд ли мы увидим тот «предмет»,
Который называю априорно
«Гормоном долголетия»... К нему
Не подойдешь с весами... Но бесспорно,
Что есть он! А иначе почему
Лемуры и другие все приматы
Остались в прежних рамках тридцати,
А человек, как будто скинув латы,
Сумел до девяноста дорасти,
До сотни лет и даже, видим, больше?
— Действительно... Но в чём же результат?
Я слышал, производят где-то... в Польше
Такой великолепный препарат,
Что человек становится моложе
Лет на 15 — 20. И на вид
И силою... Супружеское ложе
Вновь по ночам, прошу простить, скрипит.
— Вас обманули. То не в нашем веке,
А на заре двадцатого, mon sir,
На дряхлом испытали человеке
Действительно чудесный эликсир:
То вытяжка была «из гомодрила» —
Яичники трехлетнего самца.
И в том самце была такая сила,
Что превращала дедушку в юнца:
Разглаживала давние морщины,
И дряхлым мышцам придавала вновь
Упругости, и распрямляла спины,
И заставляла вспомнить про любовь...
Мир всколыхнулся!
Старые кокотки
И шалуны под восемьдесят лет
Застрекотали разом, как трещотки,
О том, как старость победил пинцет,
О том, что сказка стала, стала былью,
И молодости вечной эликсир
Реальностью является отныне!...
Отсчитывать не успевал кассир
Те деньги, что снимали дружно, спешно
Восторженные старцы со счетов...
Но можно, можно их понять, конечно...
Да взять и нас: ужели бы годков
15 — 20 не желали сбросить?

...Роман Углов мечтательно вздохнул:
Его двора давно коснулась осень,
Да и профессор Гах перешагнул
Условную черту «времяраздела»
Меж зрелостью и старостью. У нас
Так принято (и что же тут поделать?),
Что в 60 приходит этот час.
— А что же дальше?
— Дальше так: проворно
Взбодрив на время дряхлый организм,
Бессмертьем поманивши иллюзорным,
Наказывал дедов за эгоизм
Тот эликсир.
Его кончалась сила,
И старость возвращалась, да больней,
Да с тяжкими болезнями...
Так мстила
Природа за насилие над ней.
За то великолепное мгновенье,
Что подарил им дьявольский бальзам,
Она, природа, ускоряла тленье,
А там и смерть ступала по пятам.
Так осенью глубокой
Ветер с юга
Вдруг принесёт нежданное тепло,
Набухнут почки, лопнут... А тут вьюга!
И дерево убило, занесло...
— Печальная картина. Но, однако,
Причем здесь эгоизм, профессор Гах?
— Хочу ответить притчею о злаках...
Господь, чтобы развеять смерти страх,
Сказал Ученикам
(Не помню точно,
Но смысл я постараюсь донести):
— Бессмертие зерна, увы, не прочно,
Коль не попало в землю. Обрести
Вторую жизнь оно тогда лишь сможет,
Когда себя в потомстве преумножит,
Когда, в земле истлевшее, умрёт,
Но колосом при этом прорастёт!

8.
Немного озадаченный ответом,
Роман Углов и вида не подал,
Что недоволен.
Слушал. Но при этом
Он никогда ничто не забывал.
Профессор Гах, конечно же, светило
И дело своё знает, как никто,
Но альтруист.
Со временем грозило
Смешное свойство превратиться в то,
Что может помешать... Тогда — прощайте,
Ученый мавр! Придёт ваш час уйти...
— Мы отвлеклись, профессор. Продолжайте.
— Так вот о долголетьи.
Два пути
Я вижу в разработках этой темы.
Назвал я первый так — «автопилот».
Решенье этой сложной теоремы
Сегодня к завершению идёт.
Доходчивости ради поясню я
На простеньком примере.
Лимузин
Ведёт шофёр неопытный, рискуя:
Туман и лёд
И горный серпантин
Да ночью —
Не езда, а наказанье,
Ошибка стоит крышки гробовой...
Но запустите это же заданье
В надёжный ваш компьютер бортовой,
И он вам путь предложит оптимальный:
Маршрут и скорость,
Каждый поворот,
Свет переключит с ближнего на дальний,
А там, где надо, и наоборот,
Измерит на ходу давленье в шинах,
О качестве бензина скажет вам...
Такой «автопилот» стоит в машинах,
А мой послужит нашим старикам.
Комплект вживленных датчиков
(Микронных,
Неощутимых)
И «карманный врач»
Размером с книжку — микроэлектронный
Искусственного разума силач...
В его «мозгах» — вся мудрость эскулапов
От древности до сайта в «Интернет»,
Все школы медицинские —
И Запад,
И Штаты,
И Россия,
И Тибет...
Все органы, все ткани под контролем —
Желудок, печень, сердце, лимфа, кровь...
Диагноз полный: чем и сколько болен,
Симптомы зарождающейся вновь
Опасной хвори (неопасной тоже)
И методы лечения
Тотчас
Подскажет «Доктор».
Подобрать поможет
Режим, лекарства, пищу те для вас
Которые верней всего излечат
И жизнь продлят на столько, сколько Бог
Один лишь мог бы подарить вам...
— Вечность?
— О нет, mon cher! Досель и Он не мог
Продолжить человека жизнь земную.
— Позвольте, монсеньор... А Вечный Жид?
— Поверить в Агасфера я рискую
Как в символ разве... Как в особый вид
Иносказанья...
Медленно сгорая
(Поскольку дышит),
Совершив свой путь,
Обязана любая плоть живая
Угаснуть, умереть когда-нибудь...
К тому же «вечножительство» опасно:
Планете нашей всех не прокормить
(Тут Мальтус прав),
Но разве не прекрасно
Лет этак бы 137 прожить,
Как Гайирхан (слыхали?) Ирисханов —
Великий дагестанский аксакал?
—Мы — проживём?
—Ещё немножко рано
Загадывать, но я уже сказал,
Что наш прибор на выходе?.. С программой
Возились долго, но уже к концу
Идёт и здесь... Остался трудный самый
Экзамен: помолившися Творцу,
Испробовать...
— За чем же дело стало?
— Да как сказать?.. За ним же, за Творцом...
Сомнение, признаться, обуяло:
Не много ли мы на себя берём?
Не чёрт ли нас улавливает в сети?
В душе я циник, как и все врачи,
Но, может быть, и вправду долголетье —
Дар Господа?
Тогда уж, хоть кричи,
А волю Бога мы, граф, нарушаем:
С Судьбой берёмся спорить...
— Полно вам!
Когда ребёнка скальпелем спасаем,
Ужели мы противимся богам?
И там, и здесь — на всё Господня воля,
А, стало быть, оставим разговор...
Когда начнёте?
— В понедельник что ли...

9.
Углова растревожил этот спор.
В былое время был он атеистом,
Пенсионерам лекции читал,
Изобличал, шутя, евангелистов,
А Библию тогда лишь в руки взял,
Когда иная в ней нужда настала...
Кто искренне, кто моду переняв,
Но верующих в мире капитала —
Как карасей в пруду и в поле трав.
Попался в стаю — некуда деваться.
Поднатаскав из Библии цитат,
Роман мог и похвастаться, признаться,
Что крест носил и 30 лет назад...
Теперь Углов и сам уж верил следом,
Что так и есть...
Счастливый этот дар —
Мимикрии — завещан ему дедом,
А в целом, как и мир наш, очень стар!

Так, приоткрыв в Евангелие двери,
И убедив других,
В конце концов
Углов вдруг понял, что и сам он — верит!
Вошла легко религия отцов
В мятущуюся душу,
Но, как видно,
Незваная, нелюбая пришла:
В том доме просветлённом, вот обидно,
Корысть ещё хозяйкою жила
И козни новоявленной особе
Немедля стала строить. Вот сейчас
Они шептали в уши ему обе:
Одна о том, что аппарат как раз
Сегодня кстати: умер всем известный
Российский финансист (инсульт, увы!).
А, хоть и верят, свой мирок телесный
Всё ж берегут крутые паханы.
Во время тризны ярче ощущаешь
Всю прелесть жизни.
И в могильный зев,
Взглянув хоть раз, ты лучше понимаешь,
Что для неё и мышь, и лань, и лев —
Едины все.
Приемлет эта глотка
И чернь, и свет, и нищих, и царей...
В неё попасть рискует и молодка,
Но в старости не разминуться с ней.
Пусть Бог простит,
С Судьбою мы не спорим,
Но, заглянувши в глинистую пасть,
Ты радость ощущаешь (вместе с горем),
Что не тебя сегодня будут класть
На дно могилы...
И уже иначе,
Глаза поднявши, смотришь в облака
И от блаженства жизни тихо плачешь,
И пожимает тёплая рука
Твой локоть с благодарностью за чувства
К усопшему...
В такой то грустный час
Особо ценишь светлое искусство
Продленья жизни...
Кто, скажи, из нас
В такую пору не отдал бы смело
Хоть половину всех своих богатств
За то, чтоб дольше, дольше жило тело
И разум раньше срока не угас?!

«Иди туда! Иди без разговора, —
Корысть шептала. — Будет там весь цвет.
Всего слушок пусти насчет прибора,
И вот уже у нас отбоя нет
От персональных дорогих заказов.
А если всё поставишь на поток,
То на порядок станешь круче разом,
В десятку первых ты войдёшь, дружок!»

А что же вера?
Тихо повторяла
Она слова профессора, но так
Несмело что ли (аргументов мало),
Что выбросила вскоре белый флаг.

10.
— А на второе что же, Павел Дмитрич?
Сказали вы, что к цели — два пути...
— О, генерал! В науке нашей хитрой
Их тысячи. И надо б все пройти,
Чтоб отыскать надёжное решенье...
Мы ищем, ищем!
Двести человек
Недаром хлеб едят, прошу прощенья,
И я клянусь, что вскоре полный век
Уже прожить нам с вами не составит
Труда большого... (Если пациент
От принужденья персонал избавит:
Есть средь больных и этот контингент)...
Вторая наша тема посложнее.
Здесь клеточное с генным. Полный мрак.
Пока я не могу сказать яснее...
— Овечка Долли?
— Может быть, и так.
Потом мы с вами спустимся в подвалы,
Вы ахнете!..
Но я прошу, маркиз...
— Да полно вам, профессор! Эти скалы
Недёшево мне тоже обошлись,
И я же их секреты всем раскрою?
Златых яиц несушку погублю?
За мной, дружок, не водится такое.
Здесь всё мое! Я сук свой не рублю.
Что хочешь делай: золото из камня,
Клонируй и зомбируй всех подряд,
Одно тебя прошу, профессор: дай мне
Готовый хоть какой-то результат!

11.
Тут раздались сигналов нежных трели,
Зовущие к обеду: стол накрыт.
Друзья прошли в столовую и сели.

Носился, пробуждая аппетит,
По комнате кореньев тонкий запах,
Настоянный на горном хрустале
Волшебнейшего воздуха — на лапах
Реликтовой сосны. Лишь в той земле
Она растёт, капризная...
Звучали,
Переливаясь, птичьи голоса.
Не на кассету райских записали:
Они и сами, дивные, порхали
За тонкой сеткой, радуя глаза.
Повсюду здесь —
В больших напольных вазах,
В красивых глазурованных горшках
Цвели и плодоносили — всё сразу —
Те деревца, чей дар мы на столах
Привыкли видеть:
Жёлтые лимоны,
Оранжевый нарядный апельсин...
Как апогей, с искусственного склона
Журчал ручей здесь, горной речки сын,
И падал говорливым водопадом
В аквариум огромный, в полстены.
Там хариус с златой форелью рядом,
Невольной дружбой соединены,
Резвились в чистых струях и добычу
Хватали (был как раз кормёжки час).

12.
— В любом краю, друзья, есть свой обычай.
Избави Бог его нарушить... Нас
Гостеприимный принял, горный, южный,
Лозой вспоённый солнечный народ.
По местному обычаю нам нужно
Отведать сок, что в той лозе течёт,
И выпить за здоровье как хозяев,
Так и гостей...
Режим — ко всем чертям!
Я пью за вас, коллега Эшимбаев,
За вас, Роман Сергеич, и за дам!

Вино в бокалах золотом горело
И, в новый перелитое сосуд,
Оно и освежало вас, и грело,
И награждало за удачный труд.

На шесть персон накрыт был белоснежный
Просторный стол с букетом алых роз.
Мужским басам сопрано вторил нежный...
Ресницы — словно крылышки стрекоз,
Порхающих над озером глубоким...
Три утренних ундины... Из Москвы
Привез Углов их — пышных, волооких.
И здесь, от изобилия травы,
Цветов, садов, фонтанов, солнца, моря
Они уж опьянели. И теперь,
Мужскому разговору вяло вторя,
Они косились, бедные, на дверь,
Откуда выходить официанту:
Всё ждали им обещанный шашлык...

— Бог сколь угодно русским дал таланту,
Но обделил в гурманстве... Наш язык —
Не царь желудка, а его привратник,
А зубы — скороходы. Насыщать
Живот едой — вот наш застольный праздник.
Но пищу... Пищу нужно смаковать! —

И диетолог доктор Эшимбаев,
На вилочку огурчик нанизав,
Им захрустел так нежно, что растаял
На языке, казалось, не достав
И до желудка даже...
— Вы простите,
Я, кажется, немножко горячусь,
Но родиной второй, уж как хотите,
Всегда считал я нашу бабку-Русь.
Я рос в детдоме. В память о Поддубном
Мне дали имя гордое — Вано.
Лезгинку танцевал на сцене клубной...
Я горец, но и русский заодно!
И мне обидно то, что россиянин,
Во всем другом смышлёный человек,
Изобретатель деревенской бани,
Вдруг сам свой укорачивает век
Лишь оттого, что не умеет кушать.
Застолье — тоже жизнь. А может быть,
И лучшее её творенье, слушай?
Так отчего же мы должны спешить
Покончить с ним, как вьючные собаки,
Которые хватают на лету
И давятся, чтобы успеть до драки
Кусок свой проглотить?
Я предпочту
Сравнение со львом. Свою добычу
Неспешно поглощает царь зверей.
Есть у него ещё такой обычай:
Не рвать её зубами поскорей,
Но оглядеть, урча, полюбоваться,
Лизнуть ее и аромат вдохнуть.
Всё это не мешало бы, признаться,
И людям перенять...
В еде и грудь
Должна бы тоже принимать участье:
Здесь первый вдох — начало всех начал.
Вдохните запах блюда, да со страстью,
И ваш желудок получил сигнал
К сокотворенью... Железы и тракты
Все напряглись. Готовность — пять минут!
Так, за скалой укрывшися, пираты
Корабль торговый с нетерпеньем ждут...
Здесь и глаза обязаны включиться,
Всю гамму красок блюда оценить,
И даже уши: если пузырится
Яйцо на сковородке, вы забыть
Не сможете чудесного шквырчанья —
Как музыка небесная оно...
— Да вы поэт!
— Еда — мое призванье...
Для миллионов зрителей кино —
Лишь развлеченье, для других — работа.
Вот так и я. Три раза в день едят
Все на земле живущие, но кто-то
Обязан знать от «А» до «Я», подряд,
Что и когда едят, к примеру, шведы,
Как много блюд готовится из кур
И чем конкретно славились обеды
Прекраснейшей маркизы Помпадур...
— Как интересно! — молвила «ундина»
По имени Виктория. Она
Была прелестна: рослая дивчина
С глазами, как мазки ультрамарина
По персиковой глади полотна...

13.
Роман Углов не часто женским телом
Был увлекаем: есть важней дела,
Но пыль в глаза он мог пустить умело.
Всегда с ним рядом юная была
То секретарша, то стенографистка,
То массажистка...
Нынче сразу трёх
Он взял в поездку, в путь хоть и не близкий,
Но чартерным летели, этот чёх
Был не накладен,
А вояжем к морю
Он сможет пташек отблагодарить:
Двух первых за былое (J am sorry),
Викторию — авансом...
Может быть,
Вот здесь, в Эдеме,
Это и случится,
И он прижмёт нетронутую грудь?
Уж очень хороша краса-девица!
Она покуда, глупая, дичится,
Но юг растопит льдинку как-нибудь.

14.
— Благодарю! — польщённый диетолог
От похвалы залился соловьём. —
Наш брат, мадам, в одном лице — биолог,
Историк, химик, повар, эконом
И врач, и путешественник: полсвета
Объехал я, чтоб лично наблюдать,
Как в Англии готовятся омлеты,
А в Индии — как листья нужно рвать,
Чтоб чай был удивительно полезным...
Прошу, мадам, отведайте салат.

...Был доктор говорливым и любезным,
Но для девиц опасным, как пират —
Из тех, о ком он сам сказал недавно...
— Исканий много, — проворчал Углов, —
Да результатов не хватает явно.
Покуда, братец, больше общих слов
О пользе воздержаний и диеты...
Послушать вас, так ничего нельзя!
Но доказать, что, например, котлеты
Жизнь сокращают, вам никак, друзья
Не удаётся...
Те же аксакалы
И плов едят, и манты, и шашлык,
И за столом в их кубки и пиалы
Льёт влагу не ручей и не арык...
— Вы в чем-то правы. Мудрая природа
В единый не вмещается закон.
Есть дед у нас. Провёл четыре года
В плену фашистском в молодости он.
От голода, рассказывал дедуля,
Осталось в нём лишь 40 килограмм
При росте гренадёрском... Но ни пуля,
Ни брюква и ни тиф, назло врагам,
Его, полуживого, не свалили.
И нынче, в свои восемьдесят лет,
Еще наш дед и в разуме, и в силе
И две добавки просит за обед.
Другого посади на четверть года
На ту «диету» — и остаток дней
Он проведёт в лечебницах, на водах,
Но так и сгинет от ее когтей.
Наш организм — загадка, хоть изучен
Он, кажется, и вдоль и поперёк.
И всё ж закономерность, а не случай
Науке ближе. Опыт, а не рок.
А потому то, странствуя по свету,
Общаясь с теми, кто перешагнул
Столетнюю черту, ищу диету,
Которую, простит мне Бог, рискнул
Назвать я так — «еда Мафусаила»...
Дед Ноя прожил долго — девятьсот
Да с гаком лет.
Знать, в пище его было
Неведомое что-то, в чём живёт
Секрет омоложенья старых тканей...
Оно и нынче тоже есть:
Женьшень
И жемчуг мелкомолотый
(Юаней
Он много стоит, но прожитый день
Дороже ценят мудрые китайцы)...
В Шотландии мне объяснили так:
«Морской капустой чаще, док, питайся
И проживёшь, как старый наш рыбак,
Сто шестьдесят...».
В любой стране есть пища
Продляющая годы:
Горный мёд,
Кумыс,
Бальзам,
Сыры,
Трава с кладбища,
Акулий глаз — и чёрт их разберёт,
Что там ещё у маленьких народов...
Объехать все мне вряд ли хватит сил,
Но лучшее, что нам дано Природой,
Мне кажется, уже я очертил
Широким кругом,
И теперь осталось
Составить то заветное меню —
«Мафусаилово»...
— Такая малость?
— Позвольте, я вам лично объясню
В деталях всё, но несколько попозже?..

...Углов при этом крякнул и вздохнул.
Был док его на десять лет моложе,
А это много, если ты шагнул
В седьмой десяток. Видит Бог, как много!
Но даже и как старший, он ему
Не мог бы нынче выговорить строго:
У них контракт. И дерзкому уму
Не нынче-завтра предстоит, быть может,
Создать такой божественный коктейль,
Который старых сделает моложе...
Не всех, конечно...
Сам Углов отсель
Начнет великим продавать столетья!
К великим он привычно причислял
Не гениев, живущих на планете,
А тех, кто больший нажил капитал.
(Хотя и Гейтс, конечно, тоже гений)...

Несметные богатства и века
Ужели недостойны тех лишений,
Которые он вынужден пока
Терпеть?
Да пусть подавится шалавой
Проныра доктор! Лишь бы толк был в нём...
Углов умел довольствоваться малым,
Чтоб наверстать со временем в большом.

15.
Прошёл обед, достойный тех хозяев,
О ком сказал профессор Павел Гах.
И даже строгий доктор Эшимбаев
Остался им доволен:
О делах
Здесь говорили мало, всё о пище,
Она была богиней за столом.
Стол не ломился, но и не был нищим.
Здесь каждый грамм белка тройным кольцом
Был окружён полезных витаминов,
Весь в зелени румянился шашлык.
(Не потому ли талией осиной
Нас удивляет этих мест старик?).
Бокал вина сменился очень скоро
Свежайших соков пёстрой чередой...
Под пенье птиц и шелест разговоров,
Вкушая обстоятельно, не споро,
За два часа управились с едой.
— Покуда ешь, опять проголодаться
У вас здесь можно, — пробурчал Углов,
Но не с досадой. Ежели признаться,
И он уж понял достоверность слов
О том, что сам обед быть наслажденьем
Обязан, а не паузой в делах.
Не тяжесть, а блаженство насыщенья
Он чувствовал, подняв из-за стола
Своё — и не своё как будто тело:
То яство, в каждой клетке растворясь,
И наполняло силою, и грело...
А голова дремала уж, клонясь...
— Пойдемте, граф, в объятия Морфея!
Сам Черчилль чтил сиесту и прожил
За девяносто... Столько ран имея!
С сигарой тоже, с коньяком дружил,
Но спал после обеда непременно... —
Главврач увёл Углова на покой.

16.
Казалось, всё дремало во Вселенной,
Когда лесной тропинкой над рекой
Шли под руку профессор Эшимбаев
И юная Виктория. Вокруг
Был полумрак. А красота такая,
Что слов не надо.
На цветущий луг
Их вывела тропинка.
В сочных красках
Здесь Богом разрисован был ковёр
Из разнотравья вешнего. Как в сказках
Вдали стоял густой дремучий бор.
Текла речушка звонкая, играя
Струей хрустальной в солнечных лучах.
А понизу, от края и до края,
Цвела, благоухая, алыча.
— Как хорошо! — воскликнула ундина. —
А это что за домики вдали?
...Действительно, представшая картина
Была б неполной, если б не нашли
Мы слов о человеческом твореньи.

Опушкой леса выстроились в ряд
Домишки срубяные. В отдаленьи
Тесовые строения стоят.
Всё скромно, естества не нарушает,
Но видно, что добротное жильё.
Так боровик в лесу — и взгляд ласкает,
И весь под стать чащобе, сын её.
— А это, Вика, наши «хуторяне», —
Сказал с улыбкой доктор. — Старики
(Особенно, заметь себе, крестьяне)
Не любят перемен. Они с тоски
Умрут и в пятизвёздочном отеле,
Когда там нет завалинки родной,
И труженицы-руки не при деле,
И нет вблизи хоть курицы одной.
Вот почему, по ихнему желанью,
С согласия, естественно, детей,
Здесь селят городских — в большое здание,
А сельских — в избы...
Просто, без затей
Копируется домик деревенский,
Где жили старики, один в один,
И строят здесь...
Вон, видите? — смоленский...
А этот дом из волжских палестин,
Из Нижнего... А этот из Тюмени...
Здесь вся Россия, в этих теремах.
Наличники, завалинки и сени
Особенны, как говор в тех краях.

17.
Приблизились.
Был с краю — дом с терраской,
А сзади дуб могучий, словно свод.
— Я, грешный, подхожу сюда с опаской:
Хозяин здешний — старый пчеловод,
И, чтоб душа дедули не скучала,
Поставили два улья в палисад...
Оно хоть и лекарственное, жало,
Но если применить сто штук подряд,
То перебор плохой случиться может...
Они ему послушны, верьте мне!
Такой колдун... Одна его лишь рожа
Вас содрогнёт, привидевшись во сне.

Виктория взглянула с интересом
На доктора:
— Вы шутите, Вано?
— Немножко, Вика... Обойдёмте лесом?
— Ну вот уж нет! Хотела я давно
На колдуна вблизи полюбоваться...
А вот и он!

Дверь скрипнула, и сам
Предстал пред ними... Вий!
Смешно признаться,
Но вдруг похолодела. По ногам
Мурашки побежали от испуга:
Был невелик, весь согнут старый дед,
Но ликом тёмен, страшен...
Друг на друга
Они в упор взглянули...
Давний след
Забытой мысли тускло отразился
В его глазах слезящихся. Рука
Приподнялась, костлявая...
Крестился
Иль отмахнулся дед, наверняка
Никто бы не сказал...
Давно не губы,
А щель меж бело-желтой бороды
Зашевелилась.
Голос хриплый, грубый
Раздался еле внятно:
— Подь сюды!
— Что он сказал? — спросил Вано тревожно.
— Велел мне подойти.
— Не смей дурить!..
Хоть здесь контроль, но всё же... Всё же можно
Старинную заразу подхватить
От этих стариков. Насобирали
Они за целый век — не отдерёшь.
...Вдруг где-то рядом пчелы зажужжали,
И доктор замахал руками:
— Врёшь!
Врёшь, не возьмёшь, колдун!..

А Вика смело
Шагнула к старику.
Он оглядел
Её в упор:
— Пермячка?
— Было дело.
Сейчас в столице... Как же ты сумел
Узнать, дедуля?
— Очень ты похожа
На одного приятеля мово.
Глаза — лазурь... Овал... И волос тоже...
Сидели с ним в тюрьме...
— За воровство?
— Нет, внученька. Он был честнейший малый...
И смелый... вот как ты. И огневой.
А тюрьмы — что? У нас в вожди, бывало,
Шли из тюрьмы...
Да что же спутник твой
Всё машется? Не тронут его пчёлы.
— А правда, что ты, дедушка, колдун?
— То он тебе сказал?.. Видать, весёлый
Парнишка... Но немножечко болтун.

Виктория игриво рассмеялась,
На доктора взглянувши с озорством:
— Идите к нам! Уже и вам досталось...
Уместимся мы, дедушка, втроем?

Близ дома, у крыльца, скамья стояла.
Они уселись:
Древний дед с клюкой
И девушка — самой Весны начало...
За нею доктор. Обретя покой
От насекомых, он тотчас включился
В их разговор:
— Хочу спросить я, дед:
За целый век, что на земле трудился,
Чай, многое едал ты на обед?
— Что он сказал? — спросил «колдун» у Вики.
— Что любите вы, дедушка, поесть?
— Поесть, спросил?.. Поел бы земляники,
Да ей ещё пора лишь только цвесть.
— Ну, а вообще?.. Что любите вы больше —
Картошку? сало? лук? морковь? чеснок?
— Картошки, дочка, я наелся в Польше.
Полгода нам пихали в котелок
Одну лишь бульбу...
На Румынском фронте
Кормили мамалыгой... А в плену
Капустой чаще...
— Вика, урезоньте
Вы старого!.. Какую он войну
В виду имеет?
— Первую, должно быть...
— Как всё легко у вас, у молодых.
Да Первой — девяносто лет!
Давно бы
Его в России числили «в святых»,
Носились бы как с мамонтом ожившим,
Как с пережившим семь эпох подряд,
Как с тем дружившим
И тому служившим,
О ком лишь с придыханьем говорят.
— Помилуйте, а как же Ирисханов?
Ровесник Шипки, говорил Углов...
— Ах, Гайирхан!.. Так он из Дагестана.
А в Дагестан свой собирать улов
Костлявая приходит очень редко:
Дорога в горы даже ей трудна.
Вот потому то, милая соседка,
Там и 140 — красная цена
Спокойной жизни, чистой атмосферы,
Разумного питания... Но где
Найдёте вы такие же примеры
В индустриальных зонах?.. И в воде,
И в воздухе, и в почве там так густо
Намешано всего, что в стариках
Гораздо больше цинка, ртути, дуста,
Чем в ямах выгребных...
Да в тех краях
Уже и девяносто лет — заслуга,
А сотня — подвиг!
— Что он говорит? —
Переспросил старик. (Они друг друга
Лишь через Вику понимали).
— Вид
У вас, дедуля, якобы, моложе,
Чем должен быть у тех, кто воевал
В ту, Первую войну...
— Вторую тоже
Я захватил... Французский генерал
Мне руку жал — в Алжире, в сорок третьем...
— А что же он Гражданскую войну
Не вспоминает? Был за тех иль этих?
За белых или красных?..
— Я страну,
Её народ — святой, великий, русский
На наших и не наших не делил,
И как легко в отряд вступил французский,
Так в годы русской смуты не вступил
Ни в ту, ни в эту армию... А право,
Ведь Тухачевский звал... И к Колчаку
Друзья манили...
Но ни честь, ни слава
Мне не нужны, коль русскому штыку
Приходится встречаться с русским телом...
Горжусь, мадам, Георгием своим
И орденом французским... Мило дело
Сразиться с неприятелем таким,
Который посягнул на наши земли,
На мирные народы... Но душа
Никак братоубийства не приемлет!..
Вот тем была и Дума хороша,
Четвертая, что кровь не проливала...
— Вы, дедушка, имеете в виду
Год 93-й?.. Я читала,
Что Хасбулатов...
— Бросьте ерунду! —
Прервал её не слишком мягко доктор, —
Прошу простить, но дед меня достал.
Авантюрист и фантазёр он, вот кто...
Вы были в этой Думе?
— Да бывал, —
Ответил дед лениво. — На Шпалерной
В Таврическом дворе не я один —
Весь Питер побывал в те дни, наверно.
Уж скоро он похож стал на овин:
Затоптанный, заплёванный... Колонны
Штыками и углём испещрены...
Смешалось всё — и фраки, и погоны...
Шинели, куртки, шубы, зипуны...
— И видели кого-нибудь из главных?
Из депутатов?
— Как же не видать?
В те дни, сынок, все были там на равных.
С Родзянкой рядом можешь постоять,
Послушать. Он оратор был блестящий.
До хрипоты взывал к фронтовикам
На лик Свободы
В битвах предстоящих
Венок Победы водрузить...
А там —
В другом углу дворца
Иль на ступенях
Высокого парадного крыльца —
Гучков Лександр Иваныч. Тоже гений.
И тоже — до победного конца...
А ведь близка, близка была Победа!
Когда бы всей Антантой, не делясь,
Мы навалились дружно!.. — Голос деда
Окреп и зазвенел. — То, помолясь,
И через год тевтонца бы дожали!
А без России — к осени другой...
И мы хотим, чтоб русских уважали?!
Боялись — да. Но дружбы уж такой,
Как раньше, до семнадцатого года,
Ни с Англией, ни с Францией — увы!..
Лишь в 41-м эти два народа
Простили нас, когда мы от Москвы
Фашиста отогнали и надежду
Им подарили — слабую ещё.
Но Курск и Крым, и всё, что было между,
Её крепили... Русское плечо
Зимою 45-го особо
«Второй Антанте» помогло...
В сердцах
Обязаны мы тоже чтить до гроба
И караваны в северных морях,
И летчиков французских в нашем небе,
И Штатов своевременный ленд-лиз,
И даже тех, кто нашим другом не был,
Но и не всякий Гитлера каприз
Спешил исполнить...

...Чуть порозовели
Морщинистые щёки старика,
Глаза по молодому заблестели
И показались жёлтых два клыка —
Всё, что осталось от зубастой пасти...

18.
Внемли, читатель терпеливый мой:
Я, как Татьяна, в полной твоей власти.
(И даже этот стих пишу зимой,
Как Ларина Онегину посланье),
Но шутки неуместны, и сейчас
Я сделаю, товарищи, признанье,
Хотя оно и не секрет для вас —
Для искушенных интеллектуалов.
Теперь, я знаю, можете презреть
Мой скромный труд,
Сказать, что правды мало
В романе этом...
(Впрочем, как смотреть...
Иной творец строки не отступает
От правды — и не в мочь поймать её,
А Маргарита Мастера летает
И стекла бьёт, да как реально всё!)

Короче, тот старик, что на скамейке —
Согбенный, дряхлый, с жёлтой бородой,
С клюкой в руке и в ветхой телогрейке, —
Увы, мой Смагин!..
Долгой чередой
Года его прошли и спрессовались
В большой нелёгкий человечий век.
Всё промелькнуло. Позади остались
Те ценности, которых человек,
Имея их, почти не замечает:
Здоровье, сила, молодость, любовь,
Друзья, удача... Осень наступает
И незаметно стынет в жилах кровь,
И опадают, опадают листья:
Друзья уходят грустной чередой
И женщины...
А там уж белой кистью
Зима рисует срок последний твой.
Всё холодно, пустынно, одиноко,
Застыли чувства, даже мысль порой
Уже не в силах заглянуть глубоко
И освежиться памятью былой...

Давным-давно пушистой сединою
Пришла зима и к Смагину,
Но Смерть,
Взяв всех его ровесников с собою,
О нём забыла явно...
Круговерть
Свою ежесекундно совершая,
Все уголки планеты посещая,
Единственно кто вечная, Она
Лишь Богу одному подчинена...

19.
Читатель предыдущего романа
Должно быть ждёт, что тОтчас расскажу —
Подробно, без утайки, без обмана —
О жизни Серафима; отслежу
Весь путь его — от Екатеринбурга
В далёком восемнадцатом году
До наших дней, до хижины Ликурга*
В саду Эдемском...
Я ещё приду
По воле Божьей к этому рассказу,
Но не сейчас.
Проклятый интриган,
Я изложу, друзья, его не сразу...
Мой Серафим объездил столько стран,
В таких бывал делах и переделках,
Так много повидал и пережил,
Что на одних вечерних посиделках
Всего не перескажешь...

20.
Зазвонил
Внутри избушки тихий, мелодичный
Далёкий колокольчик. И тотчас
Сиделка вышла...
Персонал больничный
Здесь не тревожил униформой глаз.
Ни белого халата, ни повязки
В Эдеме не увидишь, хоть живи
Годами здесь. В раю другие краски:
Гармония и цвета, и любви...
В нарядном платье с желтыми цветами
Дородная сиделка подошла,
Всем улыбнулась пухлыми губами
И доктора в сторонку отвела:
— Прошу прощенья... Может, помешала?
— Да нет особо...
— Я ведь что скажу.
Там стрелка на приборе заскакала.
Звонить хотела, а в окно гляжу —
Сам доктор здесь...
— Я несколько другого
Хоть профиля... Но так и быть, пойдём.

Они зашли в избушку.
Мы два слова
И для неё, приземистой, найдём.
С террасы дверь — и ты уже на кухне.
Голландка-печь, широкая скамья.
На ту скамью и пьяный если ухнешь,
Не свалишься. Крестьянская семья
С ней неразлучна: семеро по лавкам...
Берёзовый, ножом скоблённый стол.
В углу икона, а по стенам — травка
И липов цвет. Медвяный запах шёл
От тех пучков.

Из кухни на две двери —
Две спаленки.
В одной наш Смагин жил.
Топчан, да под ногами шкура зверя...
(Того медведя сам в тайге добыл
Он в 21-м, осенью, скрываясь
На заимке от белых и иных.
Японцы отступали, огрызаясь,
Не жаловал и Блюхер «отставных»).

Другая была спаленка побольше —
На две кровати.
На одной из них
Спал рослый парень, сын сиделки, Кольша —
Не пациент, но тоже из больных.
Несчастной жертвой пьяного зачатья
Был этот хлопец. В восемнадцать лет
Он телом — Аполлон , но вот проклятье —
Ума в ребёнке не было и нет.
По счастью, обладал он незлобивым,
Не агрессивным нравом, и ему
Позволили жить с матерью... Ленивым
И вялым был тот Кольша. Посему
Сиделка с ним хлопот почти не знала:
Он или спал, наевшись, иль удил
На горной речке: там форель играла,
И часто он с уловом приходил,
Слюнявым ртом бездумно улыбаясь...
Сейчас он спал. Болезнь дремала с ним,
Ничем в его чертах не отражаясь,
И доктор загляделся: аноним
(Сиделка даже имени не знала
Отца ребенка) явно был красив!
Хотя и мать от «мужа» не отстала...
Здесь в 35 еще такой налив
Груди и шеи, ягодиц игривых,
Что доктор, не сдержавшись, ущипнул...
Она лишь улыбнулась шаловливо
И подвела к прибору:
— Вот, уснул...
А давеча скакала эта стрелка —
Где верхнее давление... Ва-ано!
...Из рук горячих вырвалась сиделка
И подошла, к окошку:
— Вот кино!
...Взглянул и доктор.
Задремав беспечно,
Поник наш Смагин жёлтой головой
И уронил на девичье предплечье...
Не шевельнувшись, глядя пред собой,
Сидела Вика, старца карауля,
Его некрепкий предзакатный сон...
— Смотри ты, как пристроился дедуля! —
Шепнул Вано. — Мне завидно...
И он
Увлёк сиделку в дедову каморку
И на медвежью шкуру повалил...

21.
От той поляны
Вдоль реки
Под горку,
Минуя главный корпус,
Тоже был
Один объект, от центра удалённый,
Да не спроста.
Еще наркомы здесь
Любили вспомнить эскадрон свой конный,
В седло из кресла снова пересесть,
Погарцевать да иноходью лёгкой
Объехать санаторий по тропе...
Министры уже конной подготовкой
Не обладали. Мягкое купе
Да кресло в самолете и в машине
Не позволяли (где уж!) сесть верхом.
Конюшня опустела. Но... зверинец
Создал здесь энергичный «управдом»,
Как звали в шутку местного завхоза.
Привез он из Сухуми двух горилл
Да пару шимпанзе... А к горным козам
Он дюжину барашков подсадил
На всякий случай (сено дармовое),
С вольером ланьим поместил коров
(Любил он, грешный, молоко парное),
К свинарнику «пристроил» кабанов...
Здесь птичий двор был — шумный и широкий,
Пернатые всех видов и мастей:
Фазан, тетёрка, филин одинокий...
И пруд лебяжий — белый от гусей.
А в местном серпентарии удава
Любил гостям показывать завхоз.
За тем удавом шла дурная слава,
Что он обжора... Кроликов завёз
Наш «домуправ». И той ушастой твари
Уж столько расплодилось — просто страсть!
Рагу, что отдыхающим давали,
Давно ушло в питоновую пасть
По документам...

Сильно поредели
За двадцать лет хвостатые ряды!
Одних питомцев, изловивши, съели,
Другим открыли клетки, и сады
Подверглись сокрушительным набегам...

Но появился господин Углов
И, банковским работу давши чекам,
Грязнейшим из Геракловых трудов
Занялся... И очистились конюшни!
В турецкой плиткой выложенный зал
Внесли столы, приборы — всё, что нужно,
А по соседству снова замычал,
Заблеял, закудахтал мир кудлатый.
Собаки, свинки, кролики, как встарь,
И даже наши родичи приматы,
И ценный медицинский инвентарь —
Здесь всё подчинено единой цели:
Секреты долголетия раскрыть
И вывести... культуру? клон? мицелий?
Хоть формулу, но чтобы дольше жить!
Со всех сторон собрал специалистов
Сюда Углов, окладами прельстив, —
Голодных гениев, трудяг, авантюристов...
Романтику с финансами скрестив,
Он царским поманил вознагражденьем
За явный, ощутимый результат,
И гении с высоким напряжением
Трудились, добывая этот клад.
Тянули темы — вскладчину и лично —
Как жилы золотые...
Словно псы
По следу шли здесь — и членкорр столичный
И врач из захолустья, чьи труды
Столица «не заметила», ревнуя...
О, как бы сладко было отомстить
Открытием!
И днюя, и ночуя,
Тщеславие желая утолить,
Трудились оба...
Скальпели сверкали
Как крохотные сабли в том бою
Невидимом...
Но зримо погибали,
Как бедные солдатики в строю,
Давнишние служители науки:
Лягушки, мыши, свинки, хомячки —
Зверушки, обречённые на муки,
Чтоб были человечьи дни легки.

22.
В своей лаборатории отдельной,
От всех других немного в стороне,
Единолично, словно князь удельный,
Максим Загорский правил в тишине.
Та тишина подобна инструменту
Была в его владениях.
Максим
Жизнь посвятил такому элементу
Той самой жизни, что «работа» с ним
Была сопряжена уж с тишиною...
Тот элемент зовём мы кратко — «сон».
Почти что всё живое и земное
Ему подвластно.
Заполняет он
Треть жизни человеческой и больше,
Даёт отдохновение мозгам.
И часто продлевает жизнь...
Но «дольше»
Не значит «лучше».
Петр Великий нам
Пример подал того, как напряжённый
Великий труд
(Он спал часов по пять)
В кратчайший срок из хляби полусонной
Смог грозную империю создать.
Другому не хватило бы и сотни
На это лет (полсотни выбьет сон)...
Решай, что лучше:
Век из подворотни
Или полвека в шелесте знамён!
(Когда любви народной нет предела
За всё, что сочинил, сыграл и спел,
Теперь уже кому какое дело,
Когда Высоцкий это всё успел?)

А, впрочем, это только отступленье.
У доктора Загорского вполне
Определённый был заказ: Продленье!
Продленье жизни, хоть бы и во сне.
— Есть множество «китов», — считал заказчик, —
Так грамотно вложивших капитал,
Что нынче Время — лучший их приказчик.
И если бы такой «король» проспал,
Положим, лет 15, 20, 30...
Проснувшись, он узнал бы, что теперь
Богаче вдвое стал. И поделиться
Не грех бы с тем, кто в будущее дверь
Дедуле приоткрыл хотя бы эдак —
Посредством летаргического сна.
А уж поскольку вид услуги редок,
То мы возьмем с голубчика сполна! —
Шутил Углов, ладошки потирая. —
Откроете свой выставочный зал?

Умел Углов, на слабостях играя,
Подстёгивать.
А слабость Макса знал.

23.
Загорские — известная в столице
Фамилия. Сто лет тому назад
Работал вместе с Кащенко в больнице
Максимов прадед...
Мэтр, говорят,
Считал учеником его любимым.
И до сих пор в их доме на Тверской
Портрет Петра Петровича — как зримый
В том аргумент.
По линии мужской
Все были психиатрами: и прадед,
И сын его, и внук его Артём...
Когда так много предков «дышат сзади»,
Не так легко пойти своим путём.
А этот путь был — живопись. С пелёнок
Максим тянулся к кисти... В десять лет
(По существу, совсем ещё ребёнок)
Он мог углём нарисовать портрет
По памяти! Да сразу узнаваем...
Достаточно Максиму только раз
Лик интересный — где-нибудь в трамвае —
Увидеть, и уже пытливый глаз
Подметит и овал, и цвет, и каждый
Отдельный штрих...
А дома Макс бегом
Летит к столу и утоляет жажду,
Перенося попутчика в альбом...
С таким талантом мог стать портретистом
Максим не из последних... Но, увы! —
В семье Загорских да пойти «в артисты»,
Объектом стать насмешек всей Москвы?
...Под «всей Москвой» здесь подразумевали
И «Кащенку», и Мозга институт,
И АМН, и всех, кто побывали
Хоть раз в гостях...
А кто же не был тут?
Светила медицины и студенты,
Седые, словно лунь, профессора
И раннелысоватые доценты —
Все собирались здесь на вечера
Которые и звали — «У Загорских».
Всё было просто, дружно за столом.
Ни бланманже, ни всяких вин заморских...
Лишь спирт бывал (но позже, на «потом»)...
Здесь посторонний только пил и кушал,
Как иностранный гость без толмача.
Здесь даже если б кто-нибудь подслушал,
То понял бы лишь то, что горяча
У них беседа.
Даже анекдоты
Имели специфический рефрен.
Здесь спорщик если скажет: «идиот ты»,
То тут же уточнит: «олигофрен».
Всё, что нельзя с трибуны, на собрании,
Открытым текстом говорилось здесь,
И выяснялось, что шиза и мании
У многих из вождей не только есть,
Но эти углубляются процессы
И могут вызвать (вещие слова!)
Такие нездоровые эксцессы,
Что заболит у многих голова.
Здесь с жаром обсуждали все новинки,
Заморские особенно: ведь там
Наука развивалась без заминки,
Генетикам не били по рукам...
Лысенко поминали здесь... «латынью»,
Слегка разгоряченные, они.
Здесь пили за светил, живущих ныне,
И молча — за Вавилова Н. И.

В кругу психиатрической элиты
Максим родился, с молоком впитал,
И что там есть аксоны, что дендриты*,
Уже и в детском возрасте он знал.
И, наступив на горло своей песне,
Родителей и деда пожалев,
Пошел он в медицинский...
Но, хоть тресни,
Свое влеченье не преодолев,
Он рисовал по прежнему. А вскоре
Ещё одною страстью воспылал...

Кому на счастье, а кому на горе
Обрушился и на Россию вал
Компьютерный...
Еще на первом курсе
Макс сел к клавиатуре. И с тех пор
Лишь этим бредил.
Но за верность «бурсе»
Дед выдал деньги. Тут же монитор
И лазерный (всё новенькое!) принтер
Уж завладели Максовым столом.
И только ужин, да бродяга Квинта*,
Возникший на экране голубом,
Умели парня вытащить наружу —
В гостиную...

Так стало три кита.
Но я, ей Богу, правды не нарушу,
Когда скажу, что в юные лета
Еще не столько было увлечений
У каждого из нас — и ничего!
В серьёзном деле смены поколений
Чем больше перепробует всего
Младое племя, тем верней, что всюду —
По вольной кассе мудрости земной —
Заполнены её ячейки будут,
Как поле засевается весной
У истинных хозяев — без огрехов.
Ведь доказал нам первый Бородин,
Что увлеченье делу не помеха
И сочетанье оперных вершин
С альдольной конденсацией возможно*...

24.
На лекциях Загорский... рисовал
Всё то, что все записывали. Сложно
Понять его конспект. Но понимал
Сам автор превосходно. Только взглянет
На то, как сплёлся змейкою нейрон,
И вся картина полностью предстанет.
Глаз видит пульс, движенье,
Будто он
Проник туда — под своды черепные
И бродит, как по джунглям средь лиан,
Средь клеток и волокон... Как живые
Они вдруг затрепещут все — от ран,
Полученных хозяином «коробки»,
Или уснут, когда уснёт и он.
Но и тогда подрагивают робко,
Что значит: человеку снится сон.
И, тот же глаз усилив микроскопом,
Максим готов часами созерцать
Мир каждой клетки...
Словно рудокопам,
Глазам и линзам хочется узнать
Все тайны нижних ярусов, всё глубже
Забраться внутрь — до лона, до ядра!
Завидев что-то новое, Макс тут же
В альбом вносил. А дома до утра
Переносил рисунки на компьютер —
Сканировал, верстал, сортировал...
За годы, что учился в институте,
Он тысячи таких страниц собрал
В своих заветных дисках и дискетах.
Они и нынче всюду вместе с ним.
А сотни восхитительных портретов —
В особом диске.

25.
Скользкий, как налим,
Роман Углов и эту тайну вызнал
В компании, где Макса повстречал.
Тот был изрядно пьян и крыл Отчизну
За то, что к тридцати годам не стал
Ни мировым ученым, ни хотя бы
Художником известным...
Что скрывать?
Сперва Максима закружили бабы
(За десять лет он был женат раз пять),
Затем уже не стало и работы:
Науку подсадили донельзя.
Он выставляться пробовал... Но что ты!
Без имени у нас никак, друзья,
К солидным залам не найдёшь подхода,
А имя и приходит — через зал...
Вот если б деньги! Кошелёк в полгода
Порочный круг бы этот разорвал.
Но то, что будут деньги, непохоже...
Вот разве что в подземный переход
Да рисовать богатеньких прохожих?..
Загрёбанная гордость не даёт!
Всё ж — кандидат. За докторскую взялся
В том институте, что пошел ко дну...

В такую то минуту и попался
Наш Макс Углову.
Вечную весну,
Свою лабораторию и штаты
Роман Сергеич Максу обещал,
А сверху государственной зарплаты
Он от себя в два раза больше клал
В счёт будущих огромных отчислений
От сбыта той «продукции», что Макс
Произведёт...
Кто скажет, что не гений
Роман Углов по части всяких такс,
Расценок, договоров и контрактов?
Закабалённый взятым уж рублём,
Учёный здесь трудился, словно трактор...

А всё же кошелёк — не главный фактор,
Когда о русских людях речь ведём.

26.
Есть слово самобытное — «дорвался».
Дорвался до работы наш Максим
Да так, что забывал, когда питался...
...То хорошо, что Катенька за ним
Ходила, как за маленьким. Та Катя
Была и лаборанткою и всем.
Подвижная, в надутом ветром платье,
Она снимала множество проблем
С начальнической шеи и, ей Богу,
Одним уж этим страсть как хороша,
Но что же делать, если рифма к слогу? —
Была у Кати верная душа,
И эту свою верность без остатка
Она дарила Максу... Но, увы!
В нём память о коварной женской хватке
Осталась с белокаменной Москвы,
И потому держался он сурово,
Что, впрочем, лишь крепило коллектив,
И каждое «профессорское» слово
Здесь было, словно сталинский призыв!
(Профессором, от щедрого тепла
Катюша его тотчас нарекла,
А впрочем, кое-где, похоже, в Дании
Профессор — и учительское звание).

27.
Теперь о главном.
Изучая сон,
Максим Загорский выяснил, что он
Соприкоснулся с чем-то непонятным,
Таинственным и даже неприятным,
Но как тому название, пока
Придумать он не мог.

Издалека
Начать придётся.
Года три назад
Макс посадил трёх мелких лягушат
В аквариум, стоящий у окошка
На серых алюминиевых ножках.
Здесь позволял себе, минут на пять,
Расслабиться Максим и помечтать.

Один из трёх — зелёный, как трава,
Максиму приглянулся. Голова
Смышлёного, похоже, лягушонка
Торчала из-за водоросли тонкой
И глазки, не мигая, как на спор,
Глядели на хозяина в упор.

Максим принёс альбом и карандаш
И очень скоро ихтиандр наш
Попал в компьютер и глядел с экрана
Глазами в «пол-лица», как два стакана,
Разумными как будто. И Максим
Решил получше разобраться с ним.

Он укрупнил глаза, подал вперёд,
«Вошёл» под лягушачий низкий свод
И с помощью того же микроскопа,
По методу, как помним, «землекопа»
Стал углубляться именно туда,
Где есть, он знает, некая среда,
Которая... Ну как бы вам сказать?
Обязана за разум отвечать,
Поскольку есть в мозгах немало прочих
Участков тоже важных, но «рабочих»,
Которые ответственны за секс,
За слух, за нюх, за зренье и рефлекс.

Найдя в мозгах микронный уголок,
Максим его исследовал, как мог,
И принялся затем за воссоздание
Огромного и крошечного здания
Смешного лягушачьего «ума»...
Все в жизни им прочтённые тома,
Все лекции и всё, что сам скопил,
В ту ночь Максим Загорский применил.
Он строил по кирпичику, по клетке
Дом Разума — для мелких тварей редкий,
И, чтоб кирпичик нужный подобрать,
Он мысленно и сам стал проникать
В аквариумный ласковый мирок,
Где плавал его маленький дружок
(Максим ему присвоил имя — Гоша),
И сам себя он как бы видел тоже
Глазами лягушонка сквозь стекло...

Обязывает это ремесло
В чужую душу тайно проникать
И тайны той души распознавать,
И хоть она потёмками зовётся,
Хороший аналитик разберётся!

Был Макс в своей родной стихии — маг,
И фантазер, и чуточку чудак,
А хоть и сам он был душою чист,
Но также, как и подлинный артист,
Он в образ мог любой войти — и слиться.
Мог в киллера, к примеру, воплотиться
И, как стрелок, пожаловавший в тир,
Глядеть с усмешкой на подлунный мир.

Преобразившись, Макс «объектом» стал:
Он каждой клеткой воду ощущал
И лапкою когтистой, в перепонках
Завлаб за стебелёк держался тонкий,
Смотрел с опаской на плывущих рыб
И на движенье непонятных глыб
За той прозрачнокаменной стеной,
Где этот мир кончается родной.
Все чувства, мысли или ощущения,
Рожденные его воображением,
Максим порханьем рук преображал
В знакомый и понятный интеграл.

И складывался, складывался «дом»
В ночной тиши с огромнейшим трудом.
Определенно, в этом было что-то
От тяжкой композиторской работы.
Вот так же вдруг в полночной тишине
Заслышит он мелодию в душе
И ловит ноты, паузы, бемоль...
Теряя что-то, ощущает боль
И карандаш ломает он с досады!
Но нет зато и слаще той награды
Когда к утру заполнен нотный лист,
И клавиши коснётся пианист
И тот напев сумеет повторить...
Кто это чудо может объяснить? —
Из ерунды, из шороха ночного
Родился вальс, романс иль шлягер новый!
Всё, что руками создано вокруг,
В глубинах мозга родилось, мой друг.

Под утро Макс почувствовал, что «дом»
Вполне готов и, убедившись в том,
К аквариуму в кресле повернулся,
Глазами поискал — и ужаснулся!..
Как павший воин, навзничь, на спине
Лежал бедняга на песчаном дне...
Затем вдруг встрепенулся и поплыл...
На полпути беспомощно застыл,
Потом стал беспорядочно метаться
И, рыб пугая, странно кувыркаться.
Когда бы человеком был смутьян,
Сказали бы, что Гоша в стельку пьян.

Максим, однако, иначе глядел.
Он чувствовал, что Гоша... поглупел
Да как то вдруг: внезапно, беспричинно...
Был под рукою ножик перочинный,
И, срезав с пальмы веточку, Макс стал
Тревожить лягушонка... Не удрал,
Не затаился маленький храбрец,
Сам нападал... Храбрец или глупец?
В природе дикой не давать дорогу
Позволено лишь льву да носорогу.
Там храбрость неуместная тотчас
В чужую пасть перепроводит вас.
Да будь и здесь единый окунёк,
Недолог оказался б жизни срок
Отчаянного малого... Лишь люди
Щадят своих блаженных. Но не будем
Касаться этой темы, друг. Она
Уж очень деликатна и грустна.

А в эту ночь ну так устал Максим,
Что плюнул и на Гошу — хрен бы с ним!
Но, отключив компьютер, машинально
В аквариум взглянул он. Радикально
Вдруг изменился лягушонка нрав:
Он попросту исчез, в кусты удрав
Подводные...

На следующий день
Макс повторил свой опыт, но мишень
Избрал другую: меченосца, самку.
И, отсадив за сетчатую рамку,
Чтоб не искать среди других её,
Он вновь явил умение своё,
Облегчив, кстати, свой же труд слегка:
Анализ сделав рыбьей ДНК...

И повторилось всё, как накануне:
Рыбешка то металась, словно клуня,
То падала безжизненно на дно,
То попусту в воде висела, но
Едва Максим компьютер отключал,
Как разум бедной рыбке возвращал.
Похоже, всё же «воля» аппарата
Была сильнее рыбьей многократно.
И биополе, разум возлюбя,
Тянуло одеяло на себя.

Так думал Макс; но был ли прав завлаб?
Любой из нас — стереотипов раб.
...Потешившись, помыслив суток двое,
Максим Загорский выдумал другое...
«Хоть быть не может... Ну уж просто так...
Ну для очистки совести, чудак...»

Он коды, смеха ради, поменял:
Где рыбкин был, там лягушачий стал...
И в самом деле, повод был для смеха
(Но с привкусом садизма). Вот потеха:
Плыла рывками рыбка и хвостом
Себя запутав, падала бревном.
А лягушонок силился крутить
Тем местом, где у рыбки должен быть
Роскошный хвост. И лапками-руками
Старался шевелить, как плавниками...
И бился бедный Гоша о стекло
Да так, что трёх минут не истекло,
А Макс уже компьютер отключил...
Но этим... ничего не изменил!
И лишь тогда, когда вернул им коды,
Восстановил гармонию природы:
И рыбка грациозная плыла,
И Гоша не искал уже «весла».

Загадку эту силясь разгадать,
Максим Загорский начал поднимать
«Живую планку» собственных успехов
(Не обходилось, впрочем, без огрехов).
От водных тварей перешёл к мышам,
От самых мелких — к крупным грызунам,
От кроликов и свинок — до овец,
Добрался до приматов наконец,
И вот сегодня — явная победа!
Красотка-шимпанзе по кличке Леда,
Праправнучка той пары, что привез
Из мирного Сухума наш завхоз,
Та Леда, чью бабулю в тяжкий час
Служитель, взяв домой, от смерти спас,
Сегодня стала первой в целом мире,
Чей разум ночевал «в чужой квартире» —
От тела вдалеке.
Само оно
В беспечный долгий сон погружено.
 
В науке, как в пещере без огня.
Лишь слабый отблеск прожитого дня,
Побед, открытий, озарений прошлых
Высвечивает контур сводов пошлых,
Но что там дальше, правильно ль идёшь,
В лучах былого вряд ли разберёшь.

Здесь всё интуитивно, наугад,
Здесь пропасть неожиданных преград,
И там, где полагался на удачу,
Там всё не так, там всё совсем иначе!
Средь этих мрачных нелюдимых мест
Гипотезы хоронят, как невест.

Тут всюду — сто развилок, сто дорог,
Тут путь в тупик и ровен, и широк,
А узкие, извилистые тропы,
Опасные, как скрученные стропы,
Напротив, часто к истине ведут.
Но Истина — всегда ли та, что ждут?

Смиряя Атлантический простор,
Шел в Индию великий Христофор,
С иным не жаждал встречи континентом...
Эйнштейны, забавляясь элементом,
Не думали, что Молоху войны
Открытия их будут отданы...

Максим Загорский истину одну
Искал упорно: кто дает ко сну
Сигнал в мозгах? И кто «подъем» играет,
Кто там незримый мысль нам отключает
И кто ее включает в нужный срок
(Когда, к примеру, кончился урок)?

Конечно, эта тема не нова,
Изучена и наша голова,
Но объяснить не скоро мы сумеем,
Как варит то, что носим мы на шее,
И почему он мелок иль глубок —
Один и тот же с виду «котелок»?

В теории поднаторев весьма,
Забравшись дерзко в тайники ума,
Максим Загорский к нынешнему году
И в практике сумел догнать природу:
Дискетой убаюканный марал
Всю зиму, как медведь, чудесно спал.

Вот и сегодня праздновал Максим:
На столике в коробке рядом с ним
Лежал «законсервированный разум»
Красотки Леды.
Макс Катюше сразу
Заданье дал: красотке тут же спать,
Как и маралу, месяцев так пять.

Методика у них уже была:
Режим кормленья, датчики тепла...
И вот теперь всего лишь шаг остался,
Что б человек в их «спальне» оказался,
Где под контролем нянек и врачей
Он сотню дней проспит и сто ночей.

Не слишком много, но в конце концов
Всё ж результат, как требует Углов.
Всё понемногу к нам приходит, парень:
Один лишь час всего летал Гагарин,
А сколько нынче люди на борту?
Уважим мы заказчика мечту.

Максим достал бутылку коньяка
И выпил за свой метод. Он пока
Хранил его от всех в глубокой тайне
(С угловыми — благоразумно крайне).
А где то в глубине души, уж с год,
Он чувствовал:
Не в Индию плывёт...

28.
Гости ушли.
Неподвижно, как мумия,
Возле крыльца на скамье
Смагин сидел, погруженный в раздумья...
Думал старик о семье.

Девочка эта (не внучка ли Благова? —
Те же глаза, та же стать)
Дочку напомнила.
Где-то под Прагою
Сгинула — не отыскать.

Трудное Смагину счастье досталось.
В Ревеле в двадцать шестом
Полинька снова ему повстречалась...

В созданный ею детдом
Шли ревизоры — дерзки и суровы,
Но, ничего не найдя,
Вновь возвращались к Ефиму Углову,
Голову низко склоня.
Фима ярился, любовь свою к Поле
Вырвать из сердца невмочь.
И по ночам, изнывая от боли,
Бил комиссарскую дочь.

А, хоть и не было внешней причины,
Хоть бастовал коллектив,
Новый заведущий вместо Полины
Был всё ж назначен. Ленив,
Нечистоплотен и внешне, и даже
На руку тоже не чист,
Стал на Полину он вешать пропажи —
Вновь испечённый марксист.

В моду входило «закручивать гайки»:
Стал образцовым приют.
Над головой его бывшей хозяйки
Тучи сгущались. Но тут
Из Наркомата по внешней торговле
Прибыл Марк Косов — дружок
Ломтевых с детства —
И Полиньке молвил,
К ней забежав на часок:
— Если вцепился, уже не оставит
Фимка в покое тебя.
Или отправит в тюрьму, иль заставит
Вновь ублажать он себя.
— Это не выйдет, — сказала Полина,
Дамский достав револьвер. —
Если средь вас не найдётся мужчина,
Я покажу вам пример,
Как нужно ставить на место подонка...
— Их очень много, увы!
Я предлагаю другое, сестрёнка:
Едем тотчас до Москвы,
Там регистрируем (это устрою)
Брак свой — и в путь, за кордон.
Больше никак. Лишь моею женою
Можно войти в тот вагон,
Что увезёт нас на волю, на Запад,
Где не достанет Углов...
Кстати же, в Таллинне встретишь ты брата.
Рад будет Мишка — нет слов!

— Милый мой Марк!.. Ну, а как же сиротки?
Это же дети мои!..
— Слушай, подруга, не будь идиоткой.
Что испытают они,
Если их «маму» упрячут в Бутырку?..
Будьте разумны, княжна...
Нет, не повыкинут деток за шкирку:
Ты — комиссарам нужна.

Поля задумалась.
«Красного гранда» —
Фимку — ей не победить.
Дочь богача и сестру эмигранта
Долго ли нынче скрутить?
Детям от этого много ли проку? —
Лишние слёзы в глазах.
Если возьмут среди дня, на уроках,
В душах поселится страх.
Как им по жизни идти с ним, тяжёлым?
Прав Марк: исчезнуть, как дым...
— Ладно, жених.
Что стоишь невесёлый?
Ставь за невесту калым!

Марк встрепенулся: ужели не снится
Этот чудеснейший сон?
Было, казалось бы, время смириться
И убедить себя, и убедиться,
Что не влюблен в неё он.
Нет! Всё вернулось с неистовой силой.
Встретил в глазах озорство
И убедился, что только с могилой
Кончится то колдовство.

— Что ж за калым? Золотыми? Пожалуй!
Всё, что оставил старик,
Я по частям, от вокзала к вокзалу,
Вывез в надёжный тайник —
В Бернские банки.
Нам хватит, Полина,
Чтобы заботы не знать.
Ты мне подаришь чудесного сына,
Дочку — такую, как мать,
Я тебе — райское место на Рейне:
Домик и море цветов.
(Там, говорят, путешествовал Гейне)...
Едем, Поли?.. Я готов!

—Ах, как заманчиво, Марк!..
Ты прости мне,
Горько самой, что гублю
Все твои розы я холодом зимним,
Но... Серафима люблю...

Знаю я Смагина норов прекрасно,
Слышала, что донжуан.
Верю, что ждать его в общем напрасно,
Что вереницею стран
Множит ваш друг вереницу любовниц,
И вереницу врагов,
Что в самой глупой из междоусобиц
Быть он ландскнехтом готов.
То ли со смертью он в прятки играет,
То ли уж жизнь не мила...
Только и счастья, что метко стреляет,
Вот голова и цела.
Всё это знаю...
Но что же мне делать?
Глупое сердце моё
К этому ветренику прикипело,
Словно бы к днищу смольё.
Где бы, в каких бы морях ни носило
Этот мятежный баркас,
Сердцем я с ним.
И не эта ли сила
Симку спасала не раз?..
На Пенелопу я чем-то похожа:
Вот уж идут женихи...
Но, либо с ним разделю свое ложе,
Либо чужие грехи,
Взяв на себя, я отправлюсь в темницу...
Так что прощайте, мой друг...
— Нет уж!
Мы едем, мадам, за границу!
А заколдованный круг
Просто и... девственно преодолеем:
Пусть мы супруги — для всех,
Но твою верность корсару сумеем
Мы сохранить от утех —
Жарких, любовных...
Клянусь, их не будет,
Хоть бы в постели вдвоем
Спали с тобой.
А Господь не осудит
Ложь во спасенье... Идём!

29.
Таллинн звал Ревелем Смагин упорно.
Шутка ли, брат: семь веков
Имени славному!
(В целом зазорной
Древних седых городов
Моду считал переименованья
Нынешнюю Серафим.
Те, кто построил здесь первые здания,
Бился за город свой на поле брани,
Шлют из могилы живым
Злое проклятье. Но кто их услышит?
Перья покорно скрипят.
Старость марая, губерния пишет
Новых властителей «...град»).

Как-то давно, до Мукдена с Цусимой,
Ломтев — Михайлы отец —
В Англию плыл здесь за новой машиной.
И дожидался купец
В Ревеле том окончания шторма.
И, просчитавши доход,
Здесь же решил он построить, как в Сормово,
Свой лесопильный завод.
Вырос заводик, давать начал прибыль,
Множил «лесной капитал»...

Сын Михаил в девятнадцатом прибыл
В Таллин уже — и застрял.
За ночь Коммуну Эстляндскую свергли,*
Стала граница крепка,
И возвратиться надежды померкли...

Вспомнив завет старика —
«Преумножай!», стал Михайло к Прудону
Больше склоняться: не так
Мир капитала и класс угнетенных
Жили... Не грозный кулак,
А дружелюбья ладонь быть должна бы
Символом нового дня.
Капиталисты — отнюдь не сатрапы,
Если, рабочих ценя,
Делятся с ними хоть частью дохода...

Сонную одурь стряхнув,
Жить стал Михайло делами завода.
Внук лесоруба (сказалась природа!)
Плечи, в сажень, развернув,
С солнцем вставал и работал до тёмна,
Был сразу в тысяче мест.
Схемы чертил и валил в лесу бревна,
Знал каждый кустик окрест...

И укрепился заводик, поднялся.
Встал рядом мебельный цех...
И для рабочих Михайло старался:
В банке за ссуду берущих ручался
(Но, видит Бог, не за всех).

Остепенился Михайло, женился,
Трёх малышей «настругал»...

30.
Вдруг неожиданно к ним заявился
Смагин...
— Ей Богу, не ждал!
Чёртушка этакий!.. Восемь годочков...
— Да, в восемнадцатом, брат...
Вижу, женился...
— Два сына и дочка...
Но до чего же я рад!
Эй, Лизавета! Закуски и водки!
— Русская?
— Эльза... Но я
Всё здесь навёл, как в родном околотке...
Ну, милый друг — за тебя!

Выпили, крякнули, подзакусили.
— Что ж, Серафим, начинай...
— Всякое было... В Сибири побили —
И приютил нас Китай.
Вот где, Михайло, дошли мы до ручки,
Враг бы придумать не смог:
Рикша бежит — это русский поручик,
А подпоручик — седок...
Льва Колыванова помнишь, заразу?
Мне эшафотом грозил...
— Как же не помнить! Пытались подмазать,
Нас же чуть не засадил.
— Выпьем. В Харбине наш Лев застрелился...
Брат его, мой командир —
Слышал, быть может? — другим отличился:
Выстрел его на весь мир
Грянул тогда — в двадцать третьем, в Лозанне...*
— Как же! В Воровского?.. Ты
Тоже был с ними?
— Ну нет, брат, не станет
Смагин сжигать те мосты,
Что еще есть между мной и Россией.
Я воевал, но не там!
И хоть сегодня готов я нести ей,
Родине, голову в храм,
Что не виновен...
— Расскажешь не в храме —
В Нижегородской ЧК.
Там на барже арестантской по Каме
К Благову в Пермь — и пока!
— Ты уже знаешь?!
— А как же, мой милый?
Благов у нас набирал —
В Нижнем, в Иванове — новые силы,
Чтобы очистить Урал
От Колчака...
На тебя зол — ужасно!
Ты его, брат, обманул?
«Мне, мол, представился Смагин ваш красным,
А к белякам сиганул!..»
— Не к белякам. К цесаревичу — точно.
Мнили Алёшу спасти,
Да не успели. Юровский досрочно
Всех их успел извести.
— Может, не всех?.. Не нашли ведь тела то?
Слышал? — в двадцатом году
Некую Н. поместили в палату,
Спасши в Берлинском пруду.
Сходится всё — это Анастасия:
Возраст, и внешность, и взгляд...
— Да не царевна! Меня вся Россия
Мучит лет двадцать подряд.
Прежде хотелось отмстить за обиду
Дерзким японцам:
Весь мир,
Мнилось, смеётся над нами,
Для вида
Делая глазки, Сатир.
Нынче признаюсь: в тринадцатом, в мае
Я б Николая убил.
И Колыванов, царёва борзая,
Верно добычу схватил!
Может, и вздёрнули б, как Шевырёва
Или Ульянова... Что ж...
Но исподволь, в окруженьи царёвом
Заговор зрел: и вельмож
Многих, мой друг, не устраивал Ники.
Тоже жёг давний позор.
Брат Михаил — не безвольно-безликий,
А генерал, да дивизии дикой —
Вот кто был должен укор
Снять с нашей армии, с Родины в целом,
Вот мы спасали кого.
Но оказался и он под расстрелом...
Павел виною всего!
— Вывод «логический»...
— Шутки отставить!
Если б не Павла закон,
Императрица могла б нами править...
С Ольги, с далеких времён
Помним, как мудрая мать Святослава
И победила древлян,
И приняла христианство — по праву
Первою из киевлян.
Помним и Анну, и Екатерину —
Сколько великих побед!
Если престол не сдала бы мать сыну,
Глядь, и Мария — не хуже мужчины —
Правила б тридцать уж лет.
Правила б мудро —
До слухов и толков
Не довела бы страну...
Или возьми, брат, хоть ту богомолку,
Что прекратила войну,
Смуту и прочее, давши Отчизне
Сына Михайлу в цари...
Верится мне, что спасла б детям жизни,
Будь она ближе, Мари...
Выпьем за Англию! Викторианский —
Лучший считается век.
— Франция Девой своей Орлеанской
Тоже гордится...

...Разбег
Взявши хороший, друзья нализались
К вечеру крепко весьма.
Вышли на улицу. Долго прощались.
Так, ни с чего, с моряками подрались
(Всё же хватило ума
Всем четверым — за кастеты не браться
И уж тем паче ножи)...
Удаль потешивши, стали брататься,
Снова пришлось всем изрядно набраться —
Поразвлеклись от души!...

31.
Смагин-старик, оперевшись на клюшку,
Грустно глядит на закат.
Кольша сиделкин из дома подушку
Вынес — и тычет под зад.
— Милый ты мой, — улыбнулся Петрович
Желтым, как волчий, клыком. —
Был у нас в Нижнем такой вот... попович...
Тоже не дюжий умом.
Глупые были мы, дети. Дразнили
Бедного парня. А он
Лишь улыбался...
Старушки любили
С ним говорить. Он и сон
Им растолкует... По своему, значит.
Если смеется — к добру.
Ну, а уж если, послушав, заплачет,
Бабка вздыхает: помру!
И ведь сбывалось! Не сразу, но всё же...
На-ка гостинец, дружок, —
Дед доставал из кармана одёжи
Яблоко иль пирожок.
Парень кивал, расплываясь в улыбке,
Зубы в подарок впивал.
...Ум недоразвитый, точечный, зыбкий,
Видно, его угнетал.
Силясь понять стариковские речи,
Бедный то пялил глаза,
То поднимал богатырские плечи,
То обмякал, как лоза,
Вдруг потерявшая в жизни опору...
Смагин вздыхал: хоть отдать
Бедному мальчику ум свой, так впору:
«Мне всё равно помирать»...

32.
В Ревеле-Таллине
В тихом отеле
Смагин снимал номерок.

...Стукнули в дверь.
Он открыл — и неделю
Не выходил за порог!
Огненно-рыжее жаркое пламя
Смяло, ворвавшись, ожгло
Смагина губы своими губами
И, закружив, унесло
В спальню...
И вновь, как тогда в Петрограде,
Были и ночи без сна
И беспробудные дни...
— Бога ради...
Смагин, тобой я пьяна!
Восемь ведь лет от тебя нет известий.
Тут хоть белугой реви...
Впрочем, и я не сидела на месте.
Нынче уже не Трефи,
А, честь имею, мадам Рысакова...
— Всё же Данило, подлец?
— Ну он достал меня, честное слово!
Надо ж и мне под венец.
Годы уходят... И как без опоры
Женщине в годы войны?
— Он же вас старше, пардон, лет на сорок...
— Тридцать... С твоей стороны
Это как раз ядовитое змейство:
Мог бы жениться и сам.
— Я заложить не способен семейство.
— Смагин, ты форменный хам!
Знаешь ли что?.. Я в отместку за это
Сына рожу от тебя
И Рысакову вручу его к лету,
Раз ты такая свинья!

Снова и смех, и объятья, и слёзы,
Снова слияние тел,
И поцелуи без счёта, и грёзы...
— Ах, если б ты захотел!
Как бы мы славно устроились, Смагин!
Ты ведь, должно быть, устал.
Есть у меня хуторок возле Праги —
Дед прошлый год завещал.
А не желаешь в провинции киснуть,
Едем в Париж или Рим...
Станем богатыми, как Монте-Кристо,
Даром владея твоим.
— Что же, я клад отца Фабио снова
В тайной пещере найду?
— Клад твой — предвиденье. И моё слово.
Я постепенно сведу,
Милый, тебя с богачами такими,
Что и твой Фабио — тень.
Взглянешь ты, скажешь мне, что будет с ними,
И в подобающий день
Я предскажу им судьбу... Всё сойдется
Раз, и другой, и восьмой...
Слава о нас, дорогой, разнесётся...
— Слава — о нас?
— Бог с тобой.
Ну обо мне. Никогда ведь доселе
Ты не гонялся за ней.
В Нижнем, когда утонул твой Савелий,
Мне подарил ты трофей
Дара предвиденья...
Но, коль так остро
Ты реагируешь, я
Тенью согласна быть.
Ты — Калиостро,
Я же — Лоренца твоя...
Только, любимый, скажу тебе прямо,
Не обижайся, смотри:
Ты не похож на Джузеппе Бальзамо,
И предсказанья твои
Проигнорирует даже ребёнок.
Здесь нужен сумрачный взгляд,
Вкрадчивый голос (а твой слишком громок)
И — лицедейства наряд.
Это тебе, дорогой, не по силам,
Ты слишком честен и груб,
Кровь слишком жарко гуляет по жилам,
Слово срывается с губ
Прежде, чем выгоду разум отыщет...
Если ж доверишься мне,
Всё я обделаю тоньше и чище...
Карты
И голос во сне,
Магия цифр,
Спиритизма сеансы —
Тысячи способов есть,
Чтобы поднять высоко наши шансы...
Зависть, Коварство и Месть —
Вот они, Смагин, лазутчики наши.
— Ты, Каролина, пьяна.
— Мало что может быть слаще и краше,
Чем этот кубок вина,
Выпитый в тесной постели с любимым.
Пью за тебя, дорогой!..
В будущем (близком совсем, обозримом)
Мы завоюем с тобой —
Тихо, без помпы — салоны Европы...
Вот мы заходим вдвоём,
Сразу же шёпот: «Им ведомы тропы —
Те, по которым идём
Все мы в туманное завтра... Провидцы!».
Что выше славы такой?
Глядя в своих собеседников лица,
Мы бередим их покой
Мыслью невольной: ужели известен
Этим — мой жизненный срок?..
А, хоть и страшен, но всем интересен,
Вечный вопрос: как далёк
День тот, когда я предстану пред Богом?
— Нешто приятно узнать
Старцу, что смерть уж стоит за порогом,
И через день — помирать?
Я и гроша бы за новость такую
Не дал...
— Какой ты смешной!
Речь о наследниках. Им разложу я
Этот пасьянс роковой,
И не поверишь, как щедро заплатят...
— Вы — сущий дьявол, мадам.
— Не баловала нас жизнь, ну и хватит!
Пусть лучше душу продам,
Но я хочу, я хочу править миром!!!
Тайно, в тиши, исподволь...
Вместе с своим ненаглядным кумиром.
Ты — мой кумир, мой король!
Только представь, Серафим: мы с тобою
Знаем заранее день
Ну... ограбленья.
Его и раскроем
Мы, притаившися, в тень.
Раньше других ты предвидишь итоги
Выборов... Это же клад!
Нам обобьют кандидаты пороги,
В гости зовёт депутат,
Сам президент пожимает нам руки:
Мы — предсказали его!
— А катастрофы? А горькие муки
Не предпринять ничего,
Зная, что завтра погибнут невинно
Сотни и сотни людей?..
Или, положим, ребенок машиной
Сбит будет... Я же, злодей,
Не шевельну даже пальцем единым
Чтобы спасти, — не дано...
Нет, дорогая. Рожай-ка ты сына,
Пражское делай вино
И позабудь всё, что было там, в Нижнем...
Мне Восемнадцатый год
(Тиф ли? Не знаю), но выбил всё лишнее
Долго болел я и вот
Вновь стал таким же, как был... Безо всяких
Посланных свыше даров...
И, если Бог меня миловал в драке,
То по ошибке врагов.
— Ты, забияка, не можешь, чтоб мимо...
Где же на этот то раз?
— Всюду носило меня, пилигрима,
Вынесло даже в Хиджаз...
В роте повстанцев у Ибн-Сауда
В инструкторах я служил...
В Африке был... Сплыл в Афины оттуда,
А в сентябре угодил
Вновь в перестрелку — в болгарскую ныне.
К счастью, спасли рыбаки.
Шёл я Румынией. Чехией... В Грыме
Всё же попался в силки
И отсидел, как кремлевский лазутчик,
Года, считай, полтора,
Прежде чем новый смотритель, пилсудчик,
Нас не прогнал со двора —
Неосуждённых...
Нанялся в матросы
И вот я в Ревеле, весь...
— Что ж ты намерен?
— Подобным вопросом
Мне надоели уж здесь —
В миссии русской... Вернее — советской...
— Ты хочешь снова туда?!
— Что ж в этом странного?
Чай, не турецкий,
Не колумбийский, сирийский, немецкий —
Русский я подданный!.. Да,
Были моменты — хотел Михаила
Видеть на троне я. Что ж.
Этим желаньем не корысть водила.
Есть заблужденья, есть — ложь.
Может быть, зря мне казалось, ей Богу,
Будто бы тем же путем
Надо идти, лишь спрямляя дорогу?
Много я думал о том.
Я ведь объехал почти что пол-мира
Возле российских границ.
Да, ненавидят нас слуги эмиров,
Но видел тысячу лиц
Радостно-светлых при слове «Советы» —
Нищих, феллахов, дехкан...
Всякие мысли приходят при этом...
Может быть, первой из стран
Наша Россия черту преступила —
Ту, за которой вовек
Ценностью главной не власть и не сила
Будет, а сам Человек?
Ежели поровну жизни достойной
Всем нам нарежет тот строй,
То, наплевав и на прежние войны,
Можно гордиться страной,
Ставшей вдруг флагманом в этом походе
В светлый неведомый мир...
Вот и Китай присоседился вроде:
Красный его командир —
Наш человек! Чан Кай Ши — «Тверд, как камень»...
Этот сумеет...
— Симо-он!
Пусть о себе они думают сами.
Свой у тебя Рубикон —
Нарва.*
Что будет в России с тобою? —
Вот мои боль и печаль.
— Ты не поедешь, выходит, со мною?
— Нет, милый Смагин. Мне жаль,
Но не могу... Почему-то пугает
Та, незнакомая Русь.
Рвётся к ней сердце, трепещет, страдает,
А вот решиться боюсь.
Кажется мне, что уж мы ей — чужие.
Хоть ты меня повяжи
Красной косынкой, а всё ж — не такие,
Кто ей сегодня нужны.
— Думаешь?
— Да.
Там все ярко, там флаги,
Праздничный алый рассвет.
Я же — ночная. Ты знаешь ведь, Смагин:
Лунный — любимый мой цвет.
Я и тебя умоляю: подумай.
Ты ведь ужасно упрям.
Там, где веселье, ты будешь угрюмым,
Там, где сгибаются, прям.
— Глупости ты говоришь, Каролина.
В мире, где все мы равны,
Кто же пред кем изгибать будет спину?..
Нет, вот дождусь я весны
И укачу в милый Нижний, где Волга
С запада клонит на юг...

Смагин вздохнул. Из далёкого-долга
Полинька вспомнилась вдруг.

33.
Солнечный диск золотою монетой
В синий нырнул кошелёк.
Кончился день.
Над усталой планетой
Новый светильник зажёг
Всех бесконечных миров Созидатель:
Встала над морем луна.
...Нет, не рискую, мой строгий читатель,
Всё описать, что она
Сделала, дерзкая, с миром прекрасным:
На окружающий свод
Звёздную дымку набросила властно,
А на поверхности вод
Из серебра проторила дорожку —
Так и ходи до утра!
Листьям и травам дала понемножку
Этого серебра,
И засияло вокруг! Да не броско —
В синей густой полумгле...
Так в этом мире всё зыбко, не жёстко,
Что и в простом корабле
Видится давних веков бригантина,
Мнится подобное снам:
Будто волшебная девушка Грина
Снова бежит по волнам...

Вышла сиделка
И с Кольшею деда
Под руки в дом увели...

34.
В Ревеле...
Осенью...
Кажется, в среду...
Дождь шёл... В порту корабли
Хрипло гудели, борясь с пеленою...
Смагин прощался с мадам...
«Милый! Дождись!.. Я приеду весною...»

Дождик хлестал по щекам...
Шел Серафим без дороги, без цели...
Ноги его привели
К дому Михайлы...
Все окна горели.
Дым шёл: камин, видно, жгли.

Он постучался.
Открыла не сразу
Эльза...
— То я, Серафим.
Дома ль Михайло?
— О, да!
(Звуки джаза...)
Муж мой гуляет с родным...
Как это будет по вашему?.. с зятьем...
И со сестрой...

В три прыжка
Смагин ворвался.
В сиреневом платье,
Родинка возле виска,
Пухлые губы — сидела… Полина!
Брызнула радость из глаз...

Дедка вздохнул.
Три дочурки, два сына —
Жив ли хоть кто-то из вас?

35.
Настало утро.
Где-то за горой,
В той стороне, где тоже не чужой,
А очень близкий прежде нам народ —
Красивый, гордый, искренний живёт,
Вставало солнце, золотя макушки
Далеких сосен...

Вот уже подушки
Коснулся первый, как прицельный, луч —
Он был и ярок, но еще не жгуч,
Прижался дерзкий к девичьей щеке,
Скользнул по сонно согнутой руке
И шею, ловелас, поцеловал
И девственной груди крутой овал,
Потом нашёл лицо
И сквозь ресницы
Проник огнём, прервавши сон девицы.

Она с недоуменьем обвела
Глазами свой приют — и расцвела,
Припомнив день вчерашний:
Море, сад
И доктора, и деда — всех подряд.
Отбросила с весельем одеяло
И, как была, нагая, подбежала
К огромному, на две стены, окну...

Уже залив восточную страну
Потоком света,
Солнце в этот край
Послало стрелы.
И зеленый рай
Стал оживать, потягиваясь вяло:
В Эдеме торопиться не пристало.

Вот пискнула пичуга из куста,
Кукушка начала считать до ста...
Роса на травах жемчугом горит...
Туман еще над озером стоит...
Все полусонно, тихо, безмятежно...

И, солнцу улыбнувшись белоснежно,
Отправилась Виктория под душ.
Вот первая струя, змеясь, как уж,
Сбежала с головы до самых ног...
То был как провозвестник, как пролог
Любимого Викторией романа
С участием самой, воды и крана.

В созвездьи Рыб зажглась ее звезда.
Средь всех стихий её была — вода.
Речушка, пруд, бассейн и океан
И даже — в детстве — городской фонтан —
Любила всё, но (вряд ли насмешу я)
Особенно — кабину душевую.
Лишь здесь, освободившись от всего,
Во власти струй — и больше никого,
Она раскрепощалась и могла
Вдруг замереть в объятиях Тепла
Иль Холода...
Сменяясь то и дело,
Они одни ее ласкали тело.
А вместе с тем, хоть в зеркало взгляни,
Оно уже созрело для любви.
И там, где влага теплая стекала,
Она мужскую руку предвкушала.
Вещунье-сердце говорило ей,
Что до любви — не так уж много дней.

36.
— Ну вот вам и конкретный результат:
У нас уж звери по полгода спят,
Из тех, кто в спячку в жизни не впадают, —
Так говорил главврач профессор Гах
На Малом учсовете. — Риск и страх
Ученого всегда сопровождают,
Но господин Загорский подтвердил,
Что тот, кто смел, кто полон свежих сил,
Оправдывает риск, встает над веком!
...Однако, господа, вопрос не прост.
Максим Артемьич предлагает мост
Меж зверем навести и... человеком.
Без аллегорий ежели сказать,
То наш коллега хочет испытать
Свой метод на себе, пардон, подобных.
...Ответственность большая, господа.
Я потому вас и собрал сюда,
Что б высказать об этом деле пробном
Своё сужденье...

Битых два часа
Гудели в кабинете голоса,
И, наконец, пошел народ на выход.
Катюша подбежала:
— Ну и как,
Максим Артемьич?
— Всё полнейший мрак!
Пойду, напьюсь...
Да что с тобой, трусиха?

Катюшу от рыдания трясло:
— Я так молилась, чтоб нам повезло,
А вы... вы ничего не говорите!
— Ну перестань!.. Пойдем в зверинец наш.
Там атмосфера лучше, милый паж,
Чем на совете нашем, извините.
Здесь — серпентарий.
Ласково шипят,
А чувствуешь, что так и норовят
Соперника словцом больней ужалить.
Я думал всё Углову объяснить,
Но он в Москву кого-то хоронить
Внезапно улетел...
Они как ждали!
Устроили мне форменный допрос —
И что, и как?..
А, в общем, не дорос
Я, Катя, до работы с человеком.
— Ах, подлецы! Завидуют они...
— Все может быть. Но, к счастью, не одни
Там были оппоненты. С тем абреком,
Что прибыл к нам недавно, и знаком
Я шапочно...
— Тот страшный, нос крючком?
— Зато душа, Катюша, золотая.
Он поддержал единственный меня
(Его должник я с нынешнего дня),
Да так сказал, что раскололась стая!
Короче, разрешили... (не спеши
Кричать ура)... взять как бы «полдуши»...
На первый случай... Ну того дебила,
Что с матерью-сиделкою живёт.
«Абрек» и это на себя берёт —
Договориться, чтобы разрешила.
— Ай, молодец!.. И, в общем, нос как нос...
А не опасно?
— Этот то вопрос.
Меня, Катюха, тоже занимает.
Что жить он будет, в том сомненья нет.
Но если станет буйным, то — привет! —
Тогда дурдом...
Вот что меня смущает.
— Мне кажется... им тяготится мать...
К тому же, он у нас ведь будет спать,
А буйный или нет — во сне едино.
— Я, Катя, знал психологов таки-и-их!..
Но ты, пожалуй, лучшая из них.
В груди моей ты растопила льдину,
И хочется работать!
Хоть сейчас
Готов начать!..
Предупреждаю вас:
Работа будет сложной, Катерина.
Один там пошутил: мол, пол-ума
Попроще распознать...
Вот чёрта с два!
Здоровый ум — подвластная машина.
А там, где патология — увы.
Там всё не так. Там разобраться вы
Обязаны сначала, что напутал
Сам «сборщик» — полупьяный организм.
Освоить неисправный механизм
Сложнее, чем исправный. Потому то
Потребую от всех от вас напрячь
Все силы!
— Понимаю.
— Плачь, не плачь,
А этот шанс единственный, пожалуй.
Не справимся — другого не дадут.
Вот тут и плакал весь наш прежний труд…
Ну вот мы и пришли... Кларнет, не балуй!

Огромный пёс — лохматый, как медведь,
Из будки вылез сонный — посмотреть
Кого несёт нелёгкая. Не лаял
Ученый пёс (здесь — царство тишины),
Но зубы его так были страшны,
Что подходить боялись. А хозяев
Приветствовал он молча, но хвостом
Крутил при этом так, что пыль столбом,
И «улыбался», требуя подачку...

37.
Хозяйство Макса было в стороне
От всех дорог, в сосновой тишине,
Напоминая хутор или дачку.
Был штат его предельно невелик —
Биолог, лаборанты и старик,
Возивший им на лошади припасы
И новых «постояльцев»: здесь кругом —
В вольерах, в клетках, в доме — сладким сном
Всех видов твари спали и всех классов.

И вот теперь — еще один жилец
Здесь будет — Homo sapiens — венец
(Или могильщик?) матушки-природы.

Раздался зуммер. Трубку Макс достал,
Поговорил — и Катеньку обнял
(Впервые, может быть, за эти годы).
— Ай, доктор Эшимбаев! Ну джигит!
Дал слово — и тотчас его спешит
Исполнить... Ведь уже договорился
С сиделкой той — с мамашею... Лечу!
Формальностей там — куча... А свечу
Зажги, Катюха!
...Макс перекрестился.

38.
Рассвет хороший — значит, жди беды.
К обеду накопилося воды
В плывущих над Эдемом облаках.
Загрохотало где-то там в горах.
Потом прошёлся ветер по дубраве
Подобный штормовой воздушной лаве,
Скатившейся с вершины — шум и треск!
Затем в окне метнулся яркий блеск,
И комната вдруг стала голубою.
Раздался гром
И началось такое,
Что редко встретишь в средней полосе:
Казалось бы, разверзлись хляби все
Небесные и ринулись потоком —
Густым, непроницаемым, широким —
На землю, чтобы снова затопить
Всю нечисть, что сумела накопить
Земля за время тех тысячелетий,
Что были после Ноя...
Ливни эти
Известны были Смагину давно,
Ещё с Китая... Он глядел в окно,
Где бушевала злая непогода,
И Ревель вспоминал...

39.
Четыре года
Счастливейших
Он прожил в том краю,
Влюбленный, как корнет, в жену свою,
В близняшек-дочерей и крошку сына...

Завод Михайлы рос.
Автодрезина
Уж бегала по рельсам меж цехов,
И Смагин-машинист кладовщиков
Замешкавшихся, крыл и по-эстонски,
И бог упоминался здесь японский...
Уж домик строил Смагин, ссуду взяв,
Решительнейше деньги не приняв
От шурина, чтоб не было злословья...

Но тут пришло письмо. Кума Прасковья —
Из Нижнего — писала, что отец
Уже на этом свете не жилец.
И Смагин, наплевав на всё и вся,
В Россию нелегально подался.

40.
...Тут в дверь ему негромко постучали.
Вошли: сиделка — с признаком печали
На прежде улыбавшемся лице
И доктор, что намедни на крыльце
Сидел и с ним, и с той девицей, ликом
На Благова похожей...
— Грех великой,
Какая непогодь! — сказала та,
Которую и звать-то ни черта
Не знал как Смагин. Просто «дочкой» звал,
Когда уже, казалось, помирал.
Но каждый раз — да быстро! — прибегали
Какие-то ребята и спасали
(«А надо ли?» — подумал Серафим).

— Мы к вам, дедуля, с дельцем небольшим, —
Промолвил доктор, подобрев лицом...
(«А в молодости был он молодцом!...
Таких вот я встречал у Ибн-Сауда,
Такой с седла не упадёт, покуда
Весь кровью, до конца, не истечет»)...
— Веселый же вы, медики, народ!
Какое дело может быть для пня
Трухлявого такого же, как я?
Одно лишь — сковырнуть его с дороги,
Чтоб об него не спотыкались ноги.
Колите! Мой давно уж вышел срок.
Слыхал об эвтаназии, сынок...
А что же без причастия? Не плох
Наш батюшка.
Как на собаке блох,
Грехов на мне... Очиститься б немножко,
Пред тем, как мне пуститься в путь-дорожку
Последнюю...
— Да что ты, Бог с тобой!
Живи еще хоть столько, дорогой!
А просьба наша очень велика.
Ты знаешь Кольшу — вот ее сынка?
Вы дружите, она мне говорила...
Хотим осмотр... Но там такая сила!
Не слушает ни нас он и ни мать...
Быть может, ты сумеешь уломать?
Отвлечь на пять минут — до тех лишь пор,
Пока диагностический прибор
Работает...
— Ну что же, подымайте...
Ослаб маленько, вы уж извиняйте...
Ведь я и вправду думал, что за мной
Пришла уже костлявая с косой.
И хоть давно готов я с ней в дорогу,
А вот гляди ж... Свело от страха ногу.
Нет, сколько ни живи, едрёна мать,
А все ж, сынок, не сладко помирать.

41.
Его под руки бережно свели
В ту половину дома, где нашли
Приют себе «сиделка с глупым сыном»
(Так звали их здесь все — и в лоб, и в спину),
И усадили на её кровать.
Петрович глянул: Кольши не видать.
Лишь два медбрата, два мордоворота
Отпыхивались, как тащили что-то,
Да женщина с прибором у окна
Была лицом белее полотна.
— Он под кроватью, — всхлипнула сиделка...

Как от врагов бежит лесная белка
И прячется в родимое дупло,
Так парню, видно, в голову пришло,
Что все кругом хотят его обидеть,
И он уполз в «дупло», чтоб их не видеть.

—Так до утра мы можем просидеть.
Коль вызвали, что б подчинялись впредь!...

Велел им Смагин тут же удалиться,
Оставив мать и бледную девицу.
— И ты, мать, словно клуня не сиди,
А лучше-ка блинов нам испеки,
Но прежде кинь-ка на пол мне подушку —
Поговорим. Авось, поймём друг дружку...

И Кольше Смагин говорил, любя:
-- Все думают, ты глуп, а ты меня
Умней, быть может, во сто крат. И лучше.
Великий грех — убийство. Я — поручик,
Я воевал... И стольких подстрелил,
Что весь в крови!
Пусть я в бою убил,
Но ведь отнял я то у человека,
Что Богом ему послано от века
Один лишь раз на матушке-земле!
Гореть мне, Кольша, в дьявольском огне.
А ты, мой друг, — совсем другое дело,
Твоя душа нигде не почернела.
И это, милый мой, совсем не лесть.
Ты Господу хорош таким, как есть.
Недаром средь коленопреклоненных
Он любит больше всех бпагих -- блаженных...
Устал я, братец. Подними меня
Да посади вон там -- возле окна.

...Казалось это чудом, но как будто
Всё понимал парнишка —
Не рассудком,
Так сердцем.
Между ними протекло
Взаимное душевное тепло.
Ещё никто не обращался с парнем
(И даже мать его) как равный с равным,
И лишь замшелый вековечный дед
Стал другом его юношеских лет.
Во всём ему доверившись, как брату,
Сел Кольша рядом с дедом к аппарату
И та девица, что осмотр вела,
Кудесником дедулю назвала.
— Три молодых не справились мужчины,
А вы смогли... В чем, дедушка, причина?
— А в старой байке: кто быстрей сорвёт
Плащ с путника: холодный, словно лёд,
Бездумный Ветер или Солнце красно?..
Кто победил?
— Теперь, дедуля, ясно.
— А мне не все. Скажи, моя душа:
Зачем вы усадили малыша?
— Хорош малыш! — девица засмеялась. —
Всех разметал. И мне чуть не досталось.
А медосмотр по графику раз в год —
Для всех, кто в санатории живёт.
— И что же Кольша? Я надеюсь, в форме?
— Всё, кроме головы, у парня в норме.
Все органы и зренье, слух — на пять.
Хоть завтра можно в космос отправлять.
— Тогда уж и меня проверь-ка, внучка.
Я тоже год живу здесь...
— Будет взбучка
Мне от начальства...
— Скажешь, уломал
Коварный дед...
Ну, что он там сказал
Твой чудо-аппарат? Какие вести
Из дряхлого скелета в белой шерсти?
Что замолчала, внучка? Говори!
Да только уж, пожалуйста, не ври.

...Она комок сглотнула:
— Вам немного
Осталось жить, дедуля...
— Что ж. В дорогу
Пора-пора сбираться, старожил!
Туда я столько, дочка, проводил
Друзей, подруг, детей и внуков тоже,
Что самому нейти уж к ним негоже.
За правду же спасибо. И теперь
Я смело, господа, войду в ту дверь,
Где новый мир для каждого начнётся,
Уж больше старый воин не качнётся,
Не задрожит в коленках, как тогда...
Вот и блины. Как кстати, господа!
И ливень вроде кончился. Масть к масти...
И жизнь, и смерть — всё, братцы,
в Божьей власти!

42.
А после грозы, словно после беды,
Которая мимо прошла,
Стал вдвое вкусней аромат резеды
И вдвое милее пчела,
Жужжащая гневно над мокрым цветком —
Не сразу дается нектар...
Ворчит в отдалении дедушка-гром,
От луж поднимается пар.
И солнечный луч после темени туч
Стал ярче и жарче стократ.
Где был ручеек, там бурлив и могуч,
В овраге шумит водопад.
В травинке любой, как в сережке алмаз,
Забытая капля горит,
Деревья умытые радуют глаз,
И листья — резной малахит.
Сквозь эту резьбу синева так резка,
Что будто-то бы шапкой своей
Промыли и небо само облака;
И что то там чертят на ней
Стрижи-метеоры...
А дышится так,
Что вдох — как нарзана глоток!

В такую погоду
Ну просто никак
Нельзя не влюбиться, дружок.

43.
По мокрой брусчатке дорожек
Размеренно, не торопясь,
Стучали три пары сапожек.
А в них — шесть хорошеньких ножек.
Шли «нимфы», над чем-то смеясь.

Шли «нимфы», стучали подковки,
Шуршали небрежно плащи,
А сзади, коварны и ловки,
Неслышно ступали кроссовки —
Плелись молодые врачи.

Потом стала шире дорога.
Сапожки с кроссовками в ряд
Пошли, всё стараясь, чтоб в ногу.
Потом, постоявши немного,
Одни повернули назад,
Другие свернули налево,
Последних две пары вперёд
Всё шли: видный парень и дева.
Под звуки речного напева
(В клокочущий водоворот
Хрустальная прежде речушка
В тот день превратилась) они,
Свернув на лесную опушку,
Опять подошли к той избушке...

Второй уже раз в эти дни
Викторию что-то тянуло
Сюда...
На скамейке сидел
Мальчишка — большой и сутулый.
Старик с ним.
Напротив, на стуле
Художник какой-то корпел
Над чьим то, похоже, портретом...

Тихонько они подошли...
В альбоме — одним только цветом
Набросок был парня. При этом
Они там и сходство нашли,
И то, что совсем непохоже
На спящего парня... Чудно!
Какая-то глупая рожа,
Глаза несуразные тоже...
Но было здесь, было зерно!

— А ты, Макс, еще и Тропинин? —
Спросил неожиданно врач.
Макс вздрогнул. «Ну что за скотина!
Разбудит мне парня, дубина!»…
И точно. Раскрывши, как грач,
Свой рот, неприятно слюнявый,
Бессмысленно пяля глаза,
Мальчишка — большой, кучерявый —
Из спящего (Боже ты правый!)
Тотчас превратился в глупца.
И прав был, выходит, набросок...

— Ребята, не дай Бог, вспугнём!
Но поздно. Проворный и босый
Натурщик стремительным кроссом
Умчался куда-то за дом.

— Ну вот. Паразит ты, Андрюха.
Ведь я же работаю с ним!
— Прости, Макс. Ну хочешь? — дай в ухо.
А, кстати. Знакомься, старуха:
Загорский. А просто — Максим.

«Старуха» (ей шел лишь двадцатый)
Пожала сухую ладонь.
— Виктория... Мой провожатый…
Ей Богу, он не виноватый.
В мой адрес направьте огонь.
Вчера забрела я случайно...
И дед, что сидит на скамье,
Хотел мне ужасную тайну,
Полезную мне чрезвычайно,
Открыть. О какой-то семье,
В которую, якобы, бабка
Была моя помещена.
Заснул вчера дедушка сладко...
А я на загадки так падка!
Пришла... Помешала...

...Она
Вздохнула так грустно, по-детски,
Что Макс моментально отмяк.
— Петрович — старик молодецкий.
Представьте, еще досоветский!
И мой, братцы, «биомаяк».

...Сам Смагин дремал на припёке,
Не слыша, как хвалят его...

— Тот малый, что сбёг, под опёкой
У матери — так, одинокой...
Но он признаёт одного
Петровича. Ежели надо
Чтоб Кольша позировал мне,
Зовут старика. И снарядом
Уж малый летит! Сядет рядом
И счастлив... «Маяк при луне»...

— А что будет с этим портретом? —
Спросила девица. Максим
Тотчас же нашёлся с ответом:
— У них обострения... летом...
И вот мы рисунки сравним...
— А разве нельзя фотоснимки?..
— Э, нет! — Макс заметно ожил. —
Там — статика. Мне же ужимки,
Иные с натуры картинки
Схватить нужно. (Он не шутил).
Здесь мёртвая плёнка не сможет
Поймать этот самый... кураж...
А он — всё уловит и сложит
И главное выделит тоже, —
Максим показал карандаш. —
Мгновение схватят и линзы,
Но душу — сложнее в сто крат.
Есть фотопортреты-сюрпризы,
А всё-таки лик Моны Лизы
Не создал еще аппарат.

— Но как у вас живо всё, Боже! —
Вгляделась в набросок она. —
Максим! Вы не можете тоже
И с деда рисунок?.. Похоже,
Я прямо в него влюблена.
Нет, правда. Такой колоритный,
Такой непосредственный дед!
Весь этакий... ну — монолитный...
Он скоро помрёт, это видно,
А мне бы сгодился портрет,
Чтоб в Пермь переправить бабуле.
Похоже, он знает её...
— Мадам, вас слегка обманули.
Я врач!..
Вот уж губы надули...
Эх вы, наказанье моё!
Идите к любимому деду.
Андрюха! А ты погуляй...
Лицо ему — так, чтобы к свету...
Будите! Вступайте в беседу...

— Дедуля!.. Глаза открывай.
Проснуться пора. Скоро вечер,
А спать на закате нельзя.
— Эх, внучка!.. Уж думал, навечно
Уснул я... И путь снился Млечный,
Которым уйдём мы, друзья...
Зачем разбудила?..
— А как же?
Ты, дедушка, что говорил?
Что ты мне расскажешь однажды,
Как прадед поймать тебя жаждал,
И кто тебя предупредил...
— А кто, как не Бог?..
Я в тридцатом
Вернулся в Россию опять.
(Сошелся с одним «дипломатом»,
Сказал, что поделимся златом,
Которое смог прикопать
Мой батька еще при Керенском,
И выписал мне «дипломат»
И паспорт, и визу, и членский
Билет профсоюзный, смоленский).
И вот я приплыл в Ленинград.

А лето стояло сухое,
В каналах вода зацвела...
Но Боже, какое родное
Вокруг! (Хоть бывал я зимою,
Когда революция шла).
Всё солнечно, прибрано, чисто,
Гуляет весёлый народ,
Хоть врали у нас журналисты:
Жируют одни коммунисты,
А всё население мрёт!

Москва меня встретила хмуро:
Денёк был не очень пригож.
Но толпы голодных, понурых
Не встретил. Дворец же культуры
Был рядом с вокзалом хорош!

А Нижний... Да что же тут скажешь?
Родная моя сторона!
Он мне и в руинах бы даже
Был дорог. Но нет, стал он краше...
Хотя не всегда новизна
Былой старины, детка, лучше.
Трамвай — не чета рысаку.
И ехал я, «красный поручик»,
В большой человеческой куче
И спрыгнул «на полном скаку».

Отца я застал хоть и бодрым,
Но страшно больным стариком.
В каморке, где мётлы и вёдра,
На лавке, укрытый по бёдра
Каким-то прокисшим тряпьём,
Лежал и прораб, и строитель
Просторного особняка.
И этот «каморочный житель»
Был Смагин — мой гордый родитель,
Которого издалека
Приветствовал прежде и плотник,
И пристав, и свой брат купец...
— Ах, Симка! Явился негодник?
А я ещё думал сегодня:
Увижусь с тобой под конец
Иль там уж встречаться придётся —
В небесной обители вдруг.
А право, уж мне, сын, неймётся:
Там мать твоя ждёт не дождётся,
Когда к ней вернётся супруг.

Мы с ним обнялись, прослезились...
Я баньку устроил отцу.
И в чистое с ним нарядились.
Попа я привёл — причастились...

В гробу он лежал, как к венцу
Готовый, — с улыбкою даже...
И нынче в могиле одной
Лежат они вместе с мамашей
(Не знаю я женщины краше!),
Накрыты тяжёлой плитой.
 
Стал голос у деда сипатым,
Но справился старый боец
С волненьем.
— Взял ночью лопату
И вырыл горшочек пузатый
В саду, где припрятал отец.

Ты веришь мне, внучка? Хоть знал я,
Что батя прижимист и скуп,
Но столько богатства не ждал я:
Червонцы считая, устал я...
Ещё был мешочек для круп,
А в нём бриллиантов пригоршня
И кольца, и серьги, и брошь...

«Как вывезти? — думал. — Таможня
Не пустит... Лишь тропами можно...
Идти к контрабанде?.. Под нож?».
Такие истории часты:
Возьмутся свести богача,
Но целое лучше, чем части.
Один ты — и в полной их власти...
«Нет, —думаю. — Здесь сгоряча
Рубить не приходится, парень.
Здесь надо всё сделать с умом».

Одолжил знакомый татарин
Мне лодку и несколько ставен,
Поплыл я, как все, «за лещом».

А в детстве, скажу тебе, дочка,
Я волжские все берега
Излазил с удой и садочком.
Была у меня, между прочим,
Любимая с детства «дуга» —
Заливчик. Ну крошечный прямо:
Подковой был выгнут утёс,
А в центре — глубокая яма
С стоячей водою...
Упрямо,
Порою, бывало, до слёз
Пытался я глупым мальчишкой
Достать там, ныряя, до дна.
Похоже, жюльверновской книжкой
Тогда зачитался, да лишку:
Лишили жемчужины сна.

До жемчуга я не добрался,
Но стал уж нырять глубоко...
Обратно когда поднимался,
Рукою за камни хватался...
Один мне поддался легко.
Нырнул ещё раз я и вижу:
Выходит «кирпич» из стены.
Рукою нашарил там нишу...

Теперь я скажу, только тише...
Дни, дочка, мои сочтены,
Друзей у меня уже нету,
Где внуки, не знаю и сам...
Тебе завещаю я эту
Пещеру мою по секрету,
А схема в избе моей. Там
Есть старая шкура медвежья,
А снизу заплатка. Так в ней...
— Ты думаешь, дед, что, как прежде,
Всё цело?
— Я в полной надежде,
Что цело до нынешних дней.
Ведь как получилось-то, детка?
Забрав с собой горсть золотых,
Решил я идти на разведку:
Найти ту страну, ту соседку,
Где легче пройти часовых,
Прощупать, где слабже граница
И с этой, и с той стороны.
На Запад, я знал, не пробиться
И в Турцию глупо стремиться
Из вечно враждебной страны.
В Афгане опять неспокойно
И в Персии что-то не так...
Я стреляный, дочка: где войны,
Там делом считать недостойным
Грабёж — может только чудак.
Остался опять же — великий
Наш юго-восточный сосед...

Так думал и плыл я...
Вдруг крики
Послышались с берега. Дикий
Здесь берег был. Вроде бы нет
Дорог даже рядом, а всё же
Стояло авто на бугре.
И парень — дородный, пригожий,
На тенора чем-то похожий,
Но в форме, наган в кобуре,
Махал мне рукою и властно
Звал к берегу. Но подходить
Боялся он к круче опасной:
Зачем рисковать понапрасну?
Здесь яр был, могло и подмыть.

Гребу (а куда же деваться?
Промажет здесь разве слепой),
А мысль: может, он перебраться
За Волгу задумал?.. Купаться?..
Да нет, это точно за мной.
Донёс кто-то, шедший за гробом,
Что Смагин отца хоронил.
Приехали утром, должно быть,
А птички уж нет! Но особо
Не злились. Куда б я уплыл
На лодочке утлой от Власти,
От бдительного ГПУ?

За что ж мне такие напасти?..
Уткнул лодку носом. Как раз здесь
Увидел кривую тропу...
Но бравого парня не видно —
Скрывает крутой козырёк
Из глины и трав...
И обидно,
И ласточкам вольным завидно
Мне стало... И я наутёк
Пустился на лодке под яром!
Гребу — ажно вёсла трещат!
И ветер рубаху рвёт с жаром,
Стремнина несёт...
Как под паром
Летел мой плавучий снаряд!

Вот вижу: забегали двое,
А всё же инструкция зла,
И первая пуля в пустое
И блеклое нынче от зноя,
В бездонное небо ушла.
А солнце, я чувствую, справа,
К нему отклонил свой «снаряд»
И вовремя: пуля-шалава
Ударила точно туда вот,
Где был я секунду назад.
Гребу, представляя их муку:
Уходит, уходит беляк!..
Короче: задели мне руку,
Разбили корму и по звуку
Я понял, что «ранен» и бак,
Но всё ж переплыл, хоть не скоро
Я Волгу и, чёлн притопив,
Дошел потихоньку до Бора,*
Сел в поезд и без разговора,
На полке свой скарб разместив,
Уснул. И проснулся аж в Вятке.

Потом уже, позже, узнал
Что с теми, в машине, я в прятки,
Нарушивши все их догадки,
Неплохо, ей Богу, сыграл.
Они все уверены были,
Что я вниз по Волге плыву;
Мне все там пути перекрыли,
Поймали бы — точно б убили,
А я вот, как видишь, живу.

44.
Стал сумрак вечерний сгущаться.
Альбом свой захлопнул Максим.
— Ну, дедушка, будем прощаться.
Должно и на завтра остаться.
...Пошел он. И Вика за ним,
Пожав на прощание локоть
Сухой, словно хворост, руки.
При этом рассыпчатый локон
Легчайший, как шелковый кокон,
Коснулся столетней щеки.
 
Темнело. Уж в окнах зажёгся
Уютный ночной огонёк.
Сиделка тут вышла.
— Улёгся
Мой Кольша. И сразу как спёкся:
Умаялся за день сынок.
— Всё звать забываю...
— Оксана.
— Скажи мне... Да честно, как мать...
Почто для такого чулана
Как наш, — вдруг такая... охрана?...
Да только не надо мне врать,
Как та, с аппаратом, девица.
Я слеп — но пока не душой.
Я чувствую: что-то творится
Вкруг Кольши... Не дай Бог, случится
Плохое... Грех очень большой —
Обидеть блаженного...
— Кольше,
Сказали, ничто не грозит.
Он , дедка, поспит лишь подольше.
Другого ничо делать больше
Не будут... А он у нас спит
И так, как сурок, больше суток...
Меня, чай, водили туда...
Идти здесь — ну десять минуток...
В сосновом бору... В уголку там...
Такая кругом красота!
Палата отдельная, нова,
Уют, тишина, полумрак,
На койке перина пухова...
Сама бы я, честное слово,
Пожить бы хотела вот так...
— А что же — жила тяжело ты?
— Да лучше и не вспоминать.
То мать, то отец без работы...
Сама с малолетства... Так что ты!
Везде только — через кровать
У этих хозяйчиков место
Хорошее чтоб получить...
Сейчас я — как сдобное тесто,
А раньше была — ну невеста!..
Ведь молодость, что говорить?
Крутились вокруг ухажеры,
Как возле сметаны коты.
А я вот... С каким-то шофёром
Однажды поехала в горы
И втюрилась...
Веришь ли ты? —
Ну Кольша! Такой же высокий,
Кудрявый, и зубы, как мел...
Какой-то был дом одинокий,
И водка, и пиво, и соки...
Он сильно тогда захмелел...
А утром отвёз меня в город
И сделал мне ручкой, подлец...
Такие вот, дедушка, горы...
Но есть настоящие воры...
Представь: погибает отец,
И мы остаёмся, дед, в доме
Втроём — две дурёхи и сын,
Который и слов других, кроме
Как «дай», вам не скажет...
И в коме
Вдруг мать оказалась... Один
Был путь у меня: обменяться
С доплатой, чтоб вылечить мать.
А дом хоть и старый, признаться,
Но с ним был и сад соток двадцать,
И море из окон видать!

Ещё не успела подумать,
Как тут же явились они —
Обменщики... Этаких денег
Да новой квартиры с обмненом
Хватило б по нонешни дни...
Уж что подписала, не знаю
(Я школу не кончила, дед),
Но там оказалась чужая
Квартира... А вся эта стая
Исчезла, остыл уж и след!
Я к дому бегу... Там уж трактор
Ломает гнилушки мои.
К судье — он какие-то акты
Суёт мне: у них, дескать, факты,
И подписи эти — твои!..
Задаток — как пригоршня меди
Заместо горы золотой...
Спасибо, былые соседи —
Семья Куроедова Феди
Пустила нас всех на постой.
Но мать умерла без лекарства,
А я вот, спасибо судьбе,
Попала сюда — словно в царство!..
Такое вот в жизни коварство
Познала я, дед, на себе.

45.
Внизу — там, где пляжи и море,
Прогулочный плыл катерок,
Расцвеченный щедро, а вскоре
Раздался в вечернем просторе
И дальний, но явственный рок.

— Гляжу я на энту вон дуру
И вспомнил, как семьдесят лет
Назад тому плыл по Амуру,
И тоже включали бандуру,
Но нынче таких уже нет:
Тогда граммофон назывался.
И старенький наш пароход,
Казалось, от пляски качался,
И кольцами дым завивался...
Весёлый попался народ!
Встречались как я — лет по тридцать,
Но, право же, мало таких.
А в целом -- в косичках девицы
И парни — безусые лица...
С гармошками были средь них,
И только, бывалоча, вынут
Пластинку из энтой трубы,
Как пальцы по клавишам кинут,
Меха и растянут, и сдвинут,
И с палубы, как из избы,
Где свадьбу широку играют,
Несутся напевы окрест.
То «Барыню» парни играют,
То «Наш паровоз» запевают,
То сразу — и хор, и оркестр.

46.
Жизнь много меня помотала,
Но путь мой в тридцатом году
От Вятки — к вершинам Урала,
Затем до седого Байкала —
Был лучшим в походном ряду.
Здесь не было мягких вагонов,
Но ехал в теплушках такой
Народ, что торговки с перронов
И те хохотали до стонов
Над шуткой ядреной иной.
И всё было общим в теплушке —
И хлеб, и махорка, и цель...
«Давно не гремят у нас пушки,
Но ушки держи на макушке!
Пускай и далёко отсель,
А пули свистят на Гаити,
Бесчинствует в Риме фашизм...
Хотите вы иль не хотите,
А тоже снаряды копите,
Толкает нас капитализм, —
Вещали в пути комсомольцы. —
Без угля и стали — хана!»
И ехали вдаль добровольцы.
Пускал паровоз свои кольцы...
Магнитка... Кузбасс... Вся страна,
Казалось, катила по рельсам —
В огнях, по гудящей земле,
От домен зашкаливал Цельсий!..
Спросить бы сегодня Уэллса:
Ну где ж тут «Россия во мгле»?

Я тоже здесь не был лет десять,
Я пил русский воздух и лес,
И не было в мире чудесней!
Мне тоже звучали, как песня,
«Магнитка», «Кузбасс», «Днепрогэс».
И веришь, Оксаночка, дочка:
Хотел ведь пробраться в Харбин,
А тут не могу вот, и точка!
Такая со мной заморочка
Случилась.
Без всяких причин
Свернул в Забайкальи с маршрута
И вот по Амуру плыву.
Казалось, какого бы шута?
Но тянет меня почему-то
В неведомую страну
С названием «Юность Советов».
Хочу я понять, что и как...
На Западе много в газетах
Писали про то и про это,
А в целом же виделся мрак
Над Родиной милой моею.
Но я, хоть от пули утёк,
С ней вместе сейчас молодею
И грудь расправляю я с нею.
А раньше был тесный мирок —
Та жизнь, что прошла за границей.
Мнил собственный домик иметь...
Та цель ну могла ли сравниться?!

Привык я не тлеть, а гореть.
И честно валил с комсомолом
Я там вековую тайгу,
Вживался в неё новосёлом,
Рвал твердь сокрушительным толом,
Клял гнуса, дожди и пургу
И чувствовал первопроходцем,
Как все эти парни, себя...
Пока с одним подлым уродцем
По имени Сеня Комодцев
Судьба не столкнула меня.

47.
Он, видимо, прибыл весною:
Не видел его до весны.
И вдруг замечаю: за мною
Как будто следит кто...
Не скрою:
Коль нет на мне тяжкой вины
Пред Родиной (даже Советской),
То я уже стал привыкать,
Что всё ещё с ксивой смоленской
Под именем Виктор Белецкий
Приходится мне проживать.

Подкрался приезжий:
— Я сразу
Тебя заприметил, дружок.
Из Нижнего?
— Не был ни разу.
— Неужто же память, зараза,
Подводит меня?

Мужичок
Был ростом как я же, чуть выше,
И возраст примерно один.
Лохматый, с бородкою рыжей...
И хитрый. Всё видит, всё слышит.
Матёрый такой лисовин!
— А я, брат, из Нижнего. Рядом.
Село есть Лысково — слыхал?
— Увы, брат... Случайно снарядом
Ты не был контужен? Уж кряду
Два раза о том же пытал.
— Прости, друг! Такая натура:
Увижу — и кажется свой...
Там, в Нижнем, есть мануфактура.
Хозяин был Смагин...
Фигура
И внешность, и голос густой —
Ну прямо твои, брат!
— Бывает.
Ты тоже на чёрта похож,
А видишь: никто не пытает...
Хотя, братец, кто его знает?..
— Весёлый ты, брат... И пригож,
Как этого Смагина жёнка.
Она уж давно померла,
Но здесь вот, на финифти тонкой
Портретик носил...
Как болонка
Завита купчиха была...

Ну тут уж кулак не сдержался
И дал я такого леща,
Что рыжий летел — кувыркался
И еле на ноги поднялся,
От радости весь трепеща:
— А вот и сознался, дружочек!
Теперь уж ты мой, не взыщи.
Бывал ты, хозяйский сыночек,
У батьки не раз. Но рабочих
Не видел. Ну кто мы? — Прыщи!
— Теперь и тебя вспоминаю.
Ты, кажется, пьянь был и вор.
А лучших рабочих я знаю;
Кто Мастер, душа золотая,
Те здесь у меня до сих пор, —
Я хлопнул себя по затылку. —
И что же ты хочешь, подлец?
— Горячий ты... Сразу в бутылку...
Да спрячь свою зубодробилку,
А то ведь шумну — и конец.
Тотчас набегут и узнают,
Что мастер, участник войны —
Шпион. И следы заметает...
А, может, и здесь собирает
Секреты Советской страны?..
— Ты ври-ка да не завирайся,
Когда я шпионом-то стал?
— Хе-хе!.. В ГПУ запирайся!
Коль честный, иди объясняйся,
Зачем ты на лодке удрал?
Лысково — оно ж вниз по Волге —
Обшарили вдоль-поперёк.
«Шпиона, — сказал один долгий —
Мы ищем». И дал нам наколки:
Приметы твои, голубок.
— И что же ты хочешь?
— Наследство
Папаша оставил тебе?..
Не ври, коль не выучен с детства!
Спасёт тебя это лишь средство...
Поделим твой клад — и адье!
Ты можешь и здесь оставаться,
А я так пойду за кордон...
— А мне здесь чего отираться?
Ареста сидеть дожидаться?
Ведь сам же сказал, что шпион.
Но золото я на границе
В Уссури оставил. А там
Рыбак есть один желтолицый,
Поможет от Родины скрыться,
Он мастер по этим делам.
— Опять что-то, Смагин, цыганишь?..
Пойдешь у меня под ружьём!
И если не дай Бог обманешь,
Иль сдам в ГПУ, или станешь
С дырой — не заткнуть кулаком.

48.
Амуром мы сплыли к Уссури
И вот по дремучей тайге
Идём, пробираемся... Бури
Уж так навалили здесь с дури
Деревьев, что негде ноге
Нормально ступить.
«Неужели, —
Я думал, — вот здесь пропадать?»
Вот так же поляков вел «к цели»
Сусанин... И так же глядели
Стволы ему в спину...
Устать
Успели мы оба изрядно,
И злился всерьёз «лисовин»:
— Надул меня, Смагин?.. Понятно.
Но знай, что отсюда обратно
Пойдёт из нас только один.
Мечтаешь? «Ужо приустаньте,
И вырву ружье...». Очумел?
Ведь я же не где-нибудь в банде,
Служил я в особой команде
И мно-огих водил на расстрел!
«Ни шагу ни влево, ни вправо!
Дистанцию тоже держать!»
Кричали кто Троцкому «славу»,
Кто падал «за честь и державу»,
Кто молча любил умирать...
...Ну всё! Тут сплошные овраги,
Довольно валять дурака.
Ты в зубы мне крепко дал, Смагин.
Молись. Коль не можешь без драки,
Уважу и я земляка.

Глаза к дальним кронам я вскинул
И Господа Бога позвал:
«Ужели меня Ты покинул?..».
И ждал уже выстрела в спину,
Но сзади вдруг кто-то взрычал
И хрип непонятный раздался.
Треск веток, падение тел...
Я глянул...
Внизу извивался
Конвойный... Руками цеплялся
За землю и, видно, хотел
До близких курков дотянуться,
Но не было сил у плеча,
Пытался подняться, прогнуться
И на спину перевернуться,
Но сверху, свирепо рыча,
Лежала тигрица.
Катались
Под шкурою мышцы волной,
Глаза кровожадно метались,
И в Сенину шею впивались
Клыки...
Потянулся «конвой»,
Всхрапнул — и обмяк...
А тигрица
Смотрела мне прямо в глаза.
Прощалась лесная царица:
Позволено мне удалиться...
(Вот вспомнил — прошибла слеза.
До мокрого старые падки).
Ну ладно. Ружьё я поднял,
Откланялся ей — и распадком
В каком-то весёлом припадке
Верст десять ещё отмахал
И к фанзе прямёхонько вышел...
Был вскоре и славный Харбин,
Люйшунь (Порт-Артур, значит, бывший)...
И мимо Цусимы (ты слышишь?),
Минуя родной Сахалин,
Пошёл наш корабль океанский
В Ванкувер.
На шлюпках брезент.
Я с запада
Американский
(С востока — идальго испанский)
Открыл для себя континент.

49.
Не туз, но отнюдь не шестёрка,
От порта с названьем Сиэтл
Я ехал в вагоне со шторкой (!)
До порта другого — Нью-Йорка,
С заката — опять на рассвет.
За шторкой ( какое соседство!) —
На гордом мустанге гурон
И сам Следопыт — друг индейцев,
Том Сойер — друг нашего детства
И умница Нат Пинкертон…

А днём там Скалистые горы,
Миссури, Сент-Пол, Мичиган,
Попутчиков шутки и споры
(Я их понимать начал скоро)
И тот же газетный туман
По поводу «русских вопросов»...

— О, рашшен! — И рот до ушей. —
Вы выгнали всех своих боссов?
Вер гут!
— Из одних лишь матросов
Команду не сделаешь, Рей.
Не все ведь владеют секстантом.
Не зная, посадишь на риф...
— Ну нет, Билл. А я фабрикантам
Поддал бы! Ведь это же банда!
А каждый банкир, словно гриф,
Который пирует на теле
Голодной Америки, брат.

...Я слушал, гордился отчасти
Великой своею страной.
«Советской, подумалось, власти
Ужели же формулу счастья
Всей пестрой общины земной
Всё ж вывести, брат, (наконец-то!)
Назло всем чертям удалось?!»
Но вспомнил я вдруг: «А отец-то?
Ему свой терновый венец-то
За что же нести довелось?»
С гроша начинал мой прапрадед,
И каждый потомок его
Не ради тщеславья, а ради
Идущих вослед ему, сзади,
Надстраивал стены того,
Что звали мы Делом семейным...
Всё рухнуло. Бедный отец!
Уж как он гордился литейным!..
Сам стал «экспонатом музейным»,
И этот бесславный конец
Был волей судьбы предначертан?
Другая эпоха пришла
И жаждала, жаждала жертвы?...
Теперь же, уняв свои нервы,
Она, наконец, принесла
Всё то, что так долго искали
Мыслители с древних времён?
Раскрылись далёкие дали
И все на Земле прочитали
Единственно верный Закон?
Ведь жили же мы на Амуре
Огромной рабочей семьёй —
Сплоченной такой же, как в бурю
Команда на судне...
И шкуры
Дубили морозы порой,
И было не очень-то сытно,
Авралы случались не раз,
Но жили мы так монолитно,
Так весело и... аппетитно,
Как должен рабочий жить класс
В стране победившего Братства,
Где нет ни рабов, ни господ,
Ни нашего русского барства,
Ни тех безработных мытарства,
Что встретил я в Штатах...

И вот
Я понял вдруг истину, Ксана.
Открылось мне ясно, до дна,
Всё то, что виднелось туманно,
Что душу мне жгло беспрестанно
И мучило, словно вина...

В самом этом слове «рабочий»
Заложен разгадки секрет.
Подумал ли кто, между прочим,
От корня какого сколочен
Сей сложный словесный предмет?
Коль «раб» — значит, труд подневольный,
И хамство хозяев, обман...
В Семнадцатом осенью Смольный,
А раньше — ватаги с дрекольем,
Вот этот «латали» изъян.
А ежели слово «работа»
Является корнем его,
То значит — в охотку, до пота,
До жажды созданья чего-то,
Что было бы лучше всего!...
Не надо бы Марксу, ей Богу,
Делить нас на классы.
Есть класс
Рабочих.
То он ведь дорогу
В веках проложил понемногу
От жизни пещерной — до нас.
Работал он! Стало быть: сеял,
Охотился и торговал,
Клал стены и лазил по реям,
Лил пушки и нянчил детей нам,
Учил нас, лечил, защищал...
Рабочий (когда от «работы») —
Не тот лишь, кто возле станка,
Но тот даже, кто пишет ноты,
Стихи и картины. И... что там?..
И тот, кто открыл ДНК...
А Пётр разве не был рабочим?
(«Работником» Пушкин назвал).
Любой бизнесмен, между прочим,
Кто честно деньгами ворочал,
Себя бы Рабочим признал,
Коль это бы слово простое,
Хорошее слово, поверь,
В себе не несло бы отстоя
На рабстве стоящего строя
(Сквозит в неприкрытую дверь!)
От корня бы «раб» откурочить...
Тут принцип деленья простой:
Кто высит тот чин,
Кто — порочит...
Отец был хороший рабочий,
А Сеня Комодцев — плохой.

И что мне подумалось, Ксана...
Проехал я Русь и Китай,
Теперь на брегах Мичигана...
Куда повернут наши страны? —
Попробуй-ка тут, угадай,
Но понял одно в эту ночь я:
Та первая будет из них,
Где станет не раб, а Рабочий
Хозяином полным.
А прочих
Все меньше и меньше...

50.
Притих
Наш Смагин. Задумался, что ли?
Ладонь приложил к голове...
Вдруг скорчился, сжался от боли
И только усилием воли
Сдержал тяжкий сон: как в огне
Пылал его мозг, да всё жарче...
Отрывки былого, как сны,
Возникнув и сделавшись ярче
В какой-то неведомый ларчик
Скрывались. (Снежинки из тьмы
Вот так же порой прилетают,
Клубятся в лучах фонаря
И в темени вновь исчезают).
Он чувствовал, как они тают —
Последние в жизни друзья:
Его одинокие мысли
И чувства, и тысячи лиц...
Сомнения тяжкие грызли:
А всё ли из прожитой жизни
Он взял? (В переходе границ
Был опыт накоплен немалый)...
Темнело, темнело в мозгах...

— Эй, дедка!.. Да что с тобой стало? —
Сиделка вздохнула: — Устал он...
...Но что-то у деда в глазах
Сегодня пропало: глубинный
Лукавый живой огонёк...
Как если бы в доме старинном
Свечу погасили в гостиной,
И стал он совсем одинок.

Вот нижняя челюсть отвисла...
Потухший безжизненный взгляд...

Фургончик вдруг фарами брызнул.
— Ну что ждёшь? Сажай его быстро!
...Умчался фургончик назад.

51.
Был солнечный тоже, но ветренный день,
Когда пронеслась вертолетная тень
Над морем и склоном лесистой горы...
Вот, сделав полкруга, с другой стороны
Зашёл на посадку умелый пилот
(Иных пациентов пугал вертолет).

— Ну что, Павел Дмитрич, приятную весть
Привез из Москвы я. Приборов на шесть
Рассчитывать смело мы можем, мой друг.
Как я ожидал, был значительный круг
Влиятельных, очень богатых людей.
Кого хоронили!.. Всех этих чертей
Такой только случай мог вместе собрать.
Ну я и сумел им, как мог, втолковать,
Что только наш с вами чудесный прибор
Продлит им здоровья до этаких пор,
Докуда желают... Один там назвал
Меня по-английски... «The times...» Ну провал!
Ну, в общем-то, «времени я продавец».
А что? Интересно придумал стервец.
Когда из тебя уже всё так и прёт —
И деньги, и слава, и власть, и почёт,
Тогда лишь одно отравляет твой быт:
Что также вот в землю ты будешь зарыт
Когда-нибудь... Как отодвинуть тот срок
На пять лет? на десять?.. О, если бы смог
Кудесник какой-нибудь тайну познать
И временем жизни тайком торговать,
То не было б в мире товара дороже!

Ну что, Павел Дмитрич? Давай подытожим?
Да, кстати, скажу вам, пока не забыл:
Я этих друзей в наш Эдем пригласил.
Конечно, подвалы мы им не покажем,
Но лучшее надо бы выпятить даже.
 
Присели за мраморный столик они,
Зажглись успокаивающе огни
Приборов-глушилок и антижучков
(О нравах соперников ведал Углов),
И мудрый профессор, в душе дипломат
С приятного начал свой краткий доклад:
— Собрали мы в среду учёный совет
И дали зелёный Загорскому свет
На опыты... тоже с приматом одним,
Но только двуногим... Немного таким, —
Врач пальцем слегка покрутил у виска, —
Но вся анатомия парня близка
К почти совершенной... Когда же он спит,
Сам чёрт там шизу его не разглядит.
Поэтому смело, ручаюсь я вам,
Его показать можно вашим друзьям.
— Уж спит он?
— Сегодня как раз усыпил
Коллега Загорский...
Пока, я решил,
Для первого раза — пускай на недельку...
Опробуем датчики, пищу, постельку,
А там и на полгода, благословясь,
Отправим его «в путешествие», князь.
— Сегодня — обход. Я хочу взглянуть тоже.
А с тем старичком, с пчеловодом-то, что же?
Готовите вы к аппарату его?
...Профессор вздохнул:
— Здесь, увы, ничего
Я вам обещать, дорогой, не могу.
Боюсь ошибиться, но всё ж предреку:
Ему дня четыре осталось... Ну пять...
Уже он готов перед Богом предстать.
Уже даже разум покинул его,
Не помнит, не слышит старик ничего...
— Да что же случилось?
— Обычный удар...
И, кстати, прекрасно сработал «Радар».
Приборы мгновенно сигнал засекли.
Тотчас его в клинику мы привезли,
Все силы вложили в такой раритет,
Но что ж вы хотите? Ведь 109 лет!
— Да, жалко. Приятелям я обещал
Его показать. Им такой аксакал —
Да волжский! — внушил бы доверия больше,
Чем ваши румяные спящие Кольши.
...Главврач так и замер, бедняга, без слов:
Ну всё-то он знает, проныра Углов!

52.
В больничных покоях, в отдельной палате
На сложном дублирующем аппарате
С лицом неподвижным, почти неживым
Лежало всё то, что героем моим
Когда-то звалось.
То, что в первом романе
Здоровьем дышало (на щеках румянец,
Энергия била кипящим ключом
И сердце горело любовным огнём),
Сегодня являло собою лишь мощи —
Обтянутый кожею череп и тощий
В просторной больничной пижаме скелет...
Костёр догорел, даже искорки нет.

Углов покривился, обегавши взглядом:
— Мне, кажется, Смерть положи сейчас рядом
И та будет лучше смотреться, ей-ей...
Пожалуй, не будем мы наших гостей
Таким, извините уж, потчевать блюдом.
Как глянешь, и сам не захочешь досюда —
До этакой старости страшной дожить...

— Прикажите мне аппарат отключить?..

Углов на врача поглядел с укоризной:
— Легко обращаетесь, юноша, с жизнью...
С чужой... Эвтаназия, батенька, грех,
А нам в нашей жизни хватает и тех,
Которые мы до сих пор накопили...
Пусть столько живет, сколько там отпустили, —
И вверх указал. — Ну, профессор, теперь,
На нашего соню посмотрим? — И в дверь,
Услужливо кем-то открытую, вышел.
Профессор врачу погрозил:
— Ты всё слышал? —
И следом пустился.

Пристыженный врач —
Красавец мужчина и тайный палач,
Гостей проводив, обернулся кругом:
— Ну что, дед? Отложим «игру» на потом?

53.
Увы, в каждом правиле есть исключенья,
Был маниакально пристрастен к мученьям
Врач Брендлин.
Сопливым еще пацаном
Он выпавших птенчиков стаскивал в дом
И скармливал кошке...
Мордашка сияла
В тот миг, когда когти в птенца запускала
Голодная Мурка...
Студентом уже
Он славился тем, что лягух и мышей
Любил препарировать только живыми,
А ставши врачом, взявши власть над больными,
Он подлую страсть, своё тайное зло
Привнес и в гуманнейшее ремесло.
Из первой же, где он работал, больницы
Пришлось через год уже Брендлину скрыться:
Там в реанимации тяжко больных
Тайком умерщвляли «по просьбе родных».
(Наследство родным получить не терпелось),
Но тайна раскрылась, и всё завертелось:
Огласка, газетчики, следствие, суд...
Сумел Брендлин скрыться и спрятаться тут —
В лесном санатории,
Имя чужое
Купив с документами. (Дело простое.
При нынешнем ксеро и звоне монет,
Увы!, ничего невозможного нет).

Здеь Брендлин (так значилось в новом дипломе)
Решил затаиться на время. И кроме
Простой вивисекции (дело он знал),
Ни в чём патологию не проявлял.
Но вот наконец из «мышиного царства»
Попал он туда, где врачи и лекарства
И умных приборов внушительный строй
Усиленно держат больных за чертой,
Которая жизнь отделяет от смерти, —
Вновь в реанимацию...
Долго, поверьте,
Он сдерживал страсть свою, но, наконец,
Не выдержал... Ночью подкрался стервец
К искусственной почке смертельно больного
И стал отключать её — снова и снова! —
Чтоб видеть, как жертву агония бьёт...

Прости, мой читатель, но жизнь не даёт
Возможность писать её светлой лишь краской.
Увы! Рядом с нежностью, дружбой и лаской
Ещё существует порой и садизм.
В нём вряд ли повинен какой-нибудь «изм»:
Здесь всё ж патология. Это извечно.
Но, встав перед выбором, мы уж, конечно,
Не тех пожалеем, в крови чья рука,
А тех, кто стал жертвою маньяка.

54.
Кларнет поднял ухо и вылез из будки.
Ну нет в этом доме спокойной минутки!
Стал грозно в воротах (кинжал, а не клык),
Едва оттащил его кучер-старик.
Машина бесшумно в ворота влетела
И лишь тормозами слегка заскрипела.
Приехал Углов. И главврач вместе с ним.
Навстречу им вышел Загорский Максим.
— Ну, как поживаете здесь, хуторяне?
На сонное царство пойдем-ка, друг, глянем...

Максим по хозяйству провёл своему...
— Ну что же. Всё правильно, всё по уму, —
Похваливал искренне дока Углов. —
У вас настоящая фабрика снов.
— Но только, в отличие от Голливуда,
Мы грёзы как раз забираем отсюда, —
Профессор перстом по виску постучал. —
Нам важно, чтоб полностью мозг отдыхал.
Поэтому сны наши — без сновидений.
Лишь полный, глубокий, без всяких движений,
Без всяких кошмаров спокойнейший сон
На столько продлит вашу жизнь, сколько он
И сам, непрерывный, но времени длится...
— Неужто на столько же?
— Сон наш — больница.
Покуда вы спите (не дрогнет и бровь),
Мы вам очищаем и лимфы, и кровь,
Здесь лёгкие дышат чистейшим озоном,
Чижевского лампа внедряет ионы,
И тело купается в лучшей из ванн,
Во сне лишь идёт заживление ран
И быстро, и полно, и не на бегу,
Как в жизни обычной, на нашу беду.
Ведь справится, в общем-то, с язвой любой
И сам организм. Нужен только покой.
А здесь отдыхает практически всё —
Желудок и печень, мужское... копьё:
Поскольку здесь нет эротических снов,
Оно в консервации...

Крякнул Углов.
— А сердце, милейший?
— Ему помогаем
Мы тем, что сосуды во сне очищаем
От холестерина — и шире они.
И шлаки выводятся в первые ж дни,
Сгорает весь жир в состоянии сонном:
Легли Тартареном — проснулись Делоном.
Мук голода не ощущаете вы,
Поскольку у вас просто «нет головы».
Я так объясняю своим лаборантам:
Мозг цел и здоров, только есть один кран там,
Который перекрывает поток
Всех чувств и всех болей... Они в уголок
Зажаты и шлют нам сигналы на датчик,
Он — всей информации перехватчик;
И если какие-то части больны
Иль очень, к примеру, уж вы голодны,
Мы лечим и кормим, массируем тоже...
Короче, проснётесь вы даже моложе,
Чем в день, когда только что начали спать.
— И как это долго?
— Ну... месяцев пять...

Углов призадумался: даже и этот
Еще «укороченный», скажем так, метод
Для знающих может заманчивым стать.
Как было бы славно, к примеру, проспать
И время скандальной газетной шумихи,
И время иного какого-то лиха.
Как важно товар показать здесь лицом!
— Ну что же, Загорский. Ведите нас в дом.

55.
Дом был наркомовский.
В прежние годы
Здесь «расслаблялись».
И толстые своды
Первого каменного этажа,
Словно границ вековая межа,
Строго хранили все здешние звуки.
Плотный забор — не дотянутся руки —
Не допускал постороннего взгляд
(Был и «колючки» неласковый ряд)...
Верхний этаж — срубяной, из сосновых
Толстых да ровных, смолистых, кондовых
Бревен — был местом, венчавшим пиры:
Здесь отдыхали, гоняли шары...

Праздничный зал был и в корпусе главном:
Там отмечали все даты Державы:
Май и Октябрь, день рожденье вождя —
Славная дата в конце декабря.
Там было чинно, пристойно, семейно,
Клятвенно, пламенно, благоговейно...
Здесь — собирались одни мужики,
Водка здесь славилась и шашлыки,
Здесь отмечали прибытия, встречи,
Здесь и «отвальный» же делался вечер,
Парились в бане, купались в пруду...
Здесь окунались в родную среду:
Тюрьмы, окопы, друзей вспоминали,
Многих великих по-свойски ругали.
(Много секретов хранил этот дом,
Многое вспомнилось в 38-м...)
За полночь длилось веселье порой.
Официально был дом «гостевой».
«Грузные» гости наверх подымались,
Там их палаты уже дожидались...

В эти палаты — шеренга дверей —
Макс и повёл своих важных гостей.
Снизу, где раньше гуляли наркомы,
Где лаборанты трудились, как гномы,
Нынче по лестнице, крытой ковром,
Все поднялись, и чудеснейший «гном» —
Катя — их в первый отсек повела:
Там наша славная Леда спала.
Толстая дверь очень тихо открылась,
Девушка юная, встав, потеснилась,
Сложный стоял на столе аппарат.
— Здесь и давленье, и пульс — всё подряд, —
Макс пояснил. — А сама же Красотка —
Там, вот за этой вот перегородкой.
Свет не впускаем обычно мы к ней,
Разве что только для наших гостей...
...Макс отодвинул массивную штору —
Ту, оказалось окно за которой,
И шимпанзе за массивным стеклом
Гости в окне разглядели с трудом.
...В третьей палате за стенкой спал Кольша.
Здесь визитёры остались подольше.
Так всё выпытывал страстно Углов,
Что становилось понятно без слов:
Лично он этим заинтересован
И примеряет, насколько рискован
Метод, который придумал Максим.

— Кстати, я помню, что с Кольшей моим
В домике жил старичок одинокий.
Что с ним? Удар, говорят?
— И глубокий.
Полный коллапс. Он уже не жилец.
— Жаль... А такой был всегда молодец!
Рад ему был бы проснувшийся Кольша.
— Всем жаль... Не будем задерживать дольше.
Не провожайте.
...Пожатие рук.
Гости ушли.

56.
Всё утихло вокруг.
Макс восвояси отправил девицу...
Схемой какой-то заполнил страницу...
Перечеркнул. И сломал карандаш.
— Всё это бредни! Глупейший мираж!
Кольша лежит у меня за стеною!..
Уж посмеюсь я потом над собою, —
Так приговаривал Макс, аппарат
Всё ж отключая. — А дед староват
Был уже слишком. В любое мгновенье
Без характерного предупрежденья
Может порваться столетний сосуд.
Вот он и лопнул. И нечего тут!..

В комнату смежную дверь открывая,
Макс чертыхался, себя укоряя
В глупой фантазии...
Штору поднял,
Сел и разглядывать спящего стал.

Кольша как Кольша...
Вот дрогнули веки
И поднялись.
«Видно, были абреки
В вашем роду, кареглазый мой брат»:
Взгляд был холодный. Разбойничий взгляд.
— Ну, просыпайся... Пугаться не надо.
Маму ты ищешь? И мама здесь рядом.
...Парень глазами кого-то искал.
Комнату взглядом кругом обежал
И на Максима уставился прямо.
Губы задвигались. Тяжкое «ма-ма»
Вырвалось из приоткрытого рта.

«Ну вот и всё! И проблема снята, —
Макс усмехнулся, вздохнув почему-то. —
Я о себе возомнил слишком круто.
Чуда не вышло... А жаль, мать твою!»

Кольша опять захрипел:
— Мы... в ра-ю?..

Или почудилось Максу, ей-богу?
Кольша, умевший всего лишь два слога —
«Мама» и «Дай» — говорить, вдруг сказал
Фразу!
И взгляд у него... не блуждал!
Из-под ресниц темно-карие очи
Так уж глядели, что хочешь — не хочешь,
Надо ответить:
— А что ж не в аду?
— Я ещё, может быть, и попаду, —
Медленно Кольша хрипел и невнятно.
(Мы, пожалевши читателя, складно
Переведём). — Но, коль мама моя...
Мама святая была у меня...
Значит, здесь рай... Хоть не очень похоже...

«Что же наделал я, Господи Боже? —
Думал Максим, разбирая с трудом
Каждое слово.
(Своим языком
Кольша орудовал чаще как ложкой...
Но разрабатывался понемножку
Нынче его речевой аппарат.
Ум в заржавевший залил автомат
Смазку... Движенье даётся со скрипом,
Но с каждым разом всё легче. И с хрипом,
С каждой минутой всё более скор,
Клацает, пули вгоняя, затвор).

— Я если умер, то ладно... Но как же
Ты здесь, внучок, оказался?.. Однажды —
Помню тебя — ты меня рисовал.
Кольша там тоже был, — «Кольша» сказал.

Понял Максим, что кончать нужно разом
Эту двусмысленность. Опытным глазом
Он разглядел уже в карих очах
Ум старика.
Если с силой в плечах
Всё это объединится внезапно,
Может быть стресс.
Макс опять эскулапом
Стал — и нацелил внушительный взгляд:
— Я не художник, а доктор.
— Я рад.
Значит, мы живы?
— Лежите спокойно!
Вы — пациент. И ведите достойно,
Как подобает больному, себя.
Доктор Загорский зовите меня.
Вас же зовут?.. (Он внутри весь напрягся:
«Может быть, всё-таки Кольша? — у Макса
Мысль промелькнула. — Стал в разуме он?»)
— Много за жизнь поменял я имён.
Звался Белецким...
Китайское имя
Было когда-то в двадцатых в Харбине...
Было арабское...
Чуть изменя,
Звали Симоном французы меня...
Жизнь, милый доктор, юлить заставляла.
Но перед смертью хочу, чтоб звучало
Имя родное. Крестился я с ним.
Имя божественное — Серафим.
Родом из Нижнего буду я. Смагин.
Впрочем, весь род наш теперь уж... в овраге.
Кладбище, док, разорили давно.
Новый проспект проложили там, но
Души умерших всё вьются и вьются...
Много машин, говорили мне, бьются
Прямо на этом, как есть, пятачке.
Мы ведь у мертвых — как рыба в сачке.
И не видать, а туда не пускают,
Иль ограждают нас или толкают
К гибели верной... Какая душа —
Люба твоя ей
Иль нехороша...
С Мининым вроде бы мы одной крови...
Батька был Петр; значит я, брат, Петрович.
По-стариковски. Давно так привык.
Вот уж и вы — не ломайте язык,
Кличьте Петровичем запросто деда...

...Мирно, спокойно текла их беседа,
Разве что дедом себя величал
Гладкий кудрявый юнец...
— Ох, устал!
Что-то с моей головою творится.
Жарко мне, доктор. Нельзя ли напиться?
— Можно. Но только не надо вставать!..
Вы в состоянии здраво понять
Всё, что скажу я вам — и по секрету?
Сможете вы информацию эту
Не разглашать и поклясться мне в том?
Знайте: поверить с огромным трудом
Можно в неё. Никаких доказательств!
На слово верить — и без препирательств!
Ежели сможете мне обещать,
Слушайте. Нет — продолжаете спать.
— Доктор! Я в звании старом — поручик.
Был в моей юности этакий случай:
Хоть одному я царю присягал,
Клятву на верность другому давал —
Брату его.
Мы хотели корону
Дать Михаилу, чтоб русскому трону
Больше опоры в народе придать.
Но и тогда я не смог бы предать
Веру, Царя и Отечество наши...
Если секреты лечебные ваши
Не заставляют того же, я весь
Ваш, милый док!
Офицерская честь —
Всё, чем сегодня я располагаю.
Чем ещё клясться, ей-богу, не знаю.
Нет у меня ни жены, ни детей.
Внуков и тех растерял, дуралей.
— Верю вам, Смагин. Скажу без обмана:
Ткань фантастического романа
Напоминать будет то, что сейчас
Я расскажу...
...Макс повёл свой рассказ
С самых основ: очень просто и ясно
Он объяснил, как запутан ужасно
Мир, что под черепом нашим живёт —
Мозг человека. Его небосвод.
Кратко поведал, как долго искали
Точки — те самые, что отвечали
За интеллект или собственно ум.
(В прошлом году был особенный бум).
Сам он, Загорский, наткнулся случайно.
Макс рассказал про эффект чрезвычайный —
Тот, что в аквариуме он достиг.
(Слушал внимательно «Кольша-старик»).
Путь проследил до красавицы Леды
И об ученом совете поведал.
Так потихоньку добрался Максим
До происшествия, бывшего с ним
В тот роковой приснопамятный вечер:
— С Кольшей заняться чтоб — не было речи.
Ну не готов был набросок с него!
Ваш получился же лучше всего.
Сосны шумели иль в окна подуло —
Что-то как будто мне в ухо шепнуло
Слово «Дерзай!». И всего лишь за час
(Лучшее время!) я высмотрел вас —
Личности вашей ядро, «яйцеклетку» —
Ту, что Природа вложила в вас, в детку
Иль в материнской утробе, иль в миг
В тот, когда первый раздался ваш крик.
Впрочем, возможно, и раньше намного.
«Я» наше послано может быть Богом
В то же мгновенье, как мать зачала,
И хоть была яйцеклетка мала,
Там уже код наш составлен был прочно —
То, что «меня» отделяет от «прочих»,
Мой вечный паспорт, геном, мое «Я» —
Центр мироздания, личность моя.
Это — всей мысли и корень, и остов.
Если нашёл, дальше всё уже просто.
Память и знания — ветви, листва.
Всё, чем забита у нас голова —
Это лишь серая мягкая почва.
Если есть корень, нет дела до прочего.
Вашего «Я» голограмма сама
Все воссоздаст закоулки ума.
В общем, «слепил» я ядро вашей мысли
И, хоть сомнения несколько грызли,
Всё же зелёную кнопку нажал
И ваш рассудок из тела забрал.
С Ледой и прочими неоднократно
То же проделывал я — и обратно
Ум возвращал им.
Но здесь уж, увы,
Заново вашей, Симон, головы
Не отыскал потаённую дверцу.
Мозг ваш столетний, брат, лишь по инерции
Делал до этого дело своё.
Он опустел, отключился — и всё!
Больше не принял в себя своей ноши...
Утром сумел всё же сделать хороший
Кольшин портрет я
И всё повторил:
Крошечный разум забрал, усыпил
Парня несчастного...
Но искушала
Мысль меня дерзкая. Спать не давала.
И вот сегодня решился, мой друг,
Я совершить заколдованный круг
И, обменяв ваши с ним элементы,
В мозг его чистый вложил интеллект я
Ваш, Серафим... Был и сам поражён
Этим эффектом... Ужасно смешон
Мог быть юнец восемнадцатилетний
Звавший внучком меня, если б последний
(Я то есть) не был виною всему.
Будьте готовы. Сейчас я сниму
Все эти датчики с вас, покрывало...
Чур не пугаться! Мне недоставало
Только истерик...
— Не выгорит, док.
Мне предрекали остаться без ног
Как-то на Севере. Резать хотели.
Не испугался... А всё же сумели
Ноги спасти мне тот раз без ножа!..
Что уж там тело!.. Была бы душа.
— Всё же — что с телом? Скажите открыто.
— Будто водянкой оно всё налито.
Но ничего и нигде не болит.
Косточка в нём ни одна не гудит!
Этак всё кажется плотно и прочно,
Будто оно не моё...
— Это точно.
Но — полюбуйтесь!

Как в цирке артист,
Признанный всеми иллюзионист,
Сбросил Максим с старика покрывало...
Тихо в палате наркомовской стало.
Чуть приподнявшись, Петрович глядел
На превосходнейшее из тел
Созданных матушкой нашей — Природой.
Не дал ума, но отличной породой
Сына, что в пьяную ночь зародил,
Тот неизвестный шофер наградил.
— Невозмутимы, но всё же вам лестно, —
Молвил психолог. — Тем паче известно
Вам уж лицо ваше новое, да?
Ну-ка, Петрович, пройдите сюда.

Координация всё же не сразу
Смагину нынче давалась.
Заразу
Ногу куда-то вело не туда,
Да и с руками ну просто беда!
— Я поддержу. Не пугайтесь. Бывает.
К новому разуму мозг привыкает.
Всё восстановится. Часик-другой
И оклемаетесь, мой дорогой.

В смежный отсек они доковыляли
И перед зеркалом девичьим встали…
То, что увидел Петрович, потом
Он вспоминал с невеселым смешком:
— Может такое лишь сниться в кошмаре:
В зеркале двое. И я в этой паре
Доктора знаю и Кольшу... Гляжу,
Но сам себя я там не нахожу!
Вроде бы я не из робкой десятки,
Но поневоле уйдет сердце в пятки:
Вспомнился страшного Дракулы мир —
Не отражаюсь я, словно вампир!
Руку поднял — и поднял руку Кольша,
Прыгнул — он тоже... И дальше, и больше...
Щупаю шею и плечи, и грудь —
Всё не моё, но придавишь чуть-чуть —
Вмиг ощущаешь и кожу, и мышцы,
Делаешь вдох — да легко-то как дышится! —
И не хрипит, не скрипит ничего.
С дряхлой телеги вскочи на новьё —
Так же вот будет, наверно.
И стало
Весело мне, что вся недужь пропала.
Пусть хоть на день... да хоть на два часа
Снова почувствовать силу юнца!

57.
— Слушайте, доктор... Чужое вот тело,
Но и оно как бы есть захотело.
Нет ли чего-нибудь здесь пожевать?
— Браво, Петрович! Всего минут пять,
Как разглядел себя в новой личине,
А уже весел... По этой причине
Ахал другой бы, наверно, полдня...
— Времени ахать, док, нет у меня.
Вот отдышусь, перекусим немного,
И мне опять собираться в дорогу:
Снова в твой ящик — и марш-марш вперёд!
Там где-то тело солдатское ждёт.
— В клинике мертвое в принципе тело!
День ещё, два...
— Ну так что же, брат, делать?
С ним я родился, уж с ним и помру.
Разве ж чужую я жизнь отниму
Просто вот так — не в бою и не в драке?
Смагин — солдат. На бойцовской собаке
Столько же шрамов, как там, док, на мне.
Дрался я честно на всякой войне,
Но мародёром, избави Бог, не был...
Мне бы взглянуть еще в чистое небо,
Батюшке пару словечков сказать
Да и пора уж всерьёз помирать.
Не обессудь, не серчай, право-слово.
Дело ты знаешь — найдешь и другого.
Всё же, что взял, если совесть чиста,
В гроб положи мне за ради Христа.

58.
Тучи спустились, накрапывать стало.
Катя двором под навес пробежала
И затаилась, чтоб передохнуть.
Дверь отворилась.
Искал что-нибудь
Милый профессор?
Как тать, озираясь,
Словно бы тайное сделать пытаясь,
Зонтик раскрыл он и ближним путем
В домик кого-то повёл под дождём.

Вы не любили, коль не ревновали.
Ей показалось, что женщина в шали
Рядом с Максимом под зонтиком шла.

Быстро сгущалась вечерняя мгла.
Скрипнула новая дверь и закрылась.
Сердце у Катеньки вниз покатилось.
Вспыхнул в окошках малиновый свет.
Катя, не зная, жива или нет,
Тихо к окну кабинета подкралась.
Отговорить себя Катя пыталась,
Но аргументов в поддержку любви
Нет и не будет сильней. Sel avi.
Встала на цыпочки Екатерина
И между шторами цвета малины
Макса с трудом разглядела она.
Ставил на стол он бутылку вина,
Сыр и консервы и пару (!) бокалов,
И улыбался, и ту развлекал он.
Рухнуло счастье: на шторе, увы! —
Контур кудрявой темнел головы.

59.
-- Водки, Петрович, вам не предлагаю.
Старый солдат её выпил бы, знаю,
Но пожалеем желудок юнца...
Пью за великое чудо Творца —
То, что назвали древнейшие греки
«Нус»... «Интеллектус»...
Упрятал под веки
Мудрый Господь выражение глаз.
Не различишь среди спящих подчас
Умных и глупых. Вот так же и Кольша:
Спал — был обычный мальчишка, не больше,
Но лишь откроет спросонья глаза —
Видишь, увы, пред собою глупца.
Нынче гляжу — не могу наглядеться.
Те же черты уходящего детства,
Тот же в очах ваших радужный круг,
Тот же зрачок... Но поверьте, мой друг, —
Это два разных лица, совершенно!
Ярким умом, новым центром Вселенной
Мы осветили унылый тот дом,
Где фитилёк лишь горел, да с трудом.
Многое создал Господь всемогущий —
Звезды и Землю, и райские кущи,
Но среди лучших творений Его
Разум — поистине выше всего.
Он — воплощенная мудрость Природы,
Он племена превращает в народы,
Даже священное слово Христа
К сердцу приходит сквозь эти врата.

60.
Катя брела по двору без дороги,
Горе подкашивало её ноги,
Слёзы текли и мешались с дождём.
Шла — и уткнулась в наркомовский дом.
Первый этаж весь во мраке скрывался,
Но на втором где-то свет пробивался.
Катя по лестнице вверх поднялась
И «по лучу» до двери добралась
Третьей палаты. Но там — ни дежурной,
Ни пациента! Ей сделалось дурно:
Или проснувшийся спящий удрал
Или, не дай Бог, его кто украл!..

61.
Смагин блаженствовал.
Крепкие зубы
Вновь, как когда-то, и сочно, и грубо
Пищу крошили, а чуткий язык,
В путь провожая сыры и балык,
Каждую крошку лелеял, смакуя.
Крепкий желудок, продукты пакуя,
Щедро их соком своим орошал
И, словно мельница, перетирал.
В помощь ему из большого бокала
Струйка вина золотого стекала
И веселила горячую кровь,
Заново к жизни рождая любовь.
— Что? Хорошо, брат Петрович? Не жалко
Тело такое отдать, как на свалку
Выбросить новый шикарный костюм?
Ведь по небрежности крошечный ум
Этой прекрасной натуре достался,
Словно никчемный водитель забрался
В новенький гоночный автомобиль
И без дорог в нём несется. Сто миль
Он не проедет, как выйдет из строя
Всё это классное и дорогое.
(Либо утонет наш Кольша в реке,
Либо загубит себя в кабаке).
Тут же — проверенный опытный гонщик.
Нет никого, кто бы лучше и тоньше
Знал все секреты вожденья. Вы — ас!
Эта «машина», Петрович, для вас.
Я — психиатр, но ещё и анатом.
В ваших мозгах мне знаком каждый атом.
Знаю и телу оценку. Она
Самому высшему баллу равна.
Созданы, созданы вы друг для друга!
Здесь и науке была бы услуга.
Тела и разума прочный тандем
Много хорошего сделал бы всем.

Смагин вздохнул, вытер губы салфеткой:
— Ваше сравнение с гоночной метко.
В самое сердце попала стрела.
Чувствую я, что большие дела
Были б (вы правы) мне нынче по силам.
Кровь молодая струится по жилам,
Мышцы играют и зорок мой глаз,
Знаю и помню я больше всех вас,
Ныне живущих...
Всё так, мой любезный,
Но разговор этот наш — бесполезный.
Ладен костюм, да с чужого плеча.
Пусть Кольшин разум — всего лишь свеча
Тонкая, хилая... Я не задую
Пламешко это. Иначе какую
Жизнь буду жить я? И Богу потом
Как покажусь я, с каким, брат, лицом?!

Доктор Загорский сказал не без лести:
— Чёрт бы побрал ваши правила чести,
Старый закваски поручики же...
(Вот и побыл я в своем мираже.
Всё получилось. Я истинно гений.
Но ведь пойми ты мораль поколений.
Кто бы из ныне живущих вот так
Мог отказаться от шанса, чудак,
Заново жизнь отмотать, как кассету,
Даже вдруг если пришлось бы при этом
Сотню задуть — и не хилых — свечей?).
Слушайте, Смагин... А если б ничей
Брошенный «автомобиль» нам достался —
Просто, положим, «бесхозный» валялся
Чей-нибудь свеженький труп, и туда
Я бы ваш ум затолкал... Что тогда?
 
В это мгновение дверь отворилась,
И на пороге Катюша явилась —
Мокрая вся от дождя и от слёз.
Шмыгал испуганно маленький нос.
— Спящий пропал! — объявила с порога
И... замерла, не закончивши слога:
Кольша (кудрявый!) сидел за столом.
Рядом — бокал с золотистым вином.
Кольша (испуганный, придурковатый,
Взгляд ускользающий и диковатый)
В кресле профессорском ныне сидел
И на Катюшу с улыбкой глядел.
— Кто разрешает без предупрежденья?! —
Рявкнул Максим. — Что стоим без движенья?
Дверь закрывают, Катюша, у нас.
Что это? Вроде как слезы из глаз?
Тотчас, мадам, прекратить эту сырость!
Что за тревога, скажите на милость?
Ну... пациента взял доктор к себе...
Поговорить... о дальнейшей судьбе...

Понял Максим, что безбожно заврался,
Чистую душу дурить он пытался.
Что же тут делать?
Но Смагин, вскочив,
Даму галантно за стол усадив,
Максу шепнул: «Говорили, есть водка?
Надо лечить: вся замерзла молодка».
Катенька сопротивляться пыталась,
Но, коль приказ, то уж не оставалось
Выбора ей...
Через пару минут
Катины щёчки горели, как трут,
Тело укутано было халатом,
Кольша казался ей чуть ли не братом,
Ну, а профессор... Да что говорить?
Ей оставалось лишь боготворить
Этого гения и чародея:
За два сеанса (весь мир обалдеет!)
Он излечить слабоумие смог.
Вон и рефлектор поставил у ног
Кольша, чтоб было Катюше теплее.
А уж красавчик — девчонки милее!
«Уж не влюбился ли мальчик в меня? —
Думала Катя. — Да я для тебя
Старая бабушка: 24!
И для меня, мой дружок, в целом мире
Нет человека любимей, чем тот,
Кто на меня и не смотрит...»
— Так вот, —
Доктор Загорский втолковывал Кате,
Глядя в окно. — Будет жить он в палате
Также, как прежде. И что б ни-ко-му
Ни пол-словечка!
— Но... я не пойму...
Как же, профессор? Ведь это сенсация!
Сразу и докторская диссертация,
И академия, слава, почёт...
— Слава, Катюшенька, нас подождёт, —
Доктор вздохнул. Глубоко. Безнадёжно.
Знал, что поверить ему невозможно.
Ни доказать, ни запатентовать.
Вот разве Катя поверит...
— Ну, спать!
Спать, Катерина. И помни, что тайну —
Даже под пыткой и даже случайно —
Не разглашаешь ты! Помни о том.
— Я поняла... Конкуренты кругом?
— Именно так.
А еще не готово
Всё до конца.
Здесь достаточно слова,
Чтобы завистникам ниточку дать.
— Доктор! Клянусь! Я умею молчать...
Кольша, пока! Что за чудо стал, право.
Но до чего же, чертёнок, кудрявый! —
Дернула Катя за кудри его. —
Руку целует! Смотри-ка чего!..
Милый профессор! Вы просто, как Дуров.
Тот над звериной работал натурой,
Вы человечью исправили так,
Что превратился в джентльмена дурак!

62.
Катю вдвоем проводив до порога,
Вышли к развилке они.
Здесь дорога
Шла и туда, где сегодня лежал
Смагин-старик.
— Вот что, — Смагин сказал. —
Я не зову вас, Максим, за собою
Но и без вас будет трудно, не скрою,
Сориентироваться в клинике той...
Видеть себя мне, покуда живой,
По человечески необходимо.
Это же тело мое — пилигрима,
Исколесившего вдоль-поперек
Весь этот мир.
Целый век я, сынок,
Был неразлучен, понятно же, с телом.
Были единым мы, в общем-то, целым,
Хоть иногда, на крутом вираже,
Я не всегда соглашался в душе
С тем, что мне делать, увы, приходилось.
Старилось тело, душа притомилась, —
Так что и здесь мы ровесники с ним.
Нет, не могу я, простите, Максим,
Не повидаться до смертного часа
С тем, что лежит там — безумно, безгласно,
С тем, что служило мне 109 лет...
— С вами иду я, — был краткий ответ.

Выдалась ночка сырой, воровскою.
Дождь моросил и следы за тобою,
Словно сообщник, усердно смывал,
Шорох шагов шелест капель скрывал.

63.
Путь был неблизким, и снова беседу
Доктор завел:
— А, быть может, нам Леду
В деле использовать?
Выход простой.
Вы согласитесь, что ум небольшой
Кольше достался? (Ну я то уж знаю!)
Хоть это сложно, а всё ж допускаю,
Что он поместится в мозг шимпанзе.
Мы же приматы, в конце концов, все...
— Верю вам доктор — по части науки.
Но вы свои представляете руки,
Если вдруг вас в обезьяну вселить?
Знаю я Кольшу. Не сможет он жить
В шкуре животного. Это безбожно,
А потому, милый док, невозможно.
— Что ж это, Смагин? Я вижу от вас
Всюду, где можно, один лишь отказ.
Ваше упорство граничит, поверьте,
С самоубийством...
Вы собственной смерти
Словно желаете. Это ведь грех!
Да и полезно ли будет для тех,
Кто вашим опытом обогатиться
Мог бы?.. Ведь вы, дед, — живая страница
Нашей истории. Вам бы внимал
Школьник, студент, депутат, генерал...
В прошлых столетьях на всё есть подсказки —
Мало лишь тех, кто владеет указкой,
И наступаем на грабли подчас
Те, что сто раз били по лбу до нас!

Смагин вздохнул:
— Безусловно, вы правы.
Чувствую я, что Российской державы
Славное прошлое спит в забытьи
Вместо того чтоб примером вести...
Да и пожить еще — разве я против?!
Но не за Кольшу! Как вы не поймете?
Автору «Братьев...» внемли не шутя.
Разве блаженный — не то же дитя?

Тут подошли они...
Всюду закрыто...
Здание клиники мраком покрыто —
Зыбкой дождливой ночной пеленой.
Свет только там, где приёмный покой.
— Будем стучать?
— Ну и что мы ей скажем —
Этой тупой исполнительной страже?
Были б врачи... Но они по домам...
Глянем-ка в реанимацию — там
Должен дежурить один мой знакомый.
Первый этаж...
Обойдём-ка хоромы...

Вот завернули за угол они,
Видят — в трех окнах сияют огни.
В первое молча друзья заглянули —
Там аппарат был
И спящий бабули
Строгий, красивый и в старости лик.
«Словно Полинка», — вздохнул наш старик.

А в ординаторской врач утомлённый,
Лампой дневной хорошо освещённый,
В кресле, откинувшись, полулежал.
Вскинул глаза и о чем-то мечтал.
Было лицо его дивно красивым —
Смуглым и гладким, коварно-игривым.
Скошенность лба, легкий прикус внизу
Напоминали отчасти гюрзу.
— Это лицо мне совсем неизвестно, —
Молвил Максим. — Чем же мы, интересно,
Вдруг объясним наш полночный визит?
Завтра узнает Углов, что не спит
Бедный наш Кольша, а ночью гуляет
Вместе с врачом и больных навещает...
Как объясню я столь странный вояж
И маскарад удивительный ваш?
(Макс обрядил псевдо-Кольшу в «обновки»:
Дал ему старые брюки, кроссовки;
Сверху же был в покрывало укрыт
«Кольша-Петрович». Казался на вид
Грандом испанским он — только без шпаги.
Рослые оба — Загорский и Смагин
Были как братья издалека.
Разве что первый (!) постарше слегка).

— В третье окно загляну-ка я, что ли, —
Смагин сказал.
Заглянул — и до боли
Чьё-то родное лицо увидал —
Словно бы тятька из гроба восстал!
В зеркало много уж лет не гляделся
Смагин-старик. Позабыл, куда делся
Прежний румянец на крепких щеках
(Он еще был в девяностых годах!)

64.
В это мгновение доктор-красавец
Вскинул глаза.
(В нём живущий мерзавец
Крови возжаждал).
Сигналил прибор,
Что пациент в заключительный спор
Ныне вступает со смертью своею...
Брендлин почувствовал, как холодеет
В центре груди в предвкушении зла.
Сходна с эрекцией чем-то была
Эта начальная стадия казни.
Женщин боялся он.
Юный проказник —
Школьный товарищ — его заманил
В общество взрослых девиц... И весь пыл
В нём уж пропал, не успев и начаться...
Был только стыд...
Стал с мужчиной встречаться...
Но лишь тогда, когда боль причинял,
Чувствовал страсть он.
Звериный оскал
Приобрело то волшебное чувство,
Что так прекрасно воспето искусством,
В путаной, тёмной душонке его...
Секс на крови — зелье дьяволово!

65.
Встал «доктор-змей», улыбаясь при этом,
Вышел пружиняще из кабинета.
— Странный какой-то, — промолвил Максим. —
Надо бы мне познакомиться с ним.
Для психиатра такие — находка.
Зыбко в душе его. Мутно. Не кротко...

Смагин не слушал. Окошко его
Здесь занимало сильнее всего.
Форточка — вот что! — была приоткрыта...
Доктор присел, поворчавши сердито
И, на плечах «старика» приподняв,
Охнул: тот в форточку влез, как удав!

Смагин к соседней палате пробрался,
Носом к двери застеклённой прижался.
Доктор смуглявый над койкой стоял,
Краник воздушный то перекрывал,
То открывал понемногу опять,
Дряхлое тело заставив дрожать.
Смагин и сам вдруг почуял удушье.
Дверь приоткрыл он бесшумно, и в уши
Вполз мерзкий голос, как в фанзу змея:
— Что, старичок?..
Обещал тебе я,
Что перед смертью еще ты попляшешь?
Ну-ка... Еще перекроем... Что скажешь?

Тяжкий удар опрокинул «змею»,
И распластался маньяк на полу.

Оборотился полночный разбойник —
Поздно! На койке лежал уж покойник.
Были прикрыты у старца глаза
И растеклась по морщинкам слеза.

66.
Утром секретную новость узнали:
Доктора Брендлина ночью украли
Прямо из клиники через окно.

Вскоре, однако, нашелся он, но
Был почему-то в том доме под дубом
(Дом из хорошего свежего сруба),
Где одиноко сиделка жила —
Та, что при старце глубоком была,
Та, у которой есть сын имбецильный...
Брендлин (представьте!) в костюмчике стильном
К этой сиделке под койку залез
И огрызался, и дрался, подлец,
Если достать его силой пытались.
Рот был открыт, глазки дико метались...
Лишь при сиделке спокойным он стал,
К ней прижимался и... мамою звал...

К полдню консилиум узкий собрался.
(Лишь психиатры. Главврач опасался,
Что разнесут неприятную весть:
Строго берёг санатория честь).
Спорили долго они. Говорили
Сплошь на латыни. По-русски решили,
Что в этом деле сам чёрт не поймёт...
— Все мы под Богом. Господь разберёт.
...Доктор Загорский, явив благородство,
Коль уж случилось такое юродство
С ихним коллегой, решил отчислять
Из своих кровных на то, чтоб создать
Маленький фонд на его содержание:
— Раз уж взбрела ему в голову мания,
Пусть в этом домике так и живёт.
«Маме»-сиделке доверить уход.
Им пропитанье, сиделке зарплата —
В принципе, самая скромная трата...
...Энтузиазму добавив огня,
Взял все расходы главврач на себя.
Тот же Загорский с сиделкой уладил,
С ней пошептавшись...
Сынка её ради
Станет и доктора «мама» кормить
И, как сыночка родного, любить.

Брендлин обжился в полсуток, не больше.
Все уголки знал, что нравились Кольше,
И отзывался на имя его,
Спал до обеда, но больше всего
Удить любил он на горной речушке.
Рыбкам был рад, как ребенок игрушке,
И возвращался с уловом в свой дом
Он со слюняво-улыбчивым ртом.

67.
В эти же дни Макс в особую клетку
С толстым стеклом и прочнейшею сеткой
Злого питона велел отсадить.
Прежнюю клетку грозился разбить
Ставший вдруг буйным питон-одиночка.
Бьётся, шипит, нападает — и точка.
Кроликов душит хвостом, но не жрёт —
Жареных только...
Не дай Бог идёт
Макс мимо клетки — тут столпотворение,
Прямо какое-то злобное рвение
И кровожадность в красивых глазах,
А временами — покорность и страх.
Скошенность лба...
Прикус — словно улыбка...
Мутно, не кротко в душе его, зыбко...
Впрочем, как все, этот странный питон
Вскоре отправлен был в длительный сон.

68.
А на втором этаже в «наркомдоме»
Тех двух палат, уже занятых, кроме
Доктор Загорский велел ещё две
Дооборудовать.
В первую все
Книги, где можно взять, перетащили,
Пару компьютеров установили,
Видеодвойку, три полки кассет —
Целый домашний университет.
А из второй — угловой и просторной —
Сделали зальчик спортивно-игорный:
Шведская стенка, борцовский ковер,
В сетке мячей разноцветный узор,
Щит баскетбольный, боксерская груша,
Штанга и гиря...
Одна лишь Катюша
Доступ отныне имела сюда,
Кроме завлаба.
Питье и еда
Были в ее туристической сумке
Утром и вечером...

Думали думку
Первоначально: и что здесь, и как,
Но та же Катя всю тайну, весь мрак
Кознями так объясняла агентов
Злоумышляющих конкурентов,
Что не поверить ей было нельзя.
(Катенька верила в это сама).

69.
Прямо из Сочи, с весеннего бала,
Где она множество очаровала
Юных поклонников, Вика опять
В прежний вернулась Эдем. «Покорять
Старцев столетних», — она так шутила,
Припоминая беседы с тем милым
Дедом-рассказчиком. «Старый корсар
Ядом отравлен был девичьих чар!»

Снова, гуляя, как будто случайно
К домику с дубом свернула, чтоб тайну
Дед рассказал ей про бабку её.

Вымершим ей показалось жильё.
Двери открыты (всегда так бывало),
Но для приличия всё ж постучала
Вика с террасы... На кухню вошла,
Громко хозяев она позвала —
Тихо. Она заглянула в каморку.
Кто-то большую здесь сделал уборку.
Нет уже шкуры, и старый топчан
Был заменён на широкий диван
С грудой любовно расшитых подушек.
Вся их игривость, с обилием рюшек
Вику на мрачную мысль навела.
«Нет уже деда!» — она поняла.

В спальню соседнюю дверь приоткрыла
И удивлённо в проёме застыла:
Доктор на кольшиной койке лежал,
Спал, как сурок... да раздетый, нахал!
(В первый же день познакомили сразу
В местном кафе их. И зеленоглазый
Доктор-красавец понравился тем,
Что не кружил возле Вики совсем,
Так, как другие. И это... задело...
Был белый танец... И вёл он умело,
Но поклонился — и вновь, как стена).
«Вот в чем секрет, — усмехнулась она. —
Сдобной сиделке хранил свою верность
Зеленоглазый».
Любви многомерность
Вику заставила грустно вздохнуть
И улыбнуться — брезгливо чуть-чуть.

70.
Тут каблучки раздались на крылечке.
Вика — на кухню
И села у печки.
— Здравствуйте, барышня!
— Вам добрый день.
Вот ведь таскаться мне в гости не лень.
Нашего старца проведать хотела.
Вижу, однако, что я... не успела?
— Да, моя милая. Помер старик.
Славный был дед...
А уж Кольша привык
Так-то к нему, что бежал собачонкой.
И ведь как слушал, как слушал мальчонка
Дедовы сказки! Ну всё понимал!
— Сказки, считаете вы?
— Привирал,
Кажется мне, наш Петрович немного.
— Где ж схоронили его?
— Им дорога
Всем «государевым старцам» одна —
В банки со спиртом... Но наш старина
Так то уж высох, что лучше скелета.
В ящик стеклянный положат за это,
Слышала я. И дивить всех гостей
Будут Петровичем нашим.
Музей
Хочут создать... долголетия, что ли?
Вот наш дедок в нем и станет,
Как в школе,
Вроде пособия...

Скрипнула дверь.
Зеленоглазый глядел... Но теперь
Катя его же почти не узнала:
Взгляд диковатый... улыбка блуждала
Странная...
Крикнул он хриплое «дай!»
И убежал.
— Кушать просит бабай, —
На полувздохе сказала сиделка.
Миг — и наполнилась вкусным тарелка. —
Вот отнесу... Он стесняется вас...
И расскажу.
...Тот сиделкин рассказ
Нам уж известен...
— И веришь ли, дочка? —
Доктор сказал: он в другой оболочке —
Кольша твой... Стало быть, вот он и есть?!
И уж теперича тоже он здесь —
В сердце моем материнском.
Повадки
Кольшины все!
Как, бывалоча, в прятки
С детства со мною любил он играть,
Так и играет. Нырнёт под кровать
Или за тумбочкой спрячется тоже —
Весь на виду, заховает лишь рожу —
И дожидается, хитрый такой,
Как я начну понарошечный вой:
«Где мой Колюнчик?» —
Тогда уж несётся,
Ткнётся мне в грудь, и дрожит, и смеется...
Этот вот тоже... Один к одному...
Как это можно? — убей, не пойму!
Первое время я даже пугалась:
Как же в чужом — всё от Кольши осталось?
Ну да привыкла... Немножко... того...
Он же постарше сынка моего,
И, как прижмётся к груди, как обымет,
Так меня всю и охватит полымя.
Я же не старая тоже, пойми...
А ведь нельзя меж своими людьми?..
Доктору жалилась, он возражает:
«Духом едины, а плоть-то чужая»...
Ну да уж ладно, чего говорить...

Вспомнила Вика:
— Хочу вас спросить...
Шкура медвежья была здесь у деда.
Он говорил — ещё давеча, в среду —
Будто оставит мне... схему одну.
Как бы взглянуть? Там заплатка внизу.
— Шкура была, — согласилась сиделка. —
Старая — страсть!
Для меня то безделка,
Но кой-кому приглянулась она.
И отдала я её.
Мне сполна
Стоимость рухляди той возместили:
Дали шикарный диван и обили
Стены коврами... И на пол палас...
Вон поглядите!
...Пришлось ещё раз
Вике каморкою той любоваться,
Новым убранством её восхищаться...
— Кто же волшебник?
— Да доктор один...
Старенький, важный такой господин...
Я даже имя его не спросила.
Карточку мне оставлял, да забыла,
Глупая баба, куда я её
Сунула... Вот наказанье моё...
Памяти нет уж совсем... Ну да ладно!
Мне это тоже ведь, дочка, досадно.
Только лишь эту картонку найду,
Тотчас на пейджер ваш переведу.

Вика ушла, и сиделка на память
Номер отстукала...
Жаркое пламя
Билось при этом в дородной груди.

Чтоб не судимым быть — не осуди!

71.
Карточный долг (согласится, кто знает) —
Тяжесть ужасная.И Эшимбаев
Не находил себе места. Вчера
(Впрочем, сегодня: они до утра
Резались в вист)
Проигрался вчистую
Наш диетолог.
Да сумму такую
Шулер Сергуня ему записал,
Что, и себя заложив, не набрал
Доктор бы этакой пачки «зелёных»...
Недоставало звонков телефонных
В эти минуты!
— Я слушаю вас...
Господи Боже... Оксана... Сейчас
Некогда мне...
Ну Виктория, знаю...
Шкура?.. О чем ты, я не понимаю...
Схема какая-то... Всё это вздор!..
Перезвоню я, какой разговор...

Трубку повесив, на шкуру медвежью
Доктор воззрился...
Не то, чтоб надежду
Старая рухлядь вселила в него,
Просто... ну лучше же нет ничего!

Перевернул он ее наизнанку.
В области сердца, в том месте, где ранку
Пуля папаше тайги нанесла,
Снизу пришита заплатка была.
В ней — жёлтый лист с нанесенною схемой.

Долго глядел он...
С такой теоремой
Явно не справиться, брат, одному.
Копию сделав, он снова в «суму»
Оригинал положил и Оксане
Перезвонил...
На широком диване
(Ласки с холодным умом пополам)
Был разработан коварнейший план.

72.
В солнечный день, словно был он заказан,
Гости явились. Да четверо сразу!
Те, о которых Углов говорил, —
Четверо скромных на вид воротил
Русского бизнеса.

После бассейна,
Легкого ленча, беседы шутейной
Вывел гостей на прогулку Углов.
Всё преподнес им (что нужно).
И слов
Много не тратил, гостей своих зная.
Видит насквозь эта хищная стая.
Плох продавец, кто сорокой трещит.
Ценность сама за себя говорит,
Коль она истинная, без подмесу...
Гости прошлись по чудесному лесу,
Видели домики, речку и пруд.
Клинику видели... Именно тут
Им тех «карманных врачей» показали,
«Автопилотами» коих назвали
Местные гении...
Умница Гах
Скромно и просто, у всех на глазах
Продемонстрировал свойства приборов
Так, что «киты» без торговли и споров
Тут же решили их приобрести
Больше намеченных прежде шести
Вдвое!
(Нет метода лучше и проще,
Чем испытать на собаке и тёще).

В клинике им показали музей
Вновь создающийся...
Снимки людей —
Тех, кто прожил лет 110 и больше,
Схемы того, как прожить и подольше,
Внутренних органов всех муляжи
Да преогромные!
Тромбы-пыжи,
Сердце, инфарктами, словно ножами
Исполосовано... Почки с камнями
Крупными, будто бы грецкий орех...
Рядом — набор витаминов и тех
Трав, препаратов и вод минеральных,
Что улучшают почти идеально
Органы наши и весь организм...
Полупрозрачный муляж-механизм
Тракта, его очищенья от шлаков,
Холестериновых бляшек...
Однако
Лучшим из всех всё же был экспонат
Номер 17: российский солдат
Царских времен.
В полевой гимнастерке
И на груди ветерана — Георгий...
Лихо закручен серебряный ус...
Кожа-пергамент...
В пластмассовый брус
Заключено стариковское тело,
Словно оса, что в смолу залетела
И превратилась игрою времён
В камень янтарный и дивный кулон...
Надпись была на прозрачном футляре:
«109 лет»...
— Да, шагнул этот парень
Через столетье. Хороший пробег:
Из позапрошлого — в нынешний век! —
Веско промолвил один из титанов,
Он же — один из больших капитанов
Русской индустрии. — Кстати, друзья,
Чуть ли не вдвое он старше меня.
Я перед ним в шестьдесят-то четыре
Сущий пацан…
— Хорошо, что не шире
Вдвое тебя он, — подначил другой,
Над капитанской смеясь полнотой. —
Впрочем, ты прав, Лев Фомич. Ведь живём мы
Мизерно мало!
Какие объёмы
Мог бы я в долгий кредит загонять,
Если бы только заранее знать,
Что доживёшь и дождёшься возврата!
— Сын доживёт.
— Этот мастер разврата?
Нет, дорогуша. Он спустит за год
Всё, что оставлю... Вот внук подрастёт —
Лет через двадцать — отдам ему дело.
Как ты, Углов?..
— Обещаю вам смело:
Если не СПИД и какой-нибудь рок,
Будет у вас этот жизненный срок!
Методы разные мы применяем,
Цель же, однако, всегда достигаем.
— Да, Рома... Истинно, ты продавец
Времени! Жилу нащупал, подлец!

73.
Следом отправились в «сонное царство».
Вновь доказал всем Максим, что лекарством
Назван недаром живительный сон.
В частности, продемонстрировал он
Как изменяется к лучшему спящий
После побудки;
Фурор настоящий
Произвело пробужденье от сна
Леды.
Гостей поразила она
И человечьей манерой движений
И необычным умом: от сложений,
Чисел простых до сложения слов!
Был удивлён этим даже Углов.
И ещё больше его же сразила
Кольши победа. Чудесная сила
Сделала парня намного умней:
Он уже так не дичился людей,
Доктора слушал с особым вниманьем
И выполнял непростые заданья —
Делал «шпагат» и ходил на руках,
Сальто крутил...
Но у боссов в глазах
Скуку Углов прочитал: шимпанзе им
Больше понравилась (вместе с музеем).
Впрочем, их было несложно понять:
Видя впервые, могли разве знать,
Как удивительно преобразился
Олигофрен?
(Но в дальнейшем случился
Столь необычный для всех поворот,
Что и «акула» разинула рот).

Видя, что гости скучать начинают,
Макс предложил им:
— Немногие знают,
Как проводили, собравшись в свой круг,
Слуги народа весёлый досуг.
Вот, не угодно ли? лестницей этой
Первою рюмкой слегка разогреты,
Часто спускались наркомы в подвал,
Где этот тир их прохладой встречал.

74.
Тир был старинный.
Дубовые стены,
Пол, потолок — всё гасило мгновенно
Выстрелов звуки и сам рикошет...
Всё сохранилось за семьдесят лет
В виде отличном.
(Знать, было на совесть
Сделано... Можно отдельную повесть
Не сочинить, а поведать о том,
Как проверяется временем Дом,
Мост и Дорога и души ребячьи,
Если заложен в них труд настоящий —
Не на показ, а на совесть. Тогда
Их не берут, а лишь красят года!).

Хоть и боролись с наследием царским
Те же наркомы, но с шиком гусарским
Всё же стреляли: на гладком бревне
Располагались бутылки
(В вине
Ус и наркома был мокр, и гусара,
Значит, водилась и винная тара).
Вот и сегодня стояла мишень
Так соблазнительно, будто олень —
Чёрный на фоне вечернего неба.
Редкий богатый охотником не был.
Здесь же четыре Лукулла сошлись,
Здесь африканским сафари хвались —
Не удивишь никого. Всюду были.

Тут же «акулы» пари заключили
И, подозвав ординарцев своих,
Обезоружили временно их...

Кучер-старик подставлял лишь мишени...
Ставки росли...
Наконец, поколений
Смену надумали произвести.
Телохранители нынче в чести
Те, кто служили в спецназах и СОБРах,
Те, у которых реакция кобры,
Те, у которых намётанный глаз
Острый, как в грани резцовой алмаз.
В мире, где стали таланты товаром,
Телохранитель хороший недаром
Первый по ценности.
Если ты жив,
Всё возместишь и внесёшь в свой актив:
Новую прибыль и новые встречи,
Новых друзей и прекраснейших женщин,
Если же нет — всё в пассив перейдёт
Вместе с той пулей, что череп пробьёт.
Важному телу — умелый хранитель.
Первому — лучший.
А чьё же, скажите,
Тело первее, чем это, моё?!

Ставки огромны.
Уменье своё
Нынче покажут уж не дилетанты —
Профи. Бойцы. Виртуозы. Таланты.
Пара патронов пристрелочных, но
Стала мишень, как фасоли зерно
Мелкой: лишь горлышки бывших бутылок.
Тут поневоле почешешь затылок:
Первый же промах — и выбыл стрелок.
Каждый по разу спускает курок
И свой рубеж огневой уступает.
Дальше по кругу.
Когда выбывает
Третий, тогда и грядет торжество
И для того, кто явил мастерство,
И для хозяина:
Здесь на людей
Делали ставки, как на лошадей.

75.
Правила эти пока обсуждались,
Макс и Углов всё о чем-то шептались.
Доктор взорвался: «Из доли моей
Вычтете вдвое! Решайтесь скорей!».
Крякнул Углов: «Ну смотри же, каналья!»
И обернулся к гостям:
— А нельзя ли
Тоже участье принять, господа?
В общее дело готов я всегда
Долю вложить...
— Ну, конечно же, можно!
Где же стрелок ваш?
— Тут... несколько сложно...
Доктор Загорский того паренька
Нам предлагает, что... тронут слегка,
И уверяет, что в ходе лечения
Методом «сонного изучения»
Выявил в парне талант...
— Ты, Углов,
Сам бы от этих не тронулся снов.
Путь от таланта хотя бы к сноровке
Потом на каждой полит тренировке...
Впрочем, что скажете вы, господа?
— Это Углов пригласил нас сюда.
Как же хозяину гости откажут?
—Четверо в цель или трое промажут —
Разницы нет: победитель один.
Приз станет больше. Не вижу причин
Не согласиться.

За Кольшей послали
И пистолет ему, бедному, дали.
Взял неумело... Поднял высоко...
Первую пулю послал в молоко.
Ну, а вторая пониже мишени
Ткнулась в бревно.
— Не в ударе ваш «гений», —
С скрытой издёвкой сказал «капитан». —
Но ничего. Не тушуйтесь, Роман.
Лет через пять, если будем здоровы,
Вы это чудо покажете снова...

Крякнул Углов: вот уж шутят над ним.
Ну погоди же, Загорский Максим!

— Все пристрелялись?..
Ну что же. К барьеру!
...Чёткой походкой (одни офицеры)
Шли к огневому они рубежу
И поражали (понятно ежу:
Снайперы все) неудобные цели.
Пятым был Кольша.
Глаза б не глядели,
Как неуклюже поднял пистолет
Этот кретин...
Что, промазал?..
Да нет —
Чудом каким-то задела стекляшку
Пуля...

Вот первую сделал промашку
Кто-то — и вышел пристыженный вон...
Через минуту был новый урон,
И уже трое осталось спортсменов
С Кольшею вместе...
Пожалуй что, стены
Здешние вряд ли видали когда,
Чтобы мальчишка, зашедший сюда
Словно случайно, да робкий, безгласный
Так обставлял бы стрелков первоклассных!
В каждый его неуклюжий подход
Были уверены: не попадёт!
Но, что ни выстрел, то взрывчик стеклянный...
Как это делает он, окаянный,
Прежде не знавший понятия «ствол»?

Вот предпоследний соперник ушёл.
В гонке стрельбищенской на выживание
Двое всего:
Офицерского звания
Телохранитель — атлет, волкодав,
Бывший десантник, боксер-«костоправ»,
Мастер-стрелок по летящим (!) мишеням
И — уходящее от пораженья
Чудом каким-то больное дитя...

— Всё же, Углов, просветите меня:
Что здесь за фокус вы нам учинили?
Может, спортсмена в шута нарядили? —
Тихо спросил олигарх-«капитан». —
Чувствую носом какой-то обман...
— Я вам клянусь, Лев Фомич! Слово чести!
Чтоб провалиться на этом мне месте:
Нашей сиделки придурошный сын.
Это вам скажет (здесь я не один)
Сотня свидетелей...
Доктор Загорский,
Собственный опыт и опыт заморский
Объединив, получил результат —
Тот, что вы видите...
Он — автомат
(Палец Углова на Кольшу направлен).
Нами был опыт учёный поставлен.
— Вроде гипноза?
— Простите меня,
Это коммерция — тайна сия.

76.
Перед последней решающей схваткой
(Шансы второго в позиции шаткой)
— Ставлю на Кольшу, — сказал «капитан»,
Демонстративно забрался в карман,
Вытащив вексель на сумму такую,
Что называть я ее не рискую,
Дабы не вызвать их праведный гнев —
Тех, чьим трудом богател этот Лев.

Бедный Углов промолчал, растерялся,
Из олигархов один отказался,
Двое оставшихся, вызов приняв,
Втрое начальную ставку подняв,
Над «капитаном» подтрунивать стали,
Но бой начался, и все замолчали,
Нервно уставившись взглядом в окно
Зрительской комнаты. Цейсом — в бревно —
То, на котором мишени темнели.

...Меньше и меньше всё делались цели.
Бедный старик среди груды стекла
Не находил уже крупных; пошла
В ход даже пробка...
Негромко звучали
Выстрелы в комнате —
Громче стучали
Зрителей бледных сердца.
Стало всем
Ясно: со снайперством нет здесь проблем.
Всё здесь решают лишь нервные клетки.
Нервы железные — выстрелы метки.

Но... видно дрогнула «клетка» на миг.
Цель устояла.
И яростный крик
Сквозь броневое стекло к ним метнулся:
Телохранитель, увы, промахнулся.

77.
Вспомнив, должно быть, в тот день о былом,
Вновь веселился наркомовский дом.
Не револьверы в подвале стреляли —
Пробки из горлышек вон вылетали.
Это не «слуги народа» — народ
Праздновал нынче победу «господ».
Шутка ли, братцы? Оставили с носом
Трёх олигархов!
(Один под вопросом.
В смысле финансовом Лев Головнин
Выиграл больше намного один,
Чем и Углов, и Загорский, и Кольша
Взятые вместе).
— Тут, братцы, как в Польше:
Если ты пан, то тебе лишь задок,
Ну, а холопам-то — весь ливерок! —
Дед балагурил. Тот самый возница,
Что так сегодня сумел отличиться,
Ставя мишени. — А страшно-то — жуть!
Не подстрелили меня ведь чуть-чуть.

Дед сидел слева, а Кольша по праву
Руку от Макса.
— Друзья! Мы на славу
Все потрудились, чтоб этот успех
Стал бы возможен.
Я искренне всех
Благодарю вас! — сказал, поднимая
Первый бокал, Макс Загорский. — Не зная
Нашей работы, шуткуют порой:
«В сонном, мол, царстве — и тишь, и покой».
Наш хуторочек «Эдемом в Эдеме»
Прозван уж здесь острословами. Теми,
Кто свою нишу никак не найдёт,
Пяля глаза на чужой огород.
«Сонное царство»!.. Оно, между прочим,
В муках рождалось в бессонные ночи
И создавалось затем, день за днём,
Вашим, друзья, кропотливым трудом.
Вот результат (хорошо б не последний):
Болен был тяжко сей хлопец намедни,
Месяц всего лишь лечебного сна
И перемена... немножко видна.

Скромность оратора развеселила
Аудиторию.
Преобразила
Сила науки мальчишечку так,
Что перед ними — обычный простак,
Ну недотёпа с подпорченным геном,
Всё, что угодно, но олигофреном,
Этого парня уже не назвать!

Он еще скромен, но стоит поднять
Лишь на секунду чуть влажные очи,
Как попадает он в цель; ближе к ночи
Добрый десяток девичьих сердец
Чаще он биться заставил, подлец.

— Ну, за науку!..
— Профессору — слава!..
— Ох, расцветёт же родная держава,
Коль поголовно её дураков
Всех превратить вот в таких молодцов!
— Да. И останутся только дороги...

...Пили. Смеялись. Просились в пляс ноги.
Но, уважая свой «спящий народ»,
Сами девчата сменили фокстрот
Медленным танго с мелодией нежной.
Пары кружились...

А в комнате смежной
Кучер-старик, папиросой дымя,
С Кольшей беседовал:
— Ты вот дитя...
Глупое малость к тому же, да ладно.
Метко стреляешь — вот это отрадно.
Я в твоем возрасте тоже, сынок,
Тот ещё был и солдат, и стрелок!
Из карабина — да метров за двести
(Чтоб провалиться на этом мне месте!)
Я, брат, в живую мишень попадал...
Полк на краю Будапешта стоял
С самой войны... Что за прелесть мадьярки! —
Косы до пояса, ленточки ярки,
Сами чернявы, а зубы — фарфор...
Все изменилось, Колюня, с тех пор,
Как заварилась в Москве эта каша...
Глупость российская вечная наша —
Сор из избы на показ выносить.
Как только Сталина стали хулить,
Скинули всё окруженье генсека
(Всё, окромя одного человека),
Так и пошел в наших странах раздрай.
Вспряли албанцы, румыны, Китай,
Против Кремля стал Иосип Броз Тито...
Как из худого посыпалось сита!
Это я позже, конечно, узнал,
Ну, а тогда замполит разъяснял:
«В Венгрии, хлопцы, сильны пережитки,
Мутят народ усташи-недобитки.
Быть начеку!». Наблюдаю и сам:
Реже уже улыбаются нам
Эти мадьярки. А парни при встрече
Прячут глаза, но пройдешь недалече
Да обернёшься — он смотрит во след
Так, будто держит в руке пистолет!
Ну, а потом и взаправду держали...
В русских стреляли, мадьяр убивали.
Прямо на улице вешали их —
Наших друзей, коммунистов своих.
Кто уж там прав был, кто нет, я не знаю.
Дали команду «огонь!», я стреляю.
Дело солдатское... Ну, а сейчас
Я и не рад, что был острым мой глаз,
Твердой — рука и безжалостным — сердце.
Стар я. Прошёл все вагоны
И к дверце
Той подошёл, за которой лишь ночь,
Шпалы и рельсы, бегущие прочь.
Выйду — и встречу, всех ангелов прежде,
Тех, кого я убивал в Будапеште.
Мне уж такое являлось во сне:
Ихние души взывают ко мне.
Страшно, Колюня!
На этом то свете
В прятки играем со страхом, как дети:
Если укрылся от гнева людей,
Значит, уж ты не палач, не злодей.
Здесь лишь земного боимся закона.
Но, как отец наблюдает с балкона
За детворой, что шумит во дворе,
Так же за нами и Бог...
Ни в норе,
Ни в океане, ни в чаще не спрячешь
Грех свой от Господа. Оком всезрячим
Видит он то, что сокрыто от глаз
Сыщиков, судей, «общественных масс»,
И по законам небесным нас судит.
Вскроется всё, что припрятали люди
В тайных могилах, в бетоне, в кострах,
Будет нам всем наказание — страх.
Все, кто убили царя Николая,
Кирова, Кеннеди — вся эта стая
Тайных заказчиков, кажется мне,
Там, на том свете сгорает в огне
Страха вселенского! Страха до дрожи!
Страха за то, что неправедно прожил
Срок свой земной
И за то, что покой
Не обретёшь ты и в жизни иной.
Души убитых тот страх нагоняют!..
Вот и меня, что ни ночь, обступают
Тени загубленных...
Думай, сынок!
Думай допреже, чем спустишь курок.

78.
В это же время другое застолье —
Вин и цветов, и закусок раздолье —
В зале банкетном, звеня хрусталём,
Тоже искрилось бенгальским огнём.
Тостом и шуткой гостей и хозяев
Здесь веселил тамада Эшимбаев.
(Близился, близился срок платежа,
А потому распахнулась душа
Горца отважного.
Тот не мужчина,
Кто погибает с плаксивою миной).
Те же девицы сидят за столом.
Вика хохочет над острым словцом.
Грусть наконец-то её отпустила,
Всё ей сегодня чудесно и мило
И, осушив два бокала вина,
Всем улыбнуться готова она:
Этим нестрашным совсем олигархам —
Этим «баронам», одетым не в бархат,
Пурпур и золото, а в пиджаки
(Мятые даже: без жен мужики),
Этому в общем-то милому Роме
И главврачу, и подругам,
А кроме —
Этим букетам на длинном столе,
Перепелам, запечённым в золе,
Бабочке первой, что в форточку бьётся,
Всей этой штуке, что жизнью зовётся...
Умер дедуля. Растаял, как дым...
Им — доживать, ну а жить — молодым!

79.
Скинув на стул свой пиджак необъятный,
Лев Головнин третий холмик салатный
Сравнивал, словно бульдозер, «с землёй»...
Крабов и семгу смело, как метлой,
Рюмки одна за одной осушались,
Но не хмелели глаза, а смеялись.
Жизнь хороша! — если правильно жить,
Адреналин из себя выводить
И рисковать — бабы любят рисковых.
Жизнь — та же баба.
Любовников новых
Эта блудница заводит в тот день,
Как обуяли сомненье и лень
Прежних всесильных ее фаворитов.
Дважды спасуешь — и масть твоя бита.
Жизнь закрывает глаза и на крап,
Если берёшь её жестко, в нахрап!
Нынче рискнул Лев — и сразу же втрое
Вексель умножил свой. Дело смешное,
В море доходов — лишь капля всего,
Но показатель: еще от него
Не отвернулась капризно Удача...
Лев вдруг подумал: приличная дача
Может из этой приморской дыры
Выйти со временем, коль топоры
Здесь поработают да экскаватор...
«Всюду — бассейны, — взмечтал узурпатор, —
Горки, фонтаны — побольше воды...
В разных беседках и гротах — сады...
Теннисный корт... Где-то зальчик с рулеткой...
Флорой диковинной, фауной редкой
Всё засадить, населить, и тогда
Можно на лето отправить сюда
Всех своих чад с домочадцами...
Хватит
По за границам нажитое тратить!
Скоро забудут уж русский язык...

Долго раздумывать он не привык
И поманил к себе пальцем Углова:
— Мне здесь понравилось, честное слово.
— Я, Лев Фомич, исключительно рад!
— Вот что, Сергеич. Кончай маскарад...
Все эти фокусы... Сонное царство...
Есть тут какая-то доля коварства.
Иллюзион, и не больше того.
Много ли выручишь ты за него?
Разоблачат ведь когда-нибудь, Рома!
Кстати, «Лефортово» вам не знакомо?
Или «Матросская тишина»?..
Рекомендую: там вид из окна
Несколько лучше...
Подумайте, право.
Иль за учёной вы гонитесь славой?
Чушь! Меценатам значки не дают.
Хоть бы и стал академиком тут
Каждый второй лаборант, вам не светит.
Да и зачем нам? Ужели, как дети,
Будем мы с вами на старости лет
Вдруг степенями хвалиться?
Их нет —
Ну и не надо!
Водились бы гроши...
Кстати, задаток я дам вам хороший.
Завтра же. Всё остальное — потом.
Я не обижу...

С разинутым ртом
Слушал Углов соблазняющий шёпот.
Вызрел в душе протестующий ропот —
Как же, мол, так? Это дело — моё!..
Поздно! В глубинах морских бытиё,
Так же, как в джунглях и в дикой саванне,
Определяется — нет, не сознаньем —
Пастью. Размерами ваших клыков...
Хищник из средних, бывало, Углов
Сам вырывал у слабейших добычу,
Ну, а теперь, уважая обычай,
Вынужден будет её уступить,
Раз от сильнейших не смог утаить.
Лев зарычал — убегает гиена.

А Головнин утешал:
— Непременно
Вся медицина останется здесь
С аппаратурой, которая есть.
Пусть изучают азы долголетья.
Тоже ведь — сам не желаю стареть я,
Но «хуторочек» хочу подновить,
Так что придётся их переселить —
Ваших кудесников «сонного царства», —
В голосе Льва промелькнуло уж барство.
Но объяснялось всё проще: Максим
Давеча в тире секретом своим
Не захотел поделиться с «бароном»,
Вот почему повелительным тоном
Он непокорных велел разорить.
Львы не привыкли обиды копить.

80.
Те, над которыми тучи сгущались,
В это же время друг с другом прощались,
И лаборантки весёлой гурьбой
Кольшу уже потащили с собой,
Но отстоял пациента профессор
(Жертве же, впрочем, был сладок агрессор)
И уволок его в свой кабинет.
Шторы задёрнул. Малиновый свет
Вновь из знакомых нам окон полился.

— Браво, Петрович! Виват! Отличился
Крепко сегодня старейший солдат.
— Но и противник был не слабоват, —
Смагин ему возразил. — Тот четвёртый,
Видно, калач еще ох какой тёртый!
И тренирован... Но разве с моё?
Сто лет назад взял я в руки ружьё!
Дед был по матери — страстный охотник.
Из казаков — прежде яицких, сотник.
Вот кто меня с малолетства таскал
В плавни на уток.
Когда так и драл,
Ежели попусту трачу заряды.
Лет так в пятнадцать я мог уже кряду
Добрый десяток утей настрелять,
Не промахнувшись ни разу.
Но стать
Подлинным снайпером смог я чуть позже
В тире московском.
Уже там не возжи,
Но под ребро иногда получал,
Если хозяин брачок замечал:
Корпус не так или руку ты держишь,
Отматерить мог, когда он рассержен,
Но и дотошен был штабс-капитан!
В цепких руках его даже баран —
Тот, кто сумел бы промазать и в печку,
Через полгода горящую свечку
На десяти, брат, саженях тушил.
Ну, а меня капитан полюбил.
Жучил и щучил за милую душу,
В гневе за промахи тряс, будто грушу,
Но передал мне мукденский герой
Главный секрет удивительный свой.
Семьдесят лет, как его нет на свете.
Нынче уж можно об этом секрете
И рассказать...
Он и сложен, и прост.
Нужно построить невидимый мост
Между собой и далёкой мишенью —
Ровный, как луч. Никаких отклонений!
Ноги и корпус — основа «быка»,
«Первый пролёт» — это наша рука,
А пистолет — её часть, продолжение,
Каждая мышца, любое движение
Подчинены направленью ствола.
Ствол — на мишень, где б она ни была,
Взором стрелка неотступно направлен.
Штрих же последний быть должен поставлен
Пулей, летящей точнехонько в цель.
Этот московский чахоточный Телль,
Словно Жуковский, влюбленный в «Руслана...»,
Отдал мне пальму...
Сего ветерана
Чту я в душе, как второго отца.
Он воспитал во мне чувство бойца,
Не подводившее в жизни ни разу:
Не поддаваться!
Тому то спецназу
В меткости тоже нельзя отказать,
Но, когда стали по пробкам стрелять,
Вдруг на мгновение он усомнился
В собственных силах — прицел-то и сбился...
Сила в руке, док, должна быть, но дух
Всё же важнее из названных двух
Качеств стрелка.
Эти качества, кстати,
Несколько позже, уже в Халифате,
Ставши «английским» инструктором, сам
Я прививал саудовским бойцам.

Я в пяти войнах участвовал, доктор,
Лет в девяносто охотился... Впрок то
Разве же всё не пошло?.. А сейчас
Юное тело имея
И глаз
Зоркий, орлиный — ужели спасую?
Вызвать ваш гнев я невольно рискую,
Но повторяю вам доктор: вы — маг!
— Ну перестаньте...
А, кстати же, как
Вам в обезьяньей понравилось шкуре?
— Ох, Макс Артемьич!
Бывал я и в буре —
Страшной, песчаной...
И в шторм попадал...
В тюрьмах сидел и в снегу замерзал...
Но не испытывал этакой страсти
Прежде ни разу!
Во-первых, на части
Словно раскалывалась голова...
— Это понятно. Мозг Леды едва
Вашего треть бы вместил интеллекта.
Память ослабла?
— Я вас, как субъекта,
Припоминал, но, убей меня Бог,
Имя бы ваше я вспомнить не смог.
Зрение тоже... Цвета, док, чудные...
Нюх превосходный; миазмы такие
Я от себя же, пардон, ощущал,
Что, извиняюсь, едва не рыгал...
Ну, и обличье моё...
А кусались
Вши эти так, что тотчас вспоминались
Муки солдатские прежней войны.
И не почешешь пониже спины:
Люди ведь смотрят...
— Вы были прелестны!
А наблюдения так интересны,
Что попрошу я по свежим следам
Их записать поподробнее. Вам
Первому в мире, в веках, человеку
Преодолеть посчастливилось реку
Ту, что течёт меж пластами эпох.
В малый отрезок — короткий, как вздох,
Перешагнули вы тысячелетья
И оказались в той шкуре, заметьте,
В коей прапращур наш древний ходил...
— Вы дарвинист?
— В свое время грешил
Так же, как многие, я на посланцев
Древних из космоса...
Но всё же шансов
Мало у жителей дальних планет
К нам долететь. Это ж тысячи лет —
Да световых! А на ближних едва ли
Люди когда-нибудь существовали.
Да, романтичней пришелец, но мне
Всё ж откровенно милей шимпанзе.

81.
Смагин взял лист и перо...
А завлаба
Звал телефонный звонок — да из «штаба»:
Высветил номер «1» аппарат.
— Это Углов. Но не ври, что ты рад.

Смагин закончил свой опус несложный
И обернулся...
С бокалом порожним
Молча сидел в своем кресле Максим,
Взгляд был угрюмым, почти неживым...
— Что, шеф, случилось?
— Пришёл Троекуров,
Гонит нас из дому... Экая дурость —
Бездарь всесильную интриговать!
Всё, что не понял, он должен сломать,
Тем утверждая свое превосходство
Силы над разумом... Экое скотство —
Грабить тот дом, куда в гости был зван.
И ведь ограбит нас, жирный кабан!
Бедная Русь! Есть законы, есть Дума,
Но невозможно унять толстосума,
Ежели он на чужое добро
Вздумал свое присобачить тавро.
Связи и подкуп... Банкротство упрямых...
А для иных, несговорчивых самых,
Или тюрьма, или пуля... Вот так
Новых владельцев калёный тот знак
И появляется... Джунгли Европы!
— Но ведь и мы не совсем остолопы.
Действуйте, доктор!
— Считаете?..
— Да!
И на меня полагайтесь всегда.

82.
Стол антикварный на выгнутых ножках,
Люстра по центру и месяц в окошке...
Ветер ночной тихо штору качнул...
Здесь за столом всех российских «акул»
Добрая четверть: банкир знаменитый,
Менеджер крупный, торговец маститый
И нам знакомый уже «капитан»
Русской индустрии
(«Жирный кабан»,
Как окрестил его доктор Загорский)...

Лев ныне весел и «пульт дирижёрский»
Ловко, незримо придвинул к себе.
Карты тасуя, о русской судьбе
Он рассуждал как бы вскользь, отвлечённо,
Но цель преследовал определённо:
Прежде, чем крупную вещь покупать,
Мнение сильных неплохо бы знать.
— Наша Россия бедна от богатства.
В мире нигде нет такого пиратства
По отношению, скажем, к земле.
Гнев на её изможденном челе
От переделов великих и малых,
От вымывания водами талыми,
От разрушающей силы плугов,
От ненасытности временщиков...
Видел в Японии, в Токио прямо:
Если хозяин попался упрямый,
Он до сих пор, как и прадед, и дед,
Сеет свой рис и нужды ему нет,
Что там подумают гости столицы,
Первые в ихней империи лица,
Глядя на чеки средь башен и труб...
Восемь крестей...
— Ваш пример хоть и груб,
Но убедителен... Пас... Русь беднеет
Лишь оттого, что ничем не владеет
Большая часть населенья страны.
Мне, например, поневоле нужны
Землевладельцы и домовладельцы.
Чтобы кредит взять, иные умельцы
Замки воздушные тащат в залог,
Только какой мне от этого прок?
Верю лишь там, где пощупать могу я
Землю
И стены
И крепость иную...
— Это сегодня. А завтра, мой друг,
Вновь повернётся истории круг,
И конфискуют в доход государства
Всё основание вашего царства —
Всё, что в залоге сегодня у вас.
— Сплюньте, любезный. Ужели сейчас —
В третьем, компьютерном, тысячелетьи
Снова играться мы будем, как дети,
В стачки, восстания и передел?
Кажется мне, что уже надоел
Путь потрясений усталой России.
Двадцать веков от рожденья Мессии! —
Сколько же можно?
— Ну нет, господа.
Нас ничему, никого, никогда
Эти века еще не научили.
Будь то в России, в Испании, в Чили —
Каждый политик считает себя
Цезарем Первым.
Свой ум возлюбя,
Он уж иные и близко не ставит
И постулаты с усмешкою правит,
И, развернув вековую скрижаль,
Заново пишет Историю.
Жаль,
Жаль мне народы, скажу между нами,
Что возглавлялись большими вождями.
Всякого времени Наполеон
Был побеждаем...
— Однако же он
Прежде того осчастливил французов —
Дал им полмира!
— От этого груза
И надрывается часто народ.
Кстати. Пример вы хотели? Так вот
Франция вам. Революции? Были.
И короля, и друг друга казнили
Тех революций большие вожди...
Знали ведь всё, да забыли, поди,
Каменев, Радек, Зиновьев, Бухарин
Про гильотину...
А тот же Самарин
Или Аверченко — эти не раз
Предупреждали «рассерженный класс»
О кровожадности всяких восстаний.
Каждый, кто в реку пускает пираний,
Должен бы помнить, что, может быть, сам
Будет купаться в той речке...
— Отдам
Я короля вам козырного. Жрите!..
Что ж до веков, то, пардон, разрешите,
Не согласиться.
Здесь субъективизм
Ныне живущих.
Всегда вандализм
Сопровождался словечками вроде
«Век просвещенный», «прозренье в народе»...
Начали век позапрошлый с того,
Что удушили царя своего!
А уж двадцатый как пышно встречали:
«Век озаренья!» — газеты кричали,
«Век электричества, мира, авто...» —
Век Бухенвальда!!
Еще, брат, не то
Выкинет нынешний век, 21-й...
Он с первых дней щекотал уже нервы
Кровью в Чечне и в Манхеттене... Туз!..
— Нынче земля — дополнительный груз.
Лучше, брат, нет золотишка в кармане.
Только оно никогда не обманет.
Золото, камушки...
Слышал рассказ,
Как жемчуга и гранёный алмаз
Горстку Романовых — там, на чужбине —
От нищеты сберегли?
То Княгиня —
Императрица Мария спасла
Тем, что на шее своей увезла
Пару Супругом подаренных ниток.
Царство, дворцы — всё вписал им в убыток
Двух революций Семнадцатый год,
Лишь самоцветов пригоршню — в доход.
Это досталось французской Ривьере...*
— Нет, господа! Всё равно не поверю
 В то, что сегодня, когда Интернет,
Вдруг — баррикады, бушлаты, Совет?...
— Я баррикады вкруг Белого Дома
Помню прекрасно; уж многим знакома
Почта была электронная... Нну?..
Да революцию или войну
Часто прогресс-то как раз и рождает!
Сила науки порой вызывает
Жажду испробовать этот заряд
На вероятных врагах — всех подряд —
Внешних и внутренних!
Если есть сила,
Значит, и враг есть!
Давно загасило
Время пустяшную ссору, но вот
Дали вам маузер, дали вам взвод —
Тут же припомнилась тяжба с соседом.
К стенке — его и родню его следом!
Загрохотали «максимы» в ответ...
Сила на силу!..
Да ваш Интернет
Взят будет также на вооружение,
Также участвовать будет в сражениях,
Как и беспроволочный телеграф...
Всё по спирали!
И Ницше был прав:
В шкуру ли, в смокинг одень человека,
Он, брат, всё тот же, от века до века —
Умный, двуногий, безжалостный зверь…
— Новый уж бизнес стучится к нам в дверь:
Зритель пресытился боевиками,
Зритель мечтает своими глазами
Видеть, как в явь погибает герой,
Как упадёт с настоящей дырой
В черепе...
Раньше искали по свету
Эти «захватывающие сюжеты»;
Казни снимали, терракты, войну,
Нынче их «организуют»...
— Да ну?
— Давеча сын прокрутил мне кассету
«Гибель бомжей»...
Не сложна по сюжету,
Но и с претензией на публицизм:
Прежде беседа (такой вот цинизм),
Ну а потом и убийство — на свалке...
— Ах, паразиты!
— А мне так не жалко.
Всю эту рухлядь, — сказал «капитан». —
Бомж омерзителен, как таракан!
Дно нашей жизни, отбросы, отстои!
Эту заразу не только не стоит
Как то жалеть, — надо у-нич-то-жать...
Что-то я плохо стал соображать...
Что-то с моей головою творится...
— Выпили лишку.
— Пора б освежиться.

Вывели Льва Фомина на балкон...
Стал уж совсем невменяемым он...
Но очень быстро очнулся.
И жестом
(Смагинским, резким) вернул всё на место.
Сбросил усталость ладонью с лица,
Снова стал весел...
— Люблю молодца! —
Молвил банкир, даже ножкой притопнув, —
Столько, брат, скушать (при этом не лопнув),
Лишь на минутку вздремнуть — и опять
Львом благородным по-прежнему стать —
Это не хило!

Они покурили,
Морем ночным, в огоньках, усладили
Взоры свои и отправились вновь
Острой игрой омолаживать кровь!

83.
Ах, преферанс!
Что за прелесть ты, право!
Каждый здесь волен искать свою славу
С собственной мастью, под флагом своим —
Красным, как пламя, иль чёрным, как дым.
Здесь на отборочном круге турнира
Определяется имя кумира.
Приз ему шут или Цезарь вручил?
(Знать бы, что в прикупе, в Сочи бы жил).
Здесь одного лишь везения мало,
Здесь побеждает с открытым забралом
Тот, кто умеет просчитывать ход
На сто шагов, на сто мыслей вперёд!
Здесь и кумира просчёт поражает,
Часто не дерзость, а ум награждает
Бывшего прежде в тени игрока.
Но — и счастливой должна быть рука
Ныне сдающего,
Нужною — карта.
Трудных побед не бывает без фарта,
Лишь пораженье — чужое дитя:
Знать, отвернулась она от тебя —
Эта веселая дама Удача...
 
Смагин, себя под личиною пряча
Тучного сытого Головнина,
Выпил ту горькую чашу до дна!
В прежние годы в среде эмигрантов
Было не много игорных талантов
Равных Симону,
Но видно, коса
Нынешней ночью на камень нашла.

Каждый из трёх, в своем деле фанатик,
Прежде всего был в душе математик:
Трудно магнатом финансовым стать,
Не обладая талантом считать.
Быстро, в секунды — на бирже, положим —
Нужно пакет своих акций помножить
На котировок мелькающий ряд
И, как стрелок посылает снаряд
В зыбкую цель из летящего танка,
Соединив с ней прицельную планку
Лишь на мгновение, так же и здесь —
Выбрать момент
И решительно
Весь
Вбросить пакет свой! —
И выйти из боя
Или богаче, чем прежде был, вдвое,
Или, коль промах, совсем бедняком...
Власть, уважение, собственный дом —
Всё в этих игрищах ставится на кон.
Цифры, бывает, меняются знаками.
В тесном соседстве со страстью живёт
Точный, прицельный, холодный расчёт.

Этим тузам преферанс — лишь разминка.
Мигом учуяв в партнёре слабинку,
Дружно акулы набросились и
Восстановили потери свои,
Давеча им нанесённые в тире.

84.
Знал бы о том в своей новой «квартире» —
В клетке — беснующийся Головнин,
Он ещё больше б взъярился: один
Из самых признанных преферансистов,
Видя игру «свою», был бы неистов
Наш «капитан».
Только думой иной
Занят был ум его полубольной.

Что же случилось? Ужели он бредит?
Или стал лишним бокал тот последний
Выпитый им, и причудливый сон
Разом сморил его?
Или же он —
Боже избавь! — до горячки допился?!
Вдруг ни с того ни с сего помутился
Разум его... Всё кружило, несло
И опрокинуло...
Как тяжело
Мысли скрежещут в мозгу воспалённом!
Нет, не бывает в затмении сонном
Этаких запахов мерзких,
И сталь
Не холодит так ладонь...
То ли шаль,
То ли какая-то шуба одета...
Лев Фомич дёрнул... О Боже! Да это
Шкура на нём!
В полутьме рассмотрел
Руку — и вздрогнул. И рассвирепел!
Кто это смеет с ним шутки такие
Нынче шутить?
Вы не в шкурах — нагие
Будете ползать в ногах у меня,
В горьких слезах о пощаде моля!
Вместо ругательства — странные звуки...
Вскинул Фомич волосатые руки
И удивительно ловко, легко
Вспрыгнул на прутья, завис высоко
И сокрушил тишину «наркомдома»...

85.
Дверь отворилась.
На фоне проёма
Чья-то темнела фигура.
— Ваш крик
Здесь бесполезен.
Лишь сторож-старик
Может услышать, но он уж привычен...
Знаю: мой метод весьма необычен,
Но посудите же: что я могу
В пику поставить такому врагу —
Жалость не знавшему, видно, доныне
Так же, как лев в африканской пустыне?
Нет у меня ваших грозных клыков,
Есть только метод. И этих оков
Не избежать, Лев Фомич, никогда вам,
Если вы в нашу спокойную гавань
Вторгнуться вновь захотите с войной.
Даже искать вас не будут.
Со мной
Мой ассистент.
Он сейчас — в вашей шкуре
Так же, как вы в обезьяньей...
В натуре
Это двойник стопроцентный:
Цвет глаз,
Голос, манеры — ну всё, как у вас,
Вплоть до узора на пальцах...
Представьте
В вашем хозяйстве его... Да прибавьте
Некомпетентность в фабричных делах...
Что натворит он — ведь это же страх!

Макс-психиатр угодил прямо в точку.
Льва запугать нелегко в одиночку,
Силы не те, чтоб ушёл царь зверей.
Но коль в семье он заслышит своей
Рык чужака, бросит даже добычу.
Прайд защищать — первый львиный обычай!
...Слушая Макса, застыл Головнин.

86.
Смагин, привыкший уж к смене личин,
Был в «львиной шкуре» вальяжен и весел.
Хоть проигрался солидно, но, взвесив
Все «за» и «против», решил, что урок
Льву Фомичу будет в общем-то впрок:
Впредь не польстится на «сонное царство»...

Шёл разговор о судьбе государства.
Смагин к столу наклонился слегка.
Не на завалинке три старика —
Три олигарха, в иные моменты
Вхожие, как говорят, к президенту,
В узком кругу, средь своих, не таясь,
Перебирали и хаяли власть.
(Хвалят ее в основном лишь публично.
В узком кругу не бранить неприлично).
Вспомнили Думу, Совбез, Госсовет
И уж, конечно, правительство...
Нет
В жизни России ни дня (мы бы знали),
Чтобы за что-то его не ругали.
Даже когда утверждается вновь,
Кто-то готов уж испортить им кровь —
Новым министрам...
— В игрушки играют...
Не назначайте, прошу. Назначают!
Зама... Неверующего Фому...
Чем уж он взял их, никак не пойму.
Ну твердолобый! — ведь это же ясно.
Неповоротливостью ужасной
Он вам любой заморозит проект.
Здесь нужен сокол! Огонь! Интеллект!
— Знаем, дружище, о чем ты хлопочешь.
Сделкою века прославиться хочешь?
Дело солидное, прямо скажу...
— Да ведь загубят, понятно ежу!
Мне уж грозятся: «Мы вас уважаем,
Но, извините, наверно, с Китаем
Всё ж состыкуемся. Там в сотню раз
Проще решается всё, чем у вас».
— Да... Бюрократы Россию губили,
Губят и будут губить...
Или-или.
Или они — или дышит страна.
— Вряд ли — они...
— А иначе хана!
Не обгоняет нас только ленивый.
Вон погляди, как всё делают живо
В странах, идущих сейчас на подъём.
Утром — идея, все выкладки — днём,
К вечеру, глядь, экспертиза готова,
Тиснули, сбрызнули — будьте здоровы!
Завтра уже размещаешь заказ.
Там и чиновник болеет за вас!..
Я как-то в шутку сказал президенту:
Надо министров сажать на проценты
От разработок, от прибыли с них.
Хватит жиреть на тарифах одних!
— Это не ново. Министров сажали...
Правда, тогда их наркомами звали.

...Развеселились:
— Иосиф умел
Сблизить чиновника с гущею дел.
Чуял, откуда угроза марксизму,
Знал он лекарство от бюрократизма:
Если башкой ты работать устал,
В руки топор — и на лесоповал!

Смагин вздохнул: сразу вспомнился Благов.
«Ты-то, Арсений, шёл первый под флагом
«Бюрократизму — решительный бой!»,
Только расправились прежде с тобой».
— Да, дисциплинка, — промолвил Петрович. —
Бил телефоны об стол Каганович,*
Но поезда (что уж тут говорить?)
Стали минута в минуту ходить!

87.
Выпили снова. И потанцевали.
И разбредаться усталые стали
В сопровожденьи прекрасных ундин.

Смагин (и он же — Л. Ф. Головнин)
Под руку был уведен той девицей,
Очи которой, в осоке-ресницах,
Были как два голубых озерка...
Это она ведь его, старика,
Всё навещала в избушке под дубом...
Значит, она...
(Словом грязным и грубым
Он не хотел бы пятнать этот лик
Юной богини... Беззлобный язык
Жрицей любви, светлой бабочкой ночи
Тотчас её окрестил...
Между прочим,
Как-то в Париже скрывался Симон
В доме такой же девицы)... И он
Ей улыбнулся, вздохнувши при этом
И... распрощавшись с тем образом светлым,
Что проникал в «заколоченный дом»
Ярким, весёлым, весенним лучом.

В спальне роскошной
Умело и ловко
(Опыт рождает такую сноровку)
Вика раздела его до белья
И уложила в кровать...
— Ты меня
Упаковала почти как сестричка
Из лазарета...
— Что делать? Привычка.
Батя покойный придет «на бровях»,
Если зимой, то заснеженный — страх!
Маменька в слезы, а я уж снимаю
Шапку и шубу с него, разуваю...
Мокрая вся, да в сорочке одной...
«Дочка, учись! Тоже будешь женой...» —
Батя бормочет. Ну я и училась.
Нынче наука моя пригодилась.
Спите спокойно.
— А как же сама?
Может, останешься?..
— Здесь у меня
Тоже есть номер... Но, если хотите,
Я посижу еще рядышком. Спите.

(Где уж тут спать! Смагин прыгать готов).
— Вика, скажите... А кто вам Углов?
— Шеф. Я его секретарша, и только.
— Есть у вас друг?
— Нет. Подруга есть Лёлька,
Мама и бабка в Перми... Весь багаж.
— И... не любили?
— Не знаю... Мираж —
Вся эта ваша любовь, я считаю.
Даже смешно. Парни ходят, играют
Мышцами, словно гориллы-самцы,
Так же красуются, скалят резцы,
А за душой — ни ума, ни отваги.
Жил тут старик...
(Весь внимание — Смагин).
Сто девять лет, а какой молодец!
Честь, благородство, душа, наконец...
Я пообщалась с ним очень немного,
Но вот влюбилась!
Какую дорогу
В жизни прошёл героический дед!
Жил при царе, был военный... корнет...
Где только ни был и с кем он ни дрался!
И от чекистов советских скрывался.
А уж любовь!.. Позавидуешь тем,
Кто были пассии деда, и с кем
Шёл он по жизни...
... (Увы, как ни сладко,
Слушать такое в свой адрес, украдкой
Смагин слезу, отвернувшись, смахнул,
Вспомнив Полину, мадам...) Он вздохнул.
— Что же сегодня с избранником вашим?
— Вам всё смеяться бы...
Помню, папаша
Тоже, как трезвый, всегда подымал
На смех меня и Бугримовой звал:
Я из подвала котов приносила —
Страшных, облезлых — и дома лечила...
Дедушка умер недели как три.
Мне говорили: сходи, посмотри —
Тело его нынче в клинике, в зале,
В пластик его как-то там закатали...
Нет, не хочу! Он был дорог живым,
Пусть навсегда остаётся таким!

88.
В это мгновенье коснулся учёный
Той удивительной кнопки зелёной,
Что интеллект превращает в фантом,
В формулу, в схему
И биолучом
То в «сердце» мозга его отправляет,
То, как магнитом, обратно вбирает
В цепкий и ёмкий компьютерный диск...
(Чтобы уменьшить стирания риск,
Копии делал Максим и надёжно
Прятал их.
Там обнаружить уж можно
Диски с пометкой «удав» и «марал»,
«Леда», и «Брендлин», и «Кольша»...).
Убрал
Нынче Максим в свой тайник «капитана»,
А самого его вывел с экрана
И поздно ночью отправил «домой»...

89.
Крякнул Фомич и встряхнул головой...
Боже, какие кругом перемены!
Где была клетка — портьеры на стенах,
Вместо миазмов — духов аромат.
Рядом — красотка. Участливый взгляд
Принял Фомич за призыв, поощренье
И положил на девичьи колени
Руку свою (не шерстистую, нет!!!).
Крепкой пощёчины ясный ответ
Лишь позабавил его: если больно,
Значит, не сон это всё. И довольно!
Больше не будет его здесь ноги.
Лев отступает, коль скоро враги
Необъяснимым владеют уменьем
На расстояньи кусаться.
Каменьев
Острых, гудящих таинственный рой
Так же прогнал вот далёкой порой
Первого льва от заветной пещеры,
Где обещал быть обильным и верным
Сытный обед:
Поселился в ней клан
Слабых бесхвостых чудных обезьян...

90.
Вика в свой номер с тоской возвращалась.
Как это больно!
Сначала общалась
С умным, душевным, смешным толстяком,
А превратился (внезапно притом)
Он в похотливого борова...
Глупо
Так раскрываться!
Самцы эти тупы
И, кроме дум о насущных делах,
Только лишь секс в оловянных глазах.

В эту минуту шагнула навстречу
Тёмная тень: богатырские плечи,
Талия в рюмку...
— Я жду вас давно.
— Не говорите неправду, Вано.
Десять минут лишь, как все мы расстались.
— Вечностью целой они показались
Мне, дорогая.
— Оставьте, мой друг.
Я не вхожу в соблазнительный круг
Ваших любовниц. Для них сберегите
Эти слова... Я хочу, извините,
В этот момент лишь одно только: спать.
— На две минуты всего задержать
Мне вас позвольте...
Быть может, безделка,
Но повстречалась мне как-то сиделка —
Та, что при пасечнике была,
И рассказала, что в гости зашла
К ней молодая особа и шкуру
Видеть хотела медвежью...
Я сдуру
Этот облезлый, столетний уж хлам
Выменял. К вашим прелестным ногам
Бросил бы я все богатства Вселенной,
Но — на мели... И могу лишь, презренный,
Этот свой скромный вам дар предложить...
— Что же взамен? Мне, Вано, подарить
Нечего вам...
— Жар сердечный!
— Я — стужа.
Сердце своё берегу я для мужа.
Так что, как видите, корм не в коня.
— Кровно обидеть хотите меня?
Я же ведь горец!
— Ну ладно, несите.
Но уговор соблюдать, не взыщите!

В номер свой скромный явилась она,
Только достала бутылку вина,
Как появился и доктор с подарком.
— Вот и доха вам...
При свете неярком
Грубо топорщился старенький мех.
— Ну же, Виктория, выпьем за тех
Храбрых охотников, кто добывает
Хищных зверей и к ногам их бросает
Очаровательных, редкостных дам.
— Только не чокаться. Будет же вам
Имя известно охотника: это
Тот самый дед.
Хоть в душе был поэтом
Наш пчеловод, но он был и стрелком —
Старым воякой, и храбрым притом.
— Как же вы быстро его изучили!
Вы и всего-то три раза там были...
— Чтобы почувствовать прелесть вина,
Не обязательно выпить до дна
Целую бочку. Порой человека
Не распознаешь, прожив с ним полвека,
Если аморфна, без стержня душа.
А у Петровича тем хороша,
Что никогда нет разлада в ней с Богом.
Не говорил он мне выспреннем слогом
О бесконечной любви ко Христу,
Но ощущаешь её за версту.
...Знаете, что?.. Я признаюсь вам честно...
Может быть, вам это неинтересно,
Но завещал мне Петрович... свой клад!
— Это не редкость.
Они все подряд —
Старые люди — чего-то скопили
И в чугуночке под печкой зарыли:
Кто облигации сталинских лет,
Кто и другой казначейский билет
Или сберкнижки времен Кириенко...
Бедные люди! Их через коленку
Столько уж раз поломала судьба,
Что превратилась иная изба
В нумизматическую кладовую.
Денежку встретишь в кубышке любую:
Царскую, керенку, медь, серебро...
(Это последнее — всё же добро,
А остальное — коллекционерам).
Старость сгубили им, пенсионерам
Эти реформы бессчётные так,
Что у иных уж поехал чердак.
Копят, лелеют бумажки пустые
И завещают их нам...
Эх, родные,
Как вы понятны и дороги мне!
Эти бумажки ведь были в цене.
Той облигацией им ползарплаты
Мудрая власть выдавала когда-то.
Дед и на чёрный откладывал день,
Туже затягивая ремень,
Всё потому, что их жизнь научила:
Чёрные дни — это страшная сила!
Но — обошло государство кругом...
Тронешься тут поневоле умом.
Горько-то как старику! — ведь до пота
Тяжко трудился — и всё, как в болото?
Горько и стыдно; поймите его:
Внукам-то он не скопил ничего!
Мысль в утомленных мозгах созревает,
Будто богатствами он обладает,
И со счастливой улыбкой старик
Нам оставляет... увесистый пшик.
— Может быть, так...
Я, признаться, хотела
С кем-то из вас обсудить это дело.
С шефом? Не знаю. Он занят всегда.
Вас отвлекать мне неловко...
— Ну да,
Дел у нас много, не скрою... И всё же
Не оказать вам услугу негоже.
Древний обычай мне это велит:
Помощь нужна — всё бросает джигит!

91.
Новгород Нижний!
Давно не встречались
Мы уж с тобою.
Как вёрсты, промчались
Годы и годы с той давней поры,
Как где-то здесь вот, на склоне горы
Мы познакомились:
Город на Волге,
Автор, герой и читатель...
Предолгий
Круг временной совершив, мы опять
Здесь оказались.
Трудненько узнать
Город сейчас, по прошествии века.
Трудно найти и того человека,
Кто бы припомнил купеческий род
Смагиных... Горько...
Но Симка живёт!
Жив бедолага, потомок далёкий
Минина (жёнками, как-то там боком
Соприкоснулись два рода в веках).
Жив! Лишь румянца уж нет на щеках,
Всё потому, что и щёки — иные,
Волос — не прежний
И не голубые —
Карие очи на смуглом лице.
Мать не узнала бы в этом юнце
Сына родного. Сменил он личину.
Верный читатель уж знает причину,
А привходящий, увы, не поймёт,
Автора словом худым назовёт.
Что ж. Принимали и Чапека тоже
За фантазёра. А ныне, похоже,
Нет уж заводика ни одного,
Где не трудился бы Робот его.*
Автор уверен, что гений научный —
И коллективный, и отчасти штучный —
Так же не знает границ, как и вся
Наша Вселенная.
Что же есть «я»? —
Формула, схема ли, код, шифрограмма,
Ярких цветных хромосом панорама?
Выяснит разум
И станут они
Вечно живыми: и гении, и
Все, кто там рядом...
Представьте, что Павлов
Жил бы доныне. Давно уж литавры
Нам возвестили б чудеснейший век:
Ныне от смерти спасен Человек!

92.
Тучи над Волгой, как рваная юбка.
Вниз по течению движется шлюпка.
Спорит упрямо с рекою весло.
Чайки кричат так противно и зло,
Будто на их покусились владенья.
— Кажется, здесь. Никакого сомнения, —
Доктор, сверяясь со схемой, сказал.
Несколько взмахов веслом, и пристал
Ялик их к берегу.
Бухта подковой,
В центре глубокая яма. И снова
Вздох облегчения: схема верна.

Встретившись с камнем, дробится волна,
Мелкая рябь по поверхности ходит
И на холодные мысли наводит,
Но испугать ли ундину водой?
Вика разделась и крепкой стропой
Тонкую талию перетянула,
Маску одела — и в яму нырнула.

Доктору мнилось, что вечность он ждал,
Но, наконец, поступил и сигнал.
Шелковый шнур из воды выбирая,
Чувствовал лёгкость в руке Эшимбаев.
Вот показались — в ракушках кувшин
И превосходнейшая из ундин.
Зябкой рукой она груз поднимала.

Принял его он
И тяжесть металла —
Вместе с ним тоже. Как будто свинцом
Залит кувшин. (В кирпиче золотом
Равновеликие два из железа
Да с половиною — столько же веса.
Не потому ли червонец всегда
Был так увесист и мил, господа?)

Смагин-отец в тот кувшинчик насыпал
Этих червонцев обильно, и выпал
Только десяток оттуда: открыл
Сын его в ночь, как отца схоронил.
Семьдесят лет с той поры пробежало.
Старцем глубоким давно уже стало
В ночь ту рожденное мамкой дитя...
Вырос завод — русский братец «Форда»...
Имя сменил славный город на Волге
И возвратил его вновь...
На пригорке
Бронзовый Чкалов встал рядом с кремлём...
Сахаров пожил...
Давно уж на слом
Крепкий пошёл особняк трехэтажный,
Что в переулке стоял Приовражном,
Вырублен, взрыт экскаватором сад...
Был бы давно уже смагинский клад
Найден, расхищен...
Но он перепрятан,
Матушке-Волге в тридцатом сосватан,
И сохранила святая река
От водолаза и от рыбака,
От ледохода и землечерпалки,
Сваи строительной, каменной свалки
Этот заросший и грязный кувшин.

Доктор поставил на белый сатин
Клад, восхищаясь им словно мальчишка.
Густо смолою замазана крышка,
Ставшею каменной...
— Он не дурак —
Ваш старичок... Открывать или так —
Боком о камень?

93.
Вдруг с гулом мотора
Катер ворвался в заливчик,
И скоро
Доктор и Вика на белом песке
Навзничь лежали...
С «макаром» в руке
Гордо расхаживал коротконогий
Плотный брюнет в длинной майке, как в тоге.
— День удивительно нынче хорош:
Ветер и тучи. Нигде не найдёшь
В ближней округе свидетеля даже,
Коль доведется случиться пропаже...
Вдруг, например, чей-то клад пропадёт?

Рядом, хватаясь рукой за живот
В приступе смеха, топтался напарник —
Рослый, блондинистый, с виду ударник
Социалистического труда
(Схож был с плакатным).
Но вместо болта
Или резца, или штангеля — что там
Им рисовали? — не знавшей работы
Пухлой рукою держал на плече
Он автомат на коротком ремне.
— Ладно, берите, — сказал Эшимбаев. —
Ваша взяла... Хоть нечестно играет
Шеф ваш — Сергуня. Ведь я же сказал,
Что привезу ему деньги...
—Узнал! —
Горестно даже как будто воскликнул
Коротконогий. — Теперь уж язык твой,
Хочешь - не хочешь, придется унять.
Принцип — свидетелей не оставлять —
Множество раз выручал меня в деле.
Мы и следов не оставим на теле.
Просто утонете вы — и привет!
В жизни каких только случаев нет?..

— Слушай, подонок! — вскричал Эшимбаев, —
Я проиграл вам — и я отвечаю.
Выследил? — да. Но девчонку не трожь! —
Доктор вскочил, даже выхватил нож —
Скромный, с ладошку, почти перочинный...
В спину прикладом свалил его длинный,
Руки рубашкой связал за спиной
И навалился на Вику...

Весной
Кажется жизнь удивительно долгой.
Прожито мало и в общем без толку.
Но на дворе — восхитительный май!
Всё исправимо. И жизненный рай —
Целое лето —
Не тронуто даже.
Всё там и лучше, и ярче, и краше,
Чем до сих пор было в жизни твоей.
Осень дождливая? Знает о ней
Юность весёлая лишь понаслышке.
Ну, а зима... Тут и вовсе излишне
Что-нибудь (в мае!) о ней говорить.
И вот теперь вдруг, на взлете, — не жить?!
Сразу, вот так, не в черёд, без причины,
Под колесом многотонной машины
Или от снежной лавины в горах
Всё потерять, превратившися в прах?
Всё потерять! — это майское утро,
Лето (прожить его думалось мудро),
Щедрую осень и зимний закат,
Будущий дом, непосаженый сад,
Спутника жизни (ну где же он ходит?
Что же предчувствие парня подводит?)
И нерождённых покуда детей?!..

Вика дралась, не жалея ногтей
(Ах, если б были тигриные когти!),
В ход шли колени и зубы, и локти...
Вскрикнул «ударник» и, как молотком,
Стукнул девчонку в висок кулаком.
К яме — той самой — тела подтащили,
Доктора первым под воду спустили,
Взялись за девку... Но как хороша!
Сдохла ли, нет, а чертовски свежа...
В драке материя тонкая сбилась,
Пухлая девичья грудь обнажилась.
Тело Венеры...
— Ты первый... Презент.

Выстрел раздался в тот самый момент.

Глянули: узкой тропинкой спускался
Да торопился, козёл, спотыкался
Странный какой-то кудрявый юнец.
— Третий!.. Да будет им нынче конец? —
Гаркнул блондин, автомат поднимая.
Очередь дал — и осел, задирая
Свой подбородок плакатно тугой.
Над бархатистою бровью-дугой
Рана кровавым пятном пламенела...

А под защитой девичьего тела
Вмиг оказался весёлый брюнет.
Выставив против врага пистолет,
Он трусовато к спине прижимался
Той, над которой сей час измывался,
Чей полутруп обесчестить собрался
И окончательно в труп превратить
Тем, что бесчувственную — утопить.

Пулю за пулей слал коротконогий,
Но охраняли юнца его Боги,
Боги — и резвость: секунды одной
Он не давал, чтобы общей чертой
Соединились прицельная планка
С мушкой и грудью шального подранка
(Кровь заливала мальчишке плечо.
Тоже, видать, припекло горячо!).

94.
Рана — ничто. Подобраться бы к цели.
Смагин припомнил сказанье о Телле.
Тоже задание было простым:
Яблоко сбить. Но под яблоком — сын!
Нежный, доверчивый малый мальчонка...
Смагину так же близка та девчонка,
Телом которой прикрылся злодей —
Тоже, как Геслер, душитель людей.*

Доктор уже две минуты, как тонет...
Смагин схватился за голову, стонет...
Выглянул злоторжествующий глаз —
И припечатан был пулей тотчас.

Смагин, сорвав по дороге одежду,
Бросился в воду, лелея надежду
В общем-то слабую...
К счастью, Вано
Был во всем белом, и темное дно
Не утаило добычу. И раки,
Сытые дном, словно свалкой собаки,
Зло из пещерок глядели на то,
Как ускользает от них пиршество.

95.
Вика очнулась.
Висок — словно рана.
Липкое что-то на шее, и странно
Тихо вокруг. Оглянулась — и в крик:
Сзади лежал тот противный мужик
В майке, который грозил пистолетом.
В небо глядел он, и было при этом
Мёртвое, с глазом единым лицо
Лучше, чем прежнее…
Жизни кольцо —
Корысть, продажность, над слабым глумленье —
Лопнуло обручем, и в изумленье
Он заглянул, наконец, в небеса...

Вот и не верь, говорят, в чудеса:
Яма взбурлила, и выплыл оттуда
Доктор,
А рядом — совсем уже чудо! —
Кольша — тот славный кудрявый дебил,
Что по соседству с Петровичем жил
В доме под дубом... Сынок той сиделки...
Он то здесь как?!
— Хватит пучить гляделки! —
Крикнул ей Кольша. — А ну помогай!

Трубы небесные разом взыграй —
Не удивилась Виктория б больше:
Заговорил удивительный Кольша!
Да еще грозно как заговорил!
(Смагин, признаться, на это и бил:
Окликом строгим и словом обидным
Вывести Вику из шока. Как видно,
Это как раз ему и удалось).

Им потрудиться немало пришлось,
Прежде, чем смерть отдала свою жертву...

Как то в Испании Смагин-«Умберто»
Видел спасение в шторм моряка.
Вал океанский швырнул, как щенка,
К ним на песок бездыханное тело...
О, как всё быстро в руках закипело
Этих суровых смышлёных людей!
Зрелище жёсткое, не для детей,
Но откачали ведь, вот что отрадно...

— Ребра болеть будут долго, да ладно,
Главное, жив ваш супруг...
— Что за чушь?
Врач Эшимбаев мне вовсе не муж.
Он компаньон мой в поездке, и только...
Ты то какими судьбами здесь, Колька?
Что это значит всё?
— Позже скажу.
Но наперёд я уж вас попрошу
Звать меня просто Петровичем...
Рядом
Будьте с больным и прошу вас, не надо —
Не наблюдайте при этом за мной.
...Хмыкнула Вика и села спиной.

Смагин всю грязную сделал работу:
Трупы снабдил, наподобие лота,
Грузами...
И опустились туда
Двое весёлых бандитов,
Куда
Спрятать свои они жертвы хотели —
В яму на дно.
К их рукам прикипели —
Насмерть! — стволы...
Поневоле придёт:
«Кто роет яму — в неё попадёт».

96.
Хмурое утро — в России предвестник
Яркого дня.
Разыгрался кудесник
Ветренный май и такой подарил
День расчудесный, что просто нет сил
Долго томиться в унылой каюте.

В лёгких ажурных шезлонгах на юте
Расположились уютно втроём
Кладоискатели наши.
Кругом
Волга родная под солнышком блещет,
В ярких лучах каждой струйкой трепещет,
Мимо плывут и плывут берега,
В зелени пышной леса и луга.
Там, где деревни дремали ленивы,
Дачные нынче теснятся массивы.

Смагин глядит — наглядеться не может.
Рана промыта, почти не тревожит,
Сам он умыт, принаряжен и сыт,
Перстень отцовский на пальце блестит.
Рядом ундина в таком ожерелье
(Тятька купил его матери в Дели),
Что отвести невозможно глаза.
В маленьких ушках горит бирюза.
Доктор в костюме своем белоснежном,
В божеский вид приведённом прилежно,
С цепкой на шее — изящной, витой —
Вслух наслаждается жизнью земной:

— Ах, эта жизнь! Как легко её хаем!
Чаще же просто мы не замечаем
Поступь её. Как мякину жуём.
Экая радость? — живём и живём.
Так же вот точно и воздухом дышим:
Не насладимся, не видим, не слышим,
Как поступает вовнутрь кислород,
Как его кровь молодая берёт
И через сердце до клеточки каждой
Резво доносит...
Случись же однажды
Нам испытать недостаток его,
Тут же припомним значенье того,
Что было скрыто под словом «дыханье»...
За неразумную страсть в наказанье
Нынче я умер уже...
И воскрес
Чудом!
То вы — наш творитель чудес! —

Смагину доктор, привстав, поклонился.
— Полно вам... Как бы я не возгордился, —
Смагин слегка усмехнулся в ответ.
Сам же подумал: «Вот если б рассвет
Был бы сегодня не облачным, ярким,
Мог поединок стать более жарким:
Солнце светило б мне прямо в глаза».

— Да, пронеслась же над нами гроза! —
Вика сказала. — Подумаю, где я
Нынче могла быть — душа холодеет.
Это не яма — какой-то провал!
— Бог вас, Петрович, нам нынче послал.
— Нет, подождите, — Виктория смело
На Серафима в упор посмотрела. —
Вы, храбрый юноша, всех нас спасли,
Низкий поклон вам за то до земли,
Век свой за вас мы молить будем Бога,
Но согласитесь, что странно немного:
С Сочи до Нижнего нужно лететь,
Бухточку эту в туман разглядеть,
Чтобы здесь встретить... знакомые лица.
Так не бывает.

...Хотел отшутиться
Смагин, но понял, что случай не тот.
Слишком, признаться, крутой оборот
Приняло дело: два трупа — не шутка.
— Что ж. Соглашусь. Роковая минутка
Крепко связала нас с вами, друзья.
А уж с друзьями иначе нельзя,
Кроме как всё — на доверии полном.

...И замолчал.
Тихо шлепали волны
Где-то внизу о подветренный борт.
Ветер был слева — архангельский норд.
— Вся беда в том, что узнали мы поздно
О путешествии вашем.
Вы розно
В Сочи уехали. Это хитро.
Но у Сергуни такое нутро,
Что не учуять добычу не может.
Значит, следили за вами, похоже,
И в самолете, и здесь, на реке:
Видел бинокль я у них в катерке.

Я на тот рейс опоздал, но по счастью
Чартерный ночью летел. Да в ненастье
Где-то над Пензой попали. Беда!
Только к рассвету добрался туда —
К бухточке. Берег крутой, каменистый...
Так что никак не успел бы я быстро
К вам, извините, на помощь придти.
— Что вы, Петрович! И речь то вести
Грех нам об этом…
Пардон, занимает
Нечто другое, — сказал Эшимбаев,
Мягкой улыбкой неловкость гася. —
В вас, извините, интрига то вся!
Помним мы вас... ну совсем в ином виде.
Как бы сказать, чтобы вас не обидеть?..

Скорчил тут Смагин лицо: — Вот таким?
— Точно! Да вы замечательный мим!
— Всё здесь непросто, друзья, не случайно...
Но не могу я открыть эту тайну
Лишь потому, что она — не моя.
Есть человек... Знает больше, чем я...
Если позволит — не скрою ни слова,
Но от себя говорю я одно вам:
Помните деда, что рядышком жил
В доме с террасой?
— Никто не забыл
Оригинального этого деда...
— Знайте, что я... Как бы выразить это? —
Душеприказчик его и... он сам!
Если хотите, напомню я вам
Первую встречу. Тогда на скамейке
Старый Петрович — с клюкой, в телогрейке —
Вам показался, пардон, колдуном!..
Вы расспросили дедулю о том,
Что он едал в своей жизни, что любит,
Вы говорили о том, что нас губит
В индустриальных районах страны,
И потому до такой старины —
109 лет — не дожил бы волжанин.
Разгорячившись как истый южанин,
Авантюристом назвали его...
Вы же, Виктория, больше всего
Жаждали — правда? — услышать от дедки,
Кем были ваши ближайшие предки.
Всё, что пытался он вам рассказать,
Бабке хотели с отчётом послать...

— Хватит примеров! Вы правы бесспорно...
Кажется, я поняла... Иллюзорно
Были вы как бы душевнобольным,
Но притворялись. А с дедкой моим
Общие были у вас интересы,
Он и рассказывал всё вам… Завесы
Нет больше, доктор!.. А цель той игры
Нам не узнать до известной поры.
Верно, Петрович? Я всё угадала?..
Не говорите! И я б не сказала,
Будь эта тайна не только моей.
— Вы — Мата Хари сегодняшних дней!

97.
Матушка-Волга! Какими словами
Выразить то, что случается с нами —
После разлуки — при встрече с тобой?
Словно подхвачено волжской волной,
Глупое сердце куда-то взмывает
И на вершине на миг замирает:
Вновь пред глазами твой дивный простор,
Снова ласкают восторженный взор
Водная ширь и песчаные плёсы,
Гладь островов и крутые утёсы,
Смутная дымка заволжской земли
И пароходик, плывущий вдали.

Вьёшься ты лентой с вершины Валдая,
Север московский дугой огибая.
Издревле смотрят в тебя купола.
Юрьевец, Тверь, Ярославль, Кострома,
Кинешма, Рыбинск — узор самоцветов
В русском нарядном кокошнике этом.

С юга столица другою рекой
Встарь охранялась от полчищ — Окой.
Там, где встречаются обе подруги,
Вечно сновали расшивы и струги,
Ялики, боты, ладьи и челны...
Так то удобно с любой стороны —
С севера щедрого, с хлебного юга —
Встретить торговому люду друг друга,
Что зашумел городок здесь и стал
Третьей столицей!
Недаром назвал
Русской Венецией Новгород Нижний
Бывший здесь
Негоциант заграничный.

За Чебоксарами, ниже Казани
Третья подруга встречается с вами —
Кама, уральская наша река,
Левая матушки-Волги рука.
Что за простор здесь, — текучее море!
Вот и Симбирск открывается вскоре.
Как ни гляди с самой кручи, с Венца —
Нет тебе, матушка, краю-конца!
(Век девятнадцатый был на закате...
Два гимназиста здесь бегали, кстати,
Волжский разлив в половодье смотреть.
Оба умами смогли завладеть
Бедной России... И старшего имя
Носит Симбирск... А другого доныне
Не вековечит родная земля.
Разве что в пензенских сурских краях
Город Керенск был когда-то на карте...).

Вот огибает в стремнинном азарте
Русло твоё дивный край — Жигули.
Место разбойное! Из-под земли
Словно являются здесь — да навстречу! —
Те удальцы, что отстали далече —
За двести вёрст...
Есть местечко одно —
Переволоки зовётся оно.
Там волокли лёгкий челн эти волки
И по Усе вновь сплывали до Волги,
Ужас на мирных купцов наводя…

Вот и Самара.
Для ставки вождя
Выкопан бункер здесь был в сорок первом.
Город недаром избрали резервным
Местом столицы: за Волгою он!
Волга — тот крайний и есть бастион,
Преодолеть был который не в силах
Вермахт, чьи армии вышли и к Нилу,
И к Атлантическим берегам...

Хлебный Саратов прекрасен!
А там
Грозный курган открывается взору.
Много и славно сражался сей город —
Он же Царицын и он — Сталинград...

С дочкою Ахтубой рядом
Подряд
Полтыщи верст пробегаешь ты, Волга,
Царством арбузным и рыбным.
Но толку
Нет объяснять не фанатам, река,
Что же есть Астрахань для рыбака!

98.
Судно, которым друзья наши плыли,
Было торговым.
Здесь трюмы забили
Всяким товаром. Но чистенький ют
С дюжиной крохотных светлых кают
Предназначался для тех пассажиров,
Что приглянулись отцу-командиру
Силычу. Он был хозяин и кэп
И за столом предводитель...
— Я нэп —
Вот что люблю из истории нашей, —
Силыч давился овсяною кашей
(Был на диете весёлый старик). —
Дед мой, Савелий, симбирский мужик,
Был за Советы. И с белыми дрался.
После гражданской извозом занялся.
Тоже, скажу я вам, труд непростой:
В зиму, в метель... Да плати за постой...
Да от голодных волков отбивайся...
А от двуногих тем паче спасайся
(После войны много всяких волков!)...
К счастью, и братьев имел, и сынков
Дед мой. И целой артелью, бывало,
Наше семейство зимой выезжало
В Сызрань и в Пензу, и в Вольск, и в Казань...
Кони — огонь!
Деревенская рвань,
Видя такое, слюной исходила.
Но, хоть комбед обладал тогда силой,
Сделать не мог ничего он: в Москве
Ленин на съезд ВКП(б)
Сам объявил перемирие с классом
Мелких буржуев...
И тюрею с квасом
Мутный, вонючий запив самогон,
Шла беднота свой досматривать сон
О наступлении «светлого царства» —
Общего сытого пьяного барства...
Тяжко трудился мой дед. И платил
Столько в казну, сколько вряд ли слупил
Ихний комбед с остальной деревеньки...
Помер Ильич, и опять помаленьку
Начали люд трудовой зажимать
Податью лишней...
Пришлось продавать
Коников добрых, сворачивать дело...
Тут раскулачиванье подоспело,
Вот и попал дед Савелий в опал —
Строил стране Беломорский канал.
Ну-ка скажите: кому же мешало
Дедово трудное счастье?
Не стало
Мудрого нэпа —
Исчезли опять
Мыло и спички...
И не выпускать —
Их доставлять стало некому, братцы...
А дефицит, если так разобраться, —
Это же мина под ленинский строй!
Где же тут равенство, милый ты мой,
Если здесь голод — хоть зубы на полку,
А по соседству едят втихомолку?..
Если в гражданскую всяк голодал,
То и Цурюпа в голодный упал
Обморок, хлеба привезши в столицу
Целый состав...
А ведь первые лица —
Тот же Бухарин, Зиновьев слегка
Были за истинного мужика —
Крепкого, трезвого, и до работы
Жадного — страсть!
Так пчела в свои соты
Неутомимо таскает нектар,
Как мужичок работящий — товар
Делает, возит... для общего блага...
Трутни поели пчелу!

— Вы, однако,
Не должны обижаться бы, шеф:
НЭП возродился...
— Увы, это блеф.
НЭП был при сильном хорош государстве.
Даже и в прежние годы, при царстве
Много казённого было у нас:
Целые волости, братец, подчас,
Земли и недра, леса и крестьяне,
И превеликое множество зданий,
Пристаней, станций, железных дорог —
Всё государственным было, сынок, —
Смагину так то ответствовал Силыч. —
Ленин (его буду чтить до могилы)
Только всего-то — в казну перевёл
Собственность крупных хозяев...
И шёл
После Десятого съезда наш поезд
Очень неплохо.
Я кланяюсь в пояс
Тем, кто пошёл за моим земляком
И поплатился за это потом:
Рыкову, Томскому... Всех не упомнишь...
НЭП — это Русь.
И заводы, и домны,
Электростанции, нефть, уголёк,
Лес и руда должны быть, сынок,
У государства.
А суднышко наше,
Лавку торговую, ферму и даже
Единоличный крестьянский надел —
Можно и в собственность... Чтобы владел
Каждый лишь тем, что он может осилить —
Сам ли, с семьёй ли... Изволите видеть,
Вот вам, к примеру, команда моя:
Брат, два племянника, сын и зятья…
Всё у нас поровну, всё у нас честно,
Я сам и вахты несу, как известно,
Нет у нас белых и чёрных... Но вот
Дали бы мне во владение флот
Волжский торговый... И стал бы буржуем
К старости я?
Это значит — воруем?
Эксплуатация есть воровство!
Стало быть, Силыч вступает в родство
С тем недорезанным капиталистом,
Коего красным кавалеристом
Дед мой гонял по заволжской степи?!..
Господи Боже, спаси-сохрани!
— Но согласитесь, что стран есть немало,
Где с преогромным живут капиталом,
И ничего, не мозолят глаза...
— Ежели нажито честно, я «за»!
Вот посудите-ка сами, артисты:
Соорудили плавучую пристань
Вы, например. Да за собственный счёт...
Цены приемлемы, прибыль растёт...
Кто же вам слово зазорное скажет?
Ваш дебаркадер и сёла привяжет
Местные к Волге теснее: народ
Здесь уже будет встречать пароход,
А не за многие вёрсты отсюда...
Грузы опять же...
Не вижу я худа,
Если со временем даже и порт
Вырастет вашим усердьем;
Свой борт
Судно такое к причалу подвалит,
Коего здесь никогда не видали…
Ну а теперь посудите, друзья:
Ежели порт этот строил не я,
А государство, народ его строил,
Если мне лично копейки не стоил
Труд многолетний,
И сочный сей плод
В руки упал мне готовым... И вот
Я уже полный владелец причалов,
Кранов, складского хозяйства... И стал им
Волею случая (или родни)...
Ну, а портовые хлопцы? Они
Разве же этого не заслужили?
Многие жизнь целиком оттрубили
В этом порту — до глубоких седин...
Было — начальство, и вдруг — «господин
Силыч!».. Хозяин!..
Да хлопцы с причала
Тут же меня окунут для начала,
Чтоб остудить мой хозяйский запал.
Ну, а потом?..
Нет, никак бы не стал
Силыч буржуем...
Ну, может быть, в Штатах,
Только не в нашей России, ребята,
Крупным хозяйством спокойно владеть.
Здесь не успели еще помереть
Те, кто родился при строе народном,
Жил в государстве хоть внешне свободном
От дележа на рабов и господ,
Кто создавал и причалы, и флот,
И ДнепроГЭСы, и КрАЗы, и БАМы...
Все эти люди ужасно упрямы
И, коль привыкли считать ближний лес
Общим, казенным, своим, наконец,
То хоть на каждое дерево вешай
Вывеску «Частное», — конный и пеший —
Всяк, как валил, так и будет валить:
Кто за грибами, кто дров напилить...
Ты на охране одной разоришься,
Но до сердец наших не достучишься.
Даже поставь по периметру взвод, —
Если не вырубит, так подожжет
Люд осерчалый твой лес разнесчастный...
Нету у нас уважения к частной
Собственности. Здесь не Англия, брат.
Здесь и при Стеньке, и 100 лет назад
Барское жгли...
А ведь было у князя
Более прав, чем у тех, кто из грязи
Нашей, совковой же вылез, и нам
Ныне уж смеет указывать, хам,
Менторским тоном... Сопляк! Белоручка!
— Кто-то достал вас?
— Да есть одна штучка...
Вам ни к чему...
Вот такие, как он —
Наглые, жадные — ставят заслон
Между трудом и, пардон, капиталом.
Ненасыщаем он. Всё ему мало!
Пристани, верфи... Ужасная прыть:
Волги кусок уж готов отхватить!
И ведь отхватит когда-нибудь, точно.
В нашей державе ничто, брат, не прочно.
То, что сегодня закон запретил,
Завтра парламент другой отменил,
И веселись-ка, душа молодая! —
Перегородят от края до края
Матушку Волгу незримым лучом,
И не пройдёшь уж тогда нипочём
С Нижнего в Астрахань без «предоплаты»...
Снова вернётся, как было когда-то
К княжествам мелким удельная Русь.
Вот ведь чего я, ребята, боюсь!
А потому — утверждал я и буду
Впредь утверждать, что славянскому люду
Больше подходит общественный строй —
Тот, при котором Народ — и герой,
И созидатель, и главный хозяин
Всех своих вотчин, до самых окраин!
А под крылом государства, как встарь
Трудится частник... Лотошник... Кустарь...
НЭП, дорогие товарищи, нужен!

Силыч поднялся. Закончился ужин.

99.
Вышли на палубу. Боже ты мой!
Сколько же звёзд на поляне ночной
Бархатно-чёрной!
Фатой подвенечной
Наискось неба туманится Млечный
Путь — с драгоценным лучом Альтаир...
Вечный, холодный, загадочный мир
Тысячью глаз наблюдает за нами.
Словно песчинки, века за веками
И возникают из небытия
И улетают всё в те же края,
А вековечные звёздочки эти
Светят и светят далёкой планете...
Видела эта небесная тля
Как клокотала девица Земля,
Как океаны ее заливали,
Как ледники с полюсов наступали;
Видела всполохи первых костров,
Зарева видит больших городов...
А через тысячу лет, интересно,
Что наблюдатель увидит небесный?
Будет ли так же старушка мила
Или же мёртвой, сожжённой дотла
Путь свой продолжит в бездонной Вселенной,
Ставши однажды монетой разменной
В споре тщеславий великих людей?

100.
«Прав Нострадамус? И страшный злодей
(В год предпоследний минувшего века
Должен сойти он на землю, калека)
Ходит меж нами — пока что дитя?...
Господи! — Смагин взмолился, — Тебя
Я не всегда, может быть, поминаю
В долгих молитвах. И грешен я, знаю,
Но, коли жизнь Ты вторую мне дал,
Дай и великую цель!»

Тут причал
Из-за утёса в огнях показался.
С каждой минутою он приближался...
Вздрогнул бесстрашный в боях Серафим:
Вышел на пристань... монах-пилигрим —
Тот, кто являлся в двенадцатом годе,
Тот, кто в тринадцатом царской особе
Не дал вреда нанести...
Он стоял —
Старец таинственный — и осенял
Судно крестом величавым, широким...

Подали трап.
Смагин спрыгнул. Далёко
Старец не должен бы тотчас уйти.
Немноголюдно кругом, но найти
Божьего странника Смагин не может!
Дума его неотступная гложет:
Волей Господней иль против неё
С ним происходит чудесное всё,
Что никогда не бывало во веки,
Сколько он знает, с простым человеком:
Новая зримая жизнь на Земле...
Смагин хотел бы на мудром челе
Ясный ответ прочитать той загадки
И, либо впредь не играть уже в прятки
С бабушкой Смертью, навеки уйти,
Либо свой крест благородно нести
Дальше...
Но смысл то божественный — в чём же?
Вспомнил тигрицу... Незримую лонжу
Смагин не раз ощущал в тот момент,
Как в пользу смерти сильней аргумент
Случай выкладывал...
Да, от паденья
Часто спасало его Провиденье.
Но для чего? Старец должен бы знать.
Только вот где же его отыскать?

101.
Мечется Смагин по пристани тесной,
И наблюдают за ним с интересом
Три пары глаз из большого авто.
— Кто это, парни?
— Здесь что-то не то...
— С «Витязя» он...
— Значит, Силыч задумал
Карты смешать нам?..
А ну-ка, Угрюмый,
Транспортируй его быстро сюда!

Смагин столкнулся, как с глыбою льда
С мрачным могучим детиной...
— Звиняйте...
На два словечка... Сюда вот ступайте...

Дверца открылась, и рухнул Симон
В кресло машины.
Просторный салон
Лишь одиноким плафоном подсвечен.
Недоуменным молчанием встречен
Первоначально был Смагин: вблизи
Он оказался мальчишкой почти.
— С «Витязя»?
— Да... Но позвольте вопрос мне:
Старца высокого в чёрном...
— Ты после
Будешь рассказывать байки, сынок.
Силыч послал тебя? — голос не строг,
Даже, напротив, приветлив как будто,
Но переменным лицо почему-то
Кажется Смагину: то оно есть,
То пропадает... Как будто бы здесь
Иллюзион «Человек-невидимка»...
Вместо лица — розоватая дымка...
«Нешто вернулось ко мне на беду
То, что пропало в тифозном бреду
Там, в восемнадцатом, после расстрела
Царской Семьи? И опять овладел я
Даром предвиденья?!»…
Подлый удар
Сбоку, по печени, Смагина в жар
Бросил.
Давно Серафима не били.
В сорок четвертом в гестапо...
— Спросили,
Кажется, юноша, вас. Отвечать
Принято здесь...
— Хорошо. Но сказать
Вы мне позволите всё, что я знаю?
— Сыпь, паренёк. За базар отвечаю.
— Вам бы о душах подумать пора:
Только один доживёт до утра.
Это не вымысел и не угроза,
Не оскорбленного гордая поза.
Знаю, и всё тут. А как, почему,
Вам не понять... Я и сам не пойму.

Стихло в салоне.
Но брань всё сломала.
— Он провоцирует нас, этот малый!
— Дайте его мне на десять минут,
Выбью я всё из него...
— Но не тут,
Чтобы он кровью чехлы не измазал...

Новый удар.
— Выбирайся, зараза!
— Да отойдите подальше: идёт
Силыч к машине. «Аренду» несёт.

102.
Десять минут с той поры пролетели.
Два пассажира на суднышко сели:
Дама и дряхлый, с клюкой, старикан.
Подать отдавши, взошел капитан.
«Витязь», гудя, отошел от причала...

Танго в салоне машины звучало,
Шеф, напевая, банкноты считал...
— Что-то с Угрюмым, — водитель сказал.
Шеф от финансовых дел оторвался.
— Этот мальчишка... Он не поднимался
Разве по трапу?
— Уверен, что нет.
— Кто же?
— Старуха и с клюшкою дед...
— Ах, идиот ты! Слепец полодырый!
Разве отчалит кто без пассажира?
Значит, на «Витязе» этот юнец.
Где же Угрюмый?..

Нашли наконец.
Сразу за пристанью, в пыльном бурьяне,
Как придорожный увесистый камень,
Навзничь могучий детина лежал
И непрерывно протяжно стонал.

Сбрызнув водой, привели его в чувство.
— Это какое-то, братцы, искусство
Новое вовсе... Ни до.., ни ушу...
Что-то мелькнуло, и я уж лежу.
Боль — невозможная!
Стронуться с места
Сил нет нисколько...
Как будто из теста
Нынче слепили меня...
Ну пацан!
Я доберусь до тебя!!
— Твой наган,
Думаю, справится с тем каратистом.
Едем в Тольятти, пижоны, да быстро!
«Витязь» часть груза везёт в автоград,
Там разберёшься с обидчиком, брат.

103.
Здесь приоткроем мы тайны покровы.
То, что Угрюмый назвал словом «новый»,
В том же Китае уж тысячу лет
Избранным людям известно.
Секрет
Этого действия («шёлковый кокон»)
В том, что в сплетение нервных волокон
Резко наносится точный удар...
Мудрый харбинский наставник был стар,
Но поражал Серафима уменьем
Легким, казалось бы, прикосновеньем
Бьющую руку врага укрощать.
«Должен ты, Сима-сан, вот что понять:
Это искусство — оружие бедных.
С древних веков — и с железных, и с медных,
Жизнь бедняка ни во что не ценя,
Каждый богач, не слезая с коня,
Мог его палкой избить, бедолагу,
Мог на дороге безлюдной беднягу
Вовсе убить... Там лишь меч — господин...
Против меча был всего лишь один
Способ защиты у бедного люда:
Голые руки да ум.
Вот отсюда
Главное правило. Помни, сынок:
Где бы ты ни был, каких бы дорог
Босые ноги твои не касались,
Сколько б людей тебе ни попадались,
Каждого словом сердечным встречай.
Даже богат станешь — не обижай
Бедных и сирых...
А «шёлковый кокон»
Побереги на тот день (пусть далёк он
Будет иль вовсе к тебе не придёт —
Чёрный, ненастный), когда нападёт
С острым мечом на тебя неприятель.
Но упаси тебя Мудрый Создатель
Первым напасть! Уподобишься ты
Тем, кто в веках у простой бедноты
Страх вызывал и желание мести...
Ты, Сима-сан, доложу я без лести,
Быстро освоил науку мою.
Но, коль сойдёшься на самом краю
С сильным врагом, не толкай его с кручи:
Добрым быть должен ты, если могучим
Тайным владеешь оружием. Он
Это оценит, коль тоже умён
И, оценив, станет лучше, быть может:
Мягче к другим, к самому себе — строже»...

Смагин вздохнул, тёплый воздух вобрав.
Хочется верить, что старец был прав.

104.
Звёздная россыпь над Волгой горела,
Вниз по течению судно летело,
И не спускала Виктория глаз
С юноши, ведшего странный рассказ.
— Прадед ваш был замечательным малым!
— Это Петрович наш всё рассказал вам?
— Пусть будет так...
Трижды случай сводил
Смагина с Благовым...
Дед говорил,
Что познакомила их каталажка
В Нижнем, в тринадцатом?..
Вышла промашка:
Смагина взяли филёры в тот день,
Как Николай на красавец «Межень»
Вместе с Семейством своим перебрался
И в Кострому вверх по Волге подался:
В славном Ипатьевском монастыре
Домик отдельный стоял во дворе —
Дом Михаила Романова. К предку
Плыло Семейство...
А Смагина в клетку,
В камеру тесную бросили; там
Он и попался двум старым друзьям
В нежные лапы...
Был юноша ранен,
Благов рубаху порвал, чтоб бинтами
Голову парню перевязать...
Позже в ту голову стали вбивать
Мудрость тюремную, прелесть марксизма...
Жора — сторонник скорей меньшевизма,
Ну а ваш прадед Арсений всегда
Большевиком неподдельным был...
Да,
Счастлив тот вождь, кто имеет полсотни
Этаких Благовых! Из подворотни
Эти не будут следить за тобой:
Чем и в чью пользу закончится бой.
Эти привыкли сражаться открыто,
А, победив, не искать у корыта
Тёплого места. Туда, где трудней —
Вот устремление этих людей,
И не свернуть их с дороги подачкой —
Ни кабинетом, авто или дачкой,
Ни городов именами — в их честь.
(Карту тридцатых возьмите, там есть
Город по имени Благов)... Не это
Вашего прадеда из кабинета
Снова и снова бросало в седло
Или в пургу, в Заполярье, в село,
Где начиналось строительство града...
Лучшая этаким людям награда
Не ордена — воплощенье Идей!..

Но появилось немало людей —
Тех, кто во благо абстрактных потомков
Тоже бы рад... но не так, не с котомкой...
Этим хотелось не где-то, а тут...
Эти внедряли партийный уют
Медленной сапою всюду, где можно,
Исподволь, крадучись и осторожно:
«С золота есть не такая беда,
Если оттиснута в блюде звезда;
Если она на капоте сияет,
Значит, в авто не буржуй восседает,
А большевик»...
И состав (целиком!)
Занял по праву известный нарком:
Герб на вагоне советский...
И даже
Царские ложи, дворцы, экипажи —
Всё стало «нашим», едва только герб
Новый оттиснули: молот и серп
Вместо орла византийского...
Благов
Был уже чужд той среде, где отвага
Меньше ценилась, чем сплетня и лесть,
Где обожались интрига и месть.
Тоже придворная месть: с оговором,
Тайным злословьем и всяческим сором,
Радостно выметенным из избы...
Эта ли месть уложила в гробы
Орджоникидзе, Гамарника, прочих
Рано ушедших толковых рабочих
Фабрики Мирового Труда, —
Мы не узнаем уже никогда.
Благов был тоже из этой когорты,
Он не боялся ни Бога, ни чёрта…
Но камарилья... Вот истинный бич
Всяких идей!
Модный лозунг и клич
Первой с трибуны она возвещает,
А вечерами вождя потешает
Скабрезной шуткой о тех, кто всерьёз,
Ей же поверив, был тронут до слёз.
Кажется мне, что лукавое жало
Лести, злословья, коварства
Держало
В сладком плену и вождя самого.
Вождь — человек, и превыше всего
Тоже, должно быть, насмешек боялся.
Русский народ — он всегда потешался
Над слабовольным, ранимым царём —
Шуйским и Павлом, и Ники...
Потом
Он, отсмеявшися, рано иль поздно
Их же свергал.
Только сильных и грозных
Дерзкою шуткой не трогал народ —
Страшно поскольку...
Мне кажется, вот
Главная тяжких репрессий пружина:
Это придворной интриги трясина
Мягко влекла и толкала вождя
К мерам кровавым...

Других не щадя,
В ужас пришла и сама камарилья:
Тот же огонь подпалил её крылья,
Что разожгла она в сердце Его...
Из окруженья вождя самого
Много повыбили люди Ягоды,
Люди Ежова в те страшные годы.

Но расскажу вам о Благове. С ним
Встретился Смагин — с весёлым, живым —
В прифронтовом городке близ Толедо.

105.
Пусто в Испании после обеда.
Тихая улочка, нет ни души,
Кроме двух русских в кастильской глуши.
Благов ремень с кобурою поправил,
Смагин удобнее ногу отставил,
Чтобы мгновенно достать пистолет...
— Будет вам, Благов! За столько-то лет
Можно бы с делом моим разобраться
И убедиться, что с русскими драться
Я никогда себе не позволял:
В белых не хаживал, красным не стал...
Всех нас рассудят потомки когда-то.
Нет на мне крови российского брата!
— А почему же в тридцатом году
Скрылись от власти?.. Имейте в виду:
Вы у нас числитесь, сударь, шпионом...
— Но почему? По каким же законам
Русский, вернувшийся издалека,
Чтоб схоронить своего старика,
Русский, за Родину повоевавший
И никогда её не предававший,
Сразу становится вашим врагом —
В лоб, без суда, априорным путем?!
— Кто же ты, Смагин?.. Давай разберёмся.
В год восемнадцатый, может, вернёмся?
С красным мандатом куда же ты шёл?
— Да, шёл к царю!
На российский престол
Мы Михаила хотели поставить,
Но Перекатов с дружками отправить
Брата царя поспешил к праотцам...
Кстати, за что он расстрелян?
Ты сам
Вряд ли на это, Арсений, ответишь.
Он-то был чем виноват?
— Это фетишь!
Культ поклонения... Белый божок...
Или мы так уж наивны, дружок,
Чтобы в те дни (был Колчак на подходе)
Всей белой сволочи стимул дать — вроде
Ныне живущего брата царя?
Нет, эта кровь проливалась не зря!
Это лишь малая капля из моря
Крови народной, народного горя,
Что выпускали цари и князья
Рода Романовых.
Ихняя вся
По уши кровью залита семейка...
— Даже Алёша?
— А ты пожалей-ка
Тех ребятишек, младенцев грудных,
Что на Дворцовую матери их
Вынесли в Пятом году, в воскресенье...
Или считаешь, что место рожденья
Делит детишек малых по сортам?
Мол, за царевича сотню отдам
«Просто младенцев» рабочего люда?
Кстати... Христос — ты не помнишь — откуда?
Не был ли плотником батька его?
Где он родился?..
— Чуднее всего
То, что взрываете храмы в России,
Но даже в споре никак без Мессии
Не обойтись вам...
— Ну вот что, студент...
Хоть ты и вредный для нас элемент,
Вижу по форме, что в Интербригаде...
Значит, ты наш...
Давней памяти ради,
Знаешь? Зайдем-ка с тобой в кабачок
Да побеседуем честно, дружок.
 
Солнце Испании залито щедро
В бочки дубовые славного «педро»,
Греет оно и сжигает тот лёд
Что в русских душах суровых живёт.

Всё рассказал Серафим без утайки:
Как отбивался в Сибири от шайки
Дерзких хунхузов, как, став моряком,
Плыл из Китая на запад, в свой дом,
Как зимовать довелось в султанате,
Как вырывался из жарких объятий
Польской, румынской полиций, как жил
В Ревеле мирном
И как получил
Весточку с Родины...
— Что бы ты сделал?
Нешто отца перед смертью бы предал
И не пришёл его в путь проводить
Самый последний?..
Да что говорить!
Как бы себя называл я мужчиной?
— Но почему под чужою личиной?
— Странный вопрос. А не ты ли, мой друг
Нарисовал заколдованный круг,
В коем для Смагина нет уже места?
Всё в этом круге: мой дом и невеста,
Дряхлый отец и могилы родных,
Волга и Русь...
— Придержи вороных.
Ишь, разлетелся!
А кто комиссара,
Пользуясь дружбой тюремною старой,
Пензенской байкой сумел обмануть?
В годы Гражданской один только путь
Был бы тебе уготован за это...
— Знаю, Арсений. В то давнее лето
Не церемонились... Столько смертей
(Мирбах... И царь...), что на прочих людей
Слёз не хватало...
А, видно, надолго
Жизнь обесценилась!
Летом на Волге
После поминок, в тридцатом году
Густо вы сеяли, мне на беду,
Пули вдогонку...
— То был Перекатов.
— Вот как!
— Вернулся он в Нижний в двадцатых.
Нынче в Москве.
— На Лубянке, поди?
— Всё тебе знать бы, студент...
— Погоди!
Будешь в Москве — низко кланяйся: метко
Жора стреляет. Без шуток. Отметка
Вот, — Смагин шрам показал на руке. —
Метров ведь триста я сплыл по реке,
Да на восток шёл, где солнце всходило.
В щепки корму! Даже в нос угодила
Меткая пуля у шлюпки в тот миг,
Как наклонился я к веслам. Старик
Рад будет слышать такое, ей Богу!
— Вот и скажи ему сам. Я в дорогу —
Хочешь? — записку тебе напишу...
Что уж... За давностью лет отпущу
Грех тебе пермский... И если ты точно
У Колчака не служил, можешь прочно
Обосноваться в СССР...
— Честное слово?
— Хороший пример —
К нам возвращение автора «Ямы»
И «Поединка»: на что был упрямый
Антисоветчик, а даже Куприн
Тоже не смог без родных палестин
И превосходно в Москве проживает:
Счастлив, никто ему не поминает
Северный белогвардейский поход...
Или Шульгин, твой дружок... Он живёт
В Вологде, кажется. И на свободе.
Этот петлюровец в южном походе
Против Советов участвовал. «Дни»
Ты не читал? Чёрной злобой они
На революцию русскую пышут...
Что, интересно, сегодня напишут
Эти, бесспорно, титаны пера,
Видя, как мощно идёт на-гора
Всё, о чем раньше мы только мечтали:
Электростанции, домны... Мы стали
Больше сегодня в два раза даём,
Чем при буржуях. И то же — с углём...
— Верю, Арсений... Но вот что смущает:
Туча какая-то вас накрывает...
Эти троцкисты...
— Ты в общем-то прав.
Заговор был. И, личину сорвав,
Вдруг обнаружили в людях такое,
Что позабудешь, студент, о покое:
Как же мы смели их не разглядеть?!..
— Троцкого не довелось лицезреть,
Но в девятнадцатом от машиниста
Слышал рассказ...
Одного анархиста
С грузом опасным послали взорвать
Мост, по которому он проезжать
Должен был вскоре — ваш пред РВСа...
Денег немало придали для веса,
И подкупил анархист без труда
Тройку путейцев. Там дел — ерунда:
Вовремя сделать отмашку — и дёру.
Всё остальное вменялось минёру.
Был в своём деле он вовсе не слаб —
Старший матрос с заградителя «Краб»*.
Вскоре и случай удачнейший выпал:
Троцкого поезд на станцию прибыл.
Ночь обещала безлунною быть...
Мост огромадный... Не должен доплыть
Красный главком, даже если не сгинет
Сразу от взрыва...
Матрос на дрезине
В форме путейской условленно ждёт...
Долго их нет!
Наконец-то идёт
Троица наша. К дрезине подходят
И разговор непонятный заводят:
Дескать, вертаем тебе свой должок,
Но и тебя отпускаем, дружок,
Лишь Христа ради...
А надо в ЧК бы...
Что же случилось?
И выяснил с «Краба»
Вот что: на митинг попали они,
Слушали Троцкого...
«Райские дни,
Праздник коммуны нас всех ожидает!
Серые те, кто об этом не знает...
Были и мы... А теперь вот — как днём!
Слушай, давай мы тебя отведём
В поезд к товарищу Троцкому, право...
Ты через десять минут будешь славу
Большевикам и Советам кричать»...*
Вырвался старший матрос — и бежать!
— Это и всё?.. Что-то, Смагин, немного...
— Мне непонятно, Арсений, ей-богу!
Троцкий ведь тоже был вашим вождём.
Был главковерхом!.. Каким калачом
Можно его заманить в вражьи сети?
Что обещать могли сукины дети —
Эти разведки — такому киту?
Был на втором, как я понял, посту,
Жил, как король... И портреты висели...
«Мудрый, великий!..» А что же на деле
Выиграл он оттого, что шпион?
В Мексике ферму?.. Там — Моська, здесь — Слон!
Полузабытый презренный изгнанник —
Вот, вместо прежних, в каком нынче звании
Ваш Главковерх...
Неужели так глуп
Стал Лев Давыдыч, что звон медных труб,
Славу и честь поменял на задворки
Нашей истории?..
— То отговорки.
Бонапартизм загубил всех троих.
— Нет, подожди... Бонапарта в живых —
Дважды, заметь! — оставлял победитель.
Даже не тюрьмы, а остров в обитель
Предоставлял благороднейший враг.
Чем же Зиновьев и Каменев так
Крепко могли досадить вашей власти,
Что расстреляли вы их в одночасье?
— Ты же военный и должен понять:
Можно ли Карла с Мазепой ровнять?...
Явных врагов мы ведь тоже щадили:
Всех генералов, считай, отпустили
Перед Гражданской войною, студент.
Ну а предатель — другой элемент.
Вспомним того же Петра: пленных шведов
Учителями он звал и обедал
С ними заздравно за общим столом.
Но Алексея при этом при всём —
Сына родного! — казнил беспощадно!
— Что до измены партийцев, то ладно:
Я всё равно ваших склок не пойму.
Но объясни мне тогда, почему
И Тухачевский туда затесался?
Я его знал арестантом... Пытался
Летом в Симбирске главком Муравьёв
Двинуть свой фронт на Москву — на «врагов
Внутренних»... Но командарм под расстрелом
Не соглашался на чёрное дело.
Как же сегодня он смог изменить?..

Благов взъярился:
— Ты, видно, шутить
Вздумал со мною, щенок, балалайка?
Я ж тебя, контру!..
— Ты шибко не лай-ка...
Вышли франкисты сегодня в эфир:
И Примаков, Уборевич, Якир,
И Тухачевский — все взяты под стражу...
— Чушь! Наговор! Кто же станцию вражью
Может всерьёз принимать? Это бред!
— Да, привирают... Но я двадцать лет
Вынужден нашу «планету» — Отчизну,
Как астроном, наблюдать через призму
Жёлтых газет и чужих голосов.
(Благо, основу пяти языков
Я в своих странствиях долгих освоил).
Мало бы мозг тренированный стоил,
Если бы истину спутать он мог
С дезинформацией...
Я между строк
Больше читаю, чем сказано в строках.
Грустно, Арсений. Копаясь в истоках,
Я нахожу, что франкисты не лгут.
Да, в СССР... величаво живут!
Строил я сам Комсомольск-на-Амуре,
Был в продублённой искусанной шкуре
Тех добровольцев, кто первыми, брат,
В дебрях, в тайге заложили Дальград.
Пусть это сказано будет и громко,
Строили мы для себя и потомков —
Не для хозяина. Это всё так.
Празднично каждый сдавали барак.
Даже и впроголодь жили... красиво!
Яркая цель впереди, перспектива...
Но и тогда ложкой дёгтя в меду
Были рассказы про чью-то беду
Без сожаления...
Те добровольцы —
Всех уголков молодежь, комсомольцы —
Даже бахвалились, сколько у них
В прежние годы убито своих
Русских людей: царских слуг и кронштадтцев,
Белых, антоновцев...
Коль разобраться,
Выросла поросль страны — на крови!
И не видать, чтобы зёрна любви
К ближнему
Кто-то ронял в эту почву.
Добрые парни, но всех они в клочья,
Судя по лицам, готовы порвать,
Только что примется вдруг выступать
Бойкий заезжий иль местный оратор —
Классовой ненависти генератор:
«СССР в окруженьи врагов,
Всюду агенты в лице кулаков,
Меньшевиков, басмачей, анархистов,
НЭПманов бывших, эсеров, троцкистов...».
Зубы дракона посеяли вы,
И пожинаете нынче плоды!
— Эх, Серафим... Что же делать с тобою?
Сам ты играешь своею судьбою.
Жив в тебе царских крестов кавалер...
Нет, не стремись-ка ты в СССР...
— Вот и оно-то... Ты вспомни, Арсений,
Как вы бранили царизм: на колени
Он-де поставил российский народ...
Как вы мечтали всю гамму свобод
Дать бедным людям...
Ну вот он я. Беден,
Для революции вашей не вреден,
Но вы не только что слова лишить —
Голову напрочь готовы срубить
Мне потому, что иначе гляжу я
На революцию...
— Видно, буржуя,
Как кобеля, не отмыть добела...
Наша история слишком мала,
Чтобы в неё уместилось всё сразу:
Войны, разруха, свободы...
Заразу
Прежде повыведем, выстроим дом,
Там и гостей дорогих позовём:
Столько, студент, у нас будет свободы,
Сколько другим и не снилось народам...
А молодежь... Да, ты прав — на крови...
Сын мой — он в детские годы свои
Видел и обыски, видел аресты...
Мать в одночасье осталась без места
(Муж — бунтовщик), и познал паренёк
Голод и холод, хозяйский линёк...
Что же ты хочешь? Что б всё позабыл он?
Стал для буржуев и добрым, и милым?
Нет, дорогой. Мой Виталий — боец!
Я им, признаться, горжусь как отец.
Кадровый лётчик, три ромба имеет
В тридцать-то лет...
Хорошо! Молодеет
Армия наша, надёжный наш щит.
— Ты уж не дед ли?
— Заметно на вид?
Дедом сынок меня сделал;
Три года
Скоро Алёнке. И знаешь? Порода
Чисто моя! Вот такие глаза:
Синие-синие, как бирюза!
А волосёнки — ну пух!.. А уж ручки!..
Не дожила ты, бабуля, до внучки...
Сволочь ты, Симка: нагнал вот тоску.
Скоро ли, нет ли увижу Москву?
— Слушай, товарищ... Ты помнишь последний
Наш разговор?
Я ведь тоже за бредни
Принял сначала... виденье одно...
Мне, еще парню, давало оно
Некую тайную властную силу.
Я заглянуть мог... сквозь время... в могилу,
В мёртвые очи живого лица...
И ведь сбывалось!
Прости подлеца:
Видел я смерть твою жуткую, Благов:
Где-то в темнице...
— Ну хватит, салага!
Ты с этой байкой уже надоел.
— Слушай... Не езди!
— Совсем одурел?
— Да, понимаю...
Тогда об одном лишь
Буду просить... Мотовилиху помнишь?
— Как же!
— Живет там Хохлова, вдова...
Лет ей под сорок... Должна быть жива...
Женщина мудрая! Бывши постоем
Я убедился в том.
Дело такое:
Ежели что, у друзей и родни —
Всюду ребёнка отыщут они...
Только не там... А Фоминична вскормит.
Скажете ей, что от Смагина — вспомнит!
Сделает всё. Бог ей деток своих
Не дал, так нянчит с любовью чужих...
— Что ты имеешь в виду? не пойму я.
— В детстве читал про Орду Золотую.
Там, если враг, то казнили весь род,
Чтоб отомстить не пытался бы тот,
Кто пережил... А детей несмышлёных
Всех раздавали... Приютов казённых
Не было прежде. Теперь они есть...

Благов привстал... Но тотчас же и сесть
Вынужден был: на могучую гору
Бармен смотрел: «Что угодно сеньору?»
— Крепкого... Грацио... Ты, Серафим,
Вижу я, вовсе стал невыносим
С этой своею фантазией дикой...
— Если не сбудется, грех невеликий.
Но согласись, что и ты не пророк.
Кто там в тринадцатом смело предрёк:
«Лет через двадцать не будет уж тюрем?»
Двадцать четыре прошло...
— Экой дурью
Снова набита твоя голова!
Сказаны были такие слова
О мировой революции, парень.
Ежели есть и холопы, и баре,
Вечными будут вражда меж людьми,
Кражи, убийства, продажность судьи...
Вот погоди, за Испанией следом,
Если не нынешним — будущим летом
Заполыхают, положим... Марсель,
Лондон, Париж, Копенгаген, Брюссель,
Там и Нью-Йорк, и, к примеру, Гавана,
А на востоке с Пекина, с Пхеньяна
Может взойти коммунизма заря...
Мир будет наш!.. Улыбаешься зря.
Равенство, брат, воцарит на планете,
И уж тогда все темницы на свете,
Все, по кирпичику мы разберём,
Словно Бастилию, и возведём
Памятник узникам нашенской веры:
Стеньке, Радищеву и Робеспьеру,
Пестелю, Шмидту, Желябову, да! —
Сакко с Ванцетти...
Свобода труда —
Без принужденья, на общее благо,
Верность рабоче-крестьянскому флагу,
Яркая, ясная высшая цель —
Вот та широкая, брат, аппарель,
Мир по которой взойдёт на вершину!
Мы похороним ту первопричину,
Из-за которой бедняк воровал,
Барин же — грабил его: капитал
Весь будет общим, единым, народным.
Всякий —хозяин даров: и природных,
И рукотворных...
Что скажешь, студент?
— Что же... Заманчиво... Этот момент
Был на Амуре у нас: там не знали
Мы ни замков, ни запоров. Держали
Только взрывчатку мою под ключом...

Смагин вздохнул:
— Я себя палачом
Чувствую в эту минуту, Арсений...
Пусть не всегда совпадение мнений
Было у нас... Но ужели забыть
Смог бы я то, что успели вселить
Вы с Перекатовым в юную душу?..
Вновь я своё обещанье нарушу
И неприятную речь заведу:
Если бы всё же поверил в беду,
Что над тобою нависла... Скажи мне:
Что бы ты сделал?
— Я виду, противней
Нет никого, чем настырный пророк...
Ладно, не дуйся...
И что бы я смог?
— Сына с дочуркою вызвать... хоть в Вену...
— Ты предлагаешь мне, Смагин, измену
Делу, которому отдал я всё —
Мысли и душу, и сердце своё?!..
Нет, ведь хотел я в Перми тебя грохнуть,
Зря не послушал себя...
— Даже охнуть
Ты не успеешь, Арсений, как там —
В той же Москве по рукам и ногам
Свяжут тебя — и в сырую темницу.
— Нет, Серафим, тебе надо лечиться.
Нынче, пойми, я пред Родиной чист...
Ладно. Наветы бывают. И лист
Всё принимает — и кляузу даже.
Пусть арестуют. Но к чистому сажа
Не пристаёт! Меня выпустят в срок.
Если же спрячусь в норе, как сурок,
Тут-то, конечно, сочтут виноватым...
Нет, Серафим, никудышным солдатом
Трёх революций я был бы, когда
От пролетарского, братец, суда
Бегал бы зайцем трусливым.
Я знаю,
Что в мелочах, может быть, допускаю
Где-то промашки... Раскинь головой:
Первые мы! И идём целиной.
Кто из целинников не ошибался?
Но не в большом!
Никогда не метался
Так как другие. Всегда и во всём
Был и останусь я — большевиком!
Белые брали в кольцо — не поддался,
Нешто сейчас бы своих испугался?

106.
«Педро» допили и вышли во двор.
Солнце садилось,
Подножие гор
Тенью живительной нежно окутав...
— Странно, Арсений, но мне почему-то
Вот что подумалось: лучше бы нет,
Если бы ты в пятьдесят своих лет
Пал смертью храбрых в Испании. Право!
В СССР тебе — вечная слава,
Урна и место в Кремлевской стене.
Сын бы гордился, а внучка вдвойне.
Но промахнутся франкисты к несчастью.
Путь твой прервётся Советскою властью.
В грубом шершавом сосновом гробу
Вижу я труп твой...
— А хочешь, судьбу
Я и тебе, голубок, нагадаю?
В штаб вот сей час я тебя доставляю
И выясняем, что ты, брат, шпион...

Благов достал пистолет
И патрон
С клацаньем в ствол воронёный отправил.
— Что же, Арсений, ты, видно, подправил
Голову мне для того, чтоб потом
И начинить самому же свинцом?
Ну же. Стреляй!

Тут снаряд разорвался
Неподалёку.
— Прощай, брат. Помчался
Я в свою часть. Пулемёт у меня, —
Смагин исчез в переулке.
Дымя,
В той стороне уж виднелась воронка...

107.
Слушала, слушала молча девчонка
Странного парня. Он пересказал
(Вкратце, конечно) всё то, что узнал
Только что мой терпеливый читатель...
Так незаметный и скромный старатель
Множество тонн перемоет, пока
Насоберёт золотого песка
Малую толику. Ею и дразнит
Взгляд своей юной подруги, как праздник
Воспринимая сияние глаз...
— Очень прошу я, Виктория, вас
Вспомнить... От матери, может, слыхали —
Как вашу бабушку пермскую звали?
— Я это знала, простите, всегда:
Алла Хохлова в девичестве, да.
Алла Витальевна, если хотите...
— Сколько же лет ей сейчас, извините?
— Семьдесят.
— Всё совпадает! Но вам
Ей письмецо бы отправить, мадам,
С просьбой... Узнать бы... Быть может, не прямо...
Кто воспитал её?
— Кто, как не мама?
Что это вы вдруг разинули рот?
Анной Фоминичной звали... Ну вот,
Помню, как видите, всех своих предков.
— Это прекрасно! Да нынче и редко...
Знайте ещё одно имя теперь:
Благов Арсений. Надеюсь, что Пермь
Помнит и чтит своего комиссара...
Это прапрадед ваш!
Славная пара
Встретилась Смагину в Нижнем, в тюрьме.
Ум недозрелый, блуждавший во тьме,
Словно бы выведен был на свободу.
— Чем же всё кончилось?
— Смагин как в воду,
Предупреждая, глядел: в тот же год
Взят был Арсений. А прежде — пилот,
Сын его — тоже... А спас от детдома
Бабушку вашу другой наш знакомый —
Старый чекист Перекатов. Ему,
Видимо, Благов доверил судьбу
Внучки своей и, припомнив Толедо,
Дал ему адрес вдовы...
Друг не предал,
Но пережил не намного его:
Взяли на следущий год самого.
Слякотной осенью тридцать восьмого
Вслед за наркомом и люди Ежова
Впали в немилость...
Почётный чекист,
Как оказалось, был скрытый троцкист
И очутился в подвалах Лубянки —
Под кабинетом своим...
В бывшем банке
Каверзный случай собрал тех людей,
Кто выбивал из партийных вождей,
Маршалов бывших, артистов, поэтов,
Прочих — признания ложные.
В этом
Поднаторев, оказались они
Сами в той шкуре и в первые ж дни
Разоблачились сполна пред юнцами,
Севшими властно за теми столами,
Что занимали неделю назад
Люди Ежова... Такой вот расклад...
Сталин был мастер подобной интриги,
И незаметные взору вериги
Каждый в его окруженьи носил.
— Где ж похоронен мой прадед?
— Могил
Не помечали — тюремный лишь номер.
Счастлив был тот, кто заранее помер,
Этим — гранит и венки, а врагам —
Бирку на ногу и в яму, к чертям!
— Как вы жестоки!
— Жестокое время.
Власть в СССР — это тяжкое бремя.
Тут или нужен, действительно, кнут
Или тебя самого же сомнут
Вечной борьбы беспощадные дети...
Смагина тоже ударили эти
Чёрные годы: повыбил террор
Тех, кто был дорог ему с давних пор:
Благов и Жора... Василий Кураев
И Тухачевский...
Легко собирает,
Думалось, Смерть нынче жатву свою.
Но оказалось, что лишь на краю
Пропасти Русь находилась в то время.
Грянула Битва, и новое племя
Встало под пули, себя не щадя.
Та же железная воля вождя
На смерть, в атаку бойцов поднимала.
И победила! А это немало.
Всех нас рассудят — и плачь, и не плачь:
Встанут пред Богом судья и палач,
Встанет казнённый, казнивший когда-то
Русского тоже — тамбовского брата,
Встанет казнённый, казнивший его —
Бывшего маршала своего,
Встанет жену или друга предавший,
Встанет смешное упорство сломавший...
Всех нас рассудят на том рубеже.
Прошлое здесь неподсудно уже.

108.
Выплыл, сияя огнями, Тольятти.
Вышли на палубу Силычи-братья.
Вика, простившись, отправилась спать...
— Вам, милый юноша, тоже в кровать
Надо бы, — вымолвил брат капитана.
— Благодарю за заботу. Мне рано.
«Вон как надулся. Мешаю я им, —
Молча отметил в душе Серафим. —
Ладно, не будем тревожить семейку».
Смагин ушёл и присел на скамейку
К дальнему борту. Но видел он всё:
Как выгружали из трюма сырьё
В бочках капроновых, а загружали
Ящики тяжкие — видно, детали...
Смагину это совсем ни к чему...
Что-то меж тем говорило ему,
Будто опасность отсюда исходит...
Словно бы хищник по палубе бродит...
Чувство такое и прежде не раз
Предупреждало его, и сейчас
Смагин, послушный ему, затаился...

В свете прожекторном люд суетился —
Грузчики, стропальных дел мастера...
Вот от толпы отделилась гора,
Медленно, крадучись двинулась к юту...
Кто-то назвал ему, видно, каюту:
Остановился у самой двери
Гость деликатный...
Минуты за три
Справился с хитрым секретом в запоре,
Вытащил «пушку» с глушителем в сборе
И, оглянувшися по сторонам,
Тихо вошёл...

109.
— Всё же навыков вам
В этих секретных делах не хватает.
Кто ж это спину, дружок, оставляет
Незащищённой в ответственный миг? —
Смагин стоял, а его «ученик»
Молча сидел на кровати и слушал
Так, будто чёрт искушал его душу.
Внук Сатаны — этот смуглый юнец!
Как незаметно подкрался подлец,
Ствол из руки как он вывернул ловко!
С детства откуда такая сноровка?
— Где же друзья ваши?.. Ну-ка, очнись!
— Там, на дороге...
Спустились мы вниз,
Скорость набрали, а тут, на подъёме,
Фура какая-то... как в полудрёме...
Ну мы и взяли её на обгон.
Видимость — ноль, а навстречу, как слон,
Вылетел ЗИЛ...
Я очнулся на пашне.
Верите, нет? Даже не было страшно.
Ну, а друзья... Их, похоже, уж нет.
Там от машины остался... скелет.
— Я говорил вам...

И тут лишь громило
(Память на пашне ему повредило)
Вспомнил: «О душах подумать пора,
Только один доживёт до утра...»
— Вы — ясновидящий?!
— Скажем... отчасти.
Книга Судеб не всегда в моей власти.
Но иногда в выраженьи лица
Можно увидеть начало конца.
— Что же... Вчера во мне не было смерти?
— Не было, значит. Но вы уж поверьте:
Этакой жизнью недолго живут.
— Вы меня грохнете?
— Только не тут.
Тоже... «чехлы чтобы кровью не мазал»...
Что, задрожал? Испугался, зараза?..
Ладно, иди. Да возьми пистолет.
Но извини: уж патронов там нет.

110.
Вышел Угрюмый, забился в сторонку.
Лапнул ладонью на шее иконку —
Ту, что мамаша пред смертью дала,
И Богородица... как обожгла
Пухлую эту ладонь!..

Капитана
В рубке нашли они.
Кончилась рано
Нынче погрузка, и «Витязь» опять
Принялся волжскую ширь рассекать
Крепким своим, хоть и древним форштевнем.
Силыч и сам нынче выглядел древним
Мудрым варягом на утлой ладье.
— Что вам здесь надо?
— Пришли о беде,
Нас ожидающей, общей, поведать, —
Смагин держался почтительно с дедом
(Хоть был и старше не вдвое ли), но
Голос был твёрд, и рассказа зерно
Кратким и веским весьма оказалось: —
Вы нам за ужином... самую малость,
Но приоткрыли завесу того,
Как «достают» вас... Но имя его —
Главного ворога — вы не назвали...
Ну так узнайте, что вас «заказали».
Раз не пошли вы к нему в батраки,
В небо взлетим посредине реки.
Паниковать, полагаю, не надо.
Груз из Тольятти — он до Волгограда?
Значит, ваш «друг», если он не осёл,
Сделает так, чтобы «Витязь» прошёл
Минимум пару портов под загрузкой.
Ну, а уж там, по традиции русской,
В воду концы! И вовек не сыскать
Главных виновников...
Можно списать
Скажем... на дизель. Ведь старое судно?

111.
В трюм опустилась команда...
Нетрудно
Было матросов понять: если вас
Будят вне вахты в полуночный час...
Но, когда первые ящики вскрыли,
Смолкла речная братва: в слое пыли
Брак заводской приржавевший лежал...
— Ясно, ребята, в чём дело? Зажал
Кто-то запчасти... Тифозная рота! —
Силыч был в ярости. — Дескать, на дно то
«Витязь» и с ломом уйдёт, не беда...
Ну да не знаете вы, господа,
Нашего «Витязя» славной команды.
Мы через задницу вырвем вам гланды!

Позже нашлось и устройство. Оно
Было уложено ниже, на дно...
Там, где сужается трюм корабельный,
Там, где в пробоину с силой предельной
Может ворваться речная вода, —
Ящик с взрывчаткой уложен туда.
Был он стандартным, но зрением редким
Смагин заметил условную метку
И, оттолкнувши матроса, приник
К крышке...
Припомнил столетний старик
Всё, что он знал о тротиле, фугасах...
Подрывником был высокого класса
Некто Белецкий... А славный Симон?
«Мсье диверсант» звал его батальон.
«Кольша» имел интерес чрезвычайный
К сайтам, вскрывавшим «военные тайны»,
И, скоротав наркомдомовский плен,
Знал про растяжки, «паштет»*, гексоген...
Только матросы Симона не знали
И с изумленьем, с тоской наблюдали,
Как восемнадцатилетний малец
Где-то там роется... Вскрыл наконец!
Ахнули: плотно взрывчатка лежала...
Юноша вынул змеиное жало
И подошел к капитану:
— Ну вот.
Двадцать часов нам оставил койот.
Где мы по графику следущей ночью?
— Где?.. Под Саратовом...
— Сделайте точно
Всё, что я позже, в Самаре, скажу,
И отомстим!
— Я за вами слежу,
Словно за фокусником, извините.
Всё, что угодно, наш юный спаситель!
— Благодарю. Но спаситель ваш — он.

Вспыхнул Угрюмый. Плечист и силён,
Взломщик средь первых орудовал в трюме.
Светлой какой-то живительной думе
Место сегодня нашлось в голове,
Думал Василий о том, что в Туве —
Там, где родился и жил он с мамашей,
Может быть, кто-то и ждёт его даже...
Было немало ведь прежде родни.
Рады, наверное, будут они
Знать, что вот... «Витязя» спас он...
Впервые
Мысли у парня рождались такие.
Светлой иконки волшебная суть
Грела и грела могучую грудь.

Вышли на палубу. Ночь-то — кончалась!
Судно к Самаре щекою прижалось.
Силыч с Петровичем сели в такси...

112.
В это же время Загорский Максим
(Мы уж, признаться, о нём подзабыли)
Утренний делал обход.
Разбудили
Тех «пациентов», чей кончился срок
Спать. Даже признанный соня — сурок
Должен ведь тоже когда-то питаться,
Двигаться, видеть, любить, размножаться!

Кольцами свился гигантский питон.
Двое лишь знали, что здесь заключен
(В плоской красивой змеиной головке)
Ум человека-убийцы, так ловко
Сбитого Смагиным в клинике с ног.
Смагин далёко. Максим одинок
В знании этом. И даже с Катюшей,
Вдоль-поперёк изучив её душу,
Этим секретом не делится он:
С «Кольшей» вдвоем нарушали Закон,
В тело змеи полонив человека
(Пусть маньяка ли, изгоя, абрека),
Ну и не надо других вовлекать!
Единолично Максим отвечать
Будет за всё. Это твёрдо решил он...
Взглядом свирепым, колючим, как шило,
Впился питон в человечьи глаза...
И показалось, что даже слеза
Заволокла этот взгляд. Он умильным
Сделался вдруг...
— Ах ты, змей! Видно, сильно
Проголодался: виляет хвостом, —
Катя сказала, — Проглотит живьём
Кролика самого крупного...
— Хватит! —
Доктор её оборвал. — Вот что, Катя...
Этот питон... он особый, пойми.
Кролика... нет, поросёнка возьми
И приготовят пусть как человеку!..

Катя умчалась.
Так в быструю реку
С горя топиться бегут иногда.
«Господи Боже, ужели всегда
Мучаться так же от грубого слова
Этого гадкого, этого злого,
Этого... лучшего в мире, увы!»

Макс наклонился над клеткою:
— Вы
Можете речь мою слышать, коллега?
Да, слуховой аппарат человека
Разнится сильно... Тогда по губам.
Ладно. Свободу вам... позже... я дам.
(Двое нас — порознь вопрос не решаем).
Но уж теперь-то, дружок, полагаем
Вы свои гадости бросите, да?

Молча качнулась змеи голова.
Брендлин ловил непонятные звуки,
Видел холёные белые руки,
Видел наклон головы и кивок
Сделал ответный...
Ах, если б он мог
Голову эту (все люди, как братья!)
Стиснуть по братски в свинцовых объятьях!
Клетка... Проклятая клетка крепка!
— Что же. Я рад. Подкрепитесь пока.

Доктор Загорский ушёл, но дорогу
Всю доктор Брендлин прожёг, до порога,
Взглядом своих перламутровых глаз...

113.
«Надо решиться. Вот или сейчас,
Или уже никогда!». Катерина
К светлому домику (шторы-малина)
С сердцем — хоть вон из груди! — подошла,
Стукнула. Дверь не закрытой была...
— Что тебе, Катенька?
— Свинка... готова...
— Ну вот и умница. Честное слово,
Лучшей помощницы нет у меня.
— Только помощницы?
— Труд свой ценя
Больше, чем что-либо в жизни иное,
Ставлю помощника ценного втрое
Выше всех прочих...
— И даже жены?
— Катя, я знаю, что вы влюблены,
Но это всё несерьёзно, ей Богу...
Вы еще молоды. Времени много,
Чтобы найти не влюбленность — Любовь!
Я её знал, но пройти это вновь
Вряд ли сумею. Душа опустела.
И не хочу в наше главное дело
Чувства примешивать. Это вредит...
Кстати, Катюша. На вас так глядит
С первого дня наш воспитанник Кольша!

Катя, не выдержав этого больше,
Хлопнула дверью — и вниз по крыльцу...

114.
— Дать бы по шее тебе, подлецу! —
Молвил Максим, себя в зеркало видя. —
И отказать не сумел, не обидя...
Да ведь и сердце нельзя разорвать!..

С первого дня, как он стал рисовать
Кольшу, затем и Петровича тоже,
Втюрился Макс (сколько можно то, Боже?)
В эту девицу — глаза-бирюза,
В ту, что занёс вертолёт-стрекоза,
Словно инфекцию, в их санаторий...
Думал Максим, что сердечных историй
Здесь-то, в глуши, он избегнет, ан нет —
Всё повторилось на старости лет!
(Тридцатилетние не без кокетства,
Вспомнив своё отдалённое детство,
Любят себя зачислять в старики)...
На берегу бушевавшей реки
(Помнится, ливень прошёл накануне)
Сблизили их Вознесенский и Бунин
И поцелуй...
Был он сладок, как ложь,
Даже податлив как будто. Ну что ж:
Это профессия ихняя — гейши.
Нужно быть юным, наивным, глупейшим,
Чтобы его за монету принять
Чистую... Надо бы тотчас изгнать
Эту любовь, словно беса, из тела,
Но глубоко она так залетела,
Что легче сердце изъять из груди...

115.
Катя брела, ничего впереди
Перед собою не видя... Лишь ноги
Сами вели по знакомой дороге
К милым питомцам... Всё кончено, да!
Больше уже никого никогда
Глупое сердце её не полюбит!
Бог и зверюшки, но только не люди
Будут отныне в нём жить...
Подошла
К клетке с питоном.
— Ну вот принесла
Я тебе блюдо роскошное, Тоша.
Проголодался? Поешь, мой хороший...

Катя открыла лючок кормовой.
Перед змеиной легла головой
Тушка, уж так запечённая славно!
Но — и подвижный, и бодрый недавно,
Мёртво лежал трехсаженный питон...

116.
В милой Самаре весёлый Симон
Словно споткнулся вдруг на полуслове...
— Что с вами, Смагин?
— Слыхали о зове
Дальнем, тревожном?.. Вот только что мне
Голос послышался...
В той стороне,
Прибыл откуда я (это далёко)
Девушка есть... Как и я, одинока,
Но удивительно, Силыч, добра!
Нынче о ней вспоминаю с утра.
И вот раздался вдруг голос Катюши.
Словно шепнула мне в самые уши
Слово короткое «Тоша»...

Симон
Крепко задумался...
Силыч и он
Всё закупили, что нужно, и к порту
Двигались тихо... Досадным эскортом
Были машины, машины кругом...
В плотном потоке дневном городском
Ты уже сам над собою не властен.
С крепкими нервами ты безучастен,
С хилыми бьёшься о руль головой,
Но результат всё равно нулевой.

117.
Катя засов отодвинула крепкий...
Приподняла она крышку у клетки...
В то же мгновение ожил питон!
Страшной удавкой накинулся он
На беззащитную девичью шею...
Да, мой читатель. И я здесь немею...
..............................................................
118.
Вздрогнул тут Смагин, и пот по челу.
В сердце как будто вонзили иглу.
—Вот что, приятель, — сказал он шофёру, —
Ну-ка, примерь... Да как раз тебе в пору! —
Перстень отцовский ему передал. —
Если доставишь тотчас на причал,
Будешь владеть. Здесь каратов — до чёрта.

О, как летела машина до порта
По тротуарам, дворам проходным,
Малоизвестным путём окружным!
(Если спешишь на житейскую пристань,
Брат, положись на лихого таксиста!)

119.
Весь в нетерпении, гибким кольцом
Свился убийца в тени под крыльцом
Светлого домика (шторы-малина)...
Дверь распахнётся, и тело-пружина,
Вмиг превратившись в живое лассо,
Сделает чёрное дело свое!

120.
«Хватит! — Загорский захлопнул брошюру. —
Что ни напишут романтики сдуру!
Мозг — как субстанция, мысль — как полёт.
Внешне красиво, а в сущности врёт».
Макс потянулся. «А надо бы с Катей
Как-то загладить неловкость... Вот кстати:
Эту брошюрку ей дам почитать.
Пусть своё мнение скажет...».
Он встать
Прежде успел
И к двери направлялся,
Как на столе телефонный раздался
Тихий звонок.

Макс звонков не любил.
Сам очень редко и кратко звонил
И полагал (справедливо отчасти),
Что большинство их приносит несчастье:
Если и чёрную весть не несут,
С мысли сбивают и время крадут.
Он колебался...
Дошедши до двери,
Взялся за ручку...
Но тихие трели
Были настойчивы...
Матом послал
Всех пустозвонов, вернулся и взял
Трубку...
— Алле?
— Это Смагин...
— Откуда?
— Так, с парохода... Считай, что причуда,
Но отвечай мне скорее, Максим:
Друг наш... из клиники... Что сейчас с ним?
—Утром проснулся. А нынче Катюша
Кормит Тото...
— Усыпи его, слушай,
Вновь... Хоть на день, хоть на час, но скорей!!
И, ради Бога, не трогай дверей...

«Да, в головах путешествовать вредно.
Знать, не проходит такое бесследно, —
Думал Максим, но компьютер включил... —
Надо уважить, раз друг попросил».

Ум маньяка был опять в заточенье.

Вышел Загорский... и в оцепененье
Замер:
Свернувшись упругим кольцом,
Серый питон спал в тени под крыльцом...

Чуя неладное, Макс в серпентарий
Пулей помчался...
Средь милых ей тварей
Катенька... тоже как будто спала...
Даже рука ещё тёплой была...

Ах, если б в жизни такое мгновенье:
Всё-таки встал перед ней на колени
Милый профессор!
И тихо, без сил
Раненым волком над трупом завыл.

121
Ночью на Волге случилось такое,
Что старики, вспомнив сорок второе
Лето минувшего века, вполне
С маленьким кадром о бывшей войне
Это могли бы тотчас сопоставить.
К вечеру ветер над Волгой наставить
Полчища туч грозовых поспешил,
Кто-то их снизу огнём подпалил
И загремело всё, заполыхало,
С неба шрапнельным зарядом упала
Первая гроздь крупных градин, а там
Хлынул и ливень со льдом пополам.
Слились речная с небесною хлябью,
Волжские волны подернулись рябью,
Вновь воцарились и хаос, и мрак...
В это мгновение грохнуло так,
Что и громы затаились. А пламя —
Яркое желто-багровое знамя —
Вспыхнуло снизу, от Волги.
На миг
Там проступил, как таинственный бриг,
Суднышка профиль, но в облаке дыма
Тотчас пропал. Величаво и зримо
Клубы огня поднимались, а встречь
Несся им молнии огненный меч
(Словно на танкер, пожаром объятый,
Падал с небес крестоносец крылатый,
Сбитый прицельным зенитным огнём)...

122.
«Бьюик» стоял на дороге, а в нём —
Четверо сытых, прекрасно одетых,
Водкой и тёплым салоном согретых...
Передавая бинокль полевой,
Всяк комментарий высказывал свой
К драме, царящей на волжской равнине:
— И БТР подорвётся на мине —
Круто... Но чтобы взлетел пароход!..
Это отпад!..
— Я-то знал, что рванёт
Мощно... Но дымом-то как заклубило!..
— Значит, им топливный бак зацепило...
— Это нормально. Чем больше огня,
Тем на душе веселей у меня.
Там, где мелькают багряные блики,
Легче всего умирают улики.
— Шеф, вы — поэт!
— Моя муза — расчёт.
Вот она — Волга. Текла и течёт...
Всё мимо нас... Но еще пару «акций»,
И под знамена моих федераций
Встанет весь флот (и не волжский один).
Много хозяев. Но я — Господин!
Каждый свободен. Дышать позволяю.
Только тарифы впредь определяю
Я лишь один!.. Конкуренция — зло.
Вон поглядите, к чему привело
Наше слепое равненье на Запад.
Каждый, в стремлении больше нахапать,
Рвёт друг у друга
И ценами, гад,
Крутит, как хочет — вперёд и назад...
Даже и демпингом манит клиента,
Лишь бы свалить своего конкурента.
Я, господа, за порядок во всём.
Рубль мы накинем — полтинник возьмём
С каждой плывущей по Матушке тонны...
Это большие, друзья, миллионы...
Ну а строптивых, простите, на дно!
Что, интересное нынче кино?
— Мощное, шеф! И минута в минуту...
— Классный взрыватель...
— Действительно, круто!..

Где-то огонь на воде догорал.
Вот полыхнул ещё раз — и пропал.

123.
Дальним фарватером, за островами
Мчится наш «Витязь».
Любуясь клубами
Буйного пламени там, за кормой,
Пляшут матросы. Ведь Боже ж ты мой!
В эту минуту не бочки с соляркой —
«Витязь» горел бы лампадою яркой
И, опалённых, с собой заодно
Сколько из них он увлёк бы на дно?!

Вынести Силыч велел из запасов
Лучшее всё: и вино, и колбасы,
Водку, икру, осетровый балык...
— К черту овсянку! Волгарь не привык
К этакой пище...

Шумело застолье
Перекрывая стихии раздолье —
Ливень и ветра разбойничий свист...
Брат капитана такой гармонист,
Так ему вторят в семь глоток ребята,
Что заглушают и грома раскаты!
Кстати, и песня была всё о том:
Как громыхал в поднебесии гром,
Молнии-стрелы во мраке блистали,
Ветры в сибирской тайге бушевали,
В думах сидел Тимофеич Ермак,
И приближался коварнейший враг...
— Ну ничего! — молвил Силыч угрюмо, —
Мы посчитаемся с этим Кучумом!

Крут капитан!
Забегая вперёд,
Скажем, что тот волгоградский народ,
Коему груз этот предназначался,
Тоже не в робком десятке считался.
Ящики в склад поместили...
Потом
Предупредили хозяев звонком...
В ярости были, увидев взрывчатку,
Те волгоградцы... Как будто перчатку
Бросил в лицо им заносчивый враг.
Злости добавил заведомый брак...
Тут же разведка в Тольятти узнала,
Кто заказал на заводе металла,
Годного в домну лишь, полувагон...
Этот же малый и несколько тонн
Вывез в тот день запчастей превосходных...
След в Федерацию Волжских Свободных
Грузопоставок привёл, а уж там
И обнаружился прыткий тот зам,
Кто провернул свое дельце в Тольятти...
Были ребята не местные, кстати,
Но перспективные: «ФВСГруз»
Мыслил себя, как единый союз
Всех речников, и локтями при этом
Бил очень больно: зимою дуплетом
В Волжске застрелен был лидер иной
Судовладельческой corpo... Весной
В местный профцентр залетела граната,
За год бесследно пропали куда-то
Два сухогруза и танкер... Силком
Новый союз гнал в «свободный» свой дом
Всех нежелающих...
Силыч газету
Смагину выслал с рассказом про эту
Пришлую банду...
«Но шеф не предстал
Перед судом... Его «бьюик» упал
(В Энгельсе, что ли?) с моста через Волгу...
Поиск машины был трудным и долгим:
Волга никак не пускала его —
Псевдохозяина своего».

124.
Знамо, царица была бы не рада,
Но в двадцать пятом весной Сталинградом
Славный Царицын назвали. И вот,
Хоть и под именем новым живёт
Скоро полвека, но Мир, вспоминая
Славную битву, в веках его знает
Как Сталинград...

Смагин Павлова Дом,
Мельницы остов кругом обошёл...
Как же, Отчизна, ты стала вдруг ближе
Ранней весной в сорок третьем в Париже
В день, как услышал российский солдат
Слово родное в бистро — «Сталинград»!..
Глаз партизана с утра уж подметил
Флагов приспущенных траур... Не встретил
Прежней весёлости в лицах врагов...
Но ведь не спросишь!
Лишь двух стариков
Тихая (как им казалось) беседа
Всё прояснила: на Волге — победа!
Вот она где созревала...
Симон
Низкий отвесил руинам поклон
И поспешил к ожидавшей машине.

Лишь в самолёте прелестной ундине
Смагин не то чтобы сердце своё —
Руку скорей предложил, но её
Не привлекла боевая десница.
— Сима! Вы парень, который присниться
Девушке может лишь в сказочном сне:
Сильный, отважный, красивый... Но мне
Дорог другой человек, извините...
— Я его знаю?
— Загорский.
— Примите
Искренние поздравленья мои:
Макс, безусловно, достоин любви.
Да ведь и он же к вам неравнодушен!
— Шутите?
— Тайну его не нарушу:
Слова не брал он с меня, но, пардон,
Свахою тоже мне быть не резон:
Это меня ведь сегодня отшили...
— Милый Симон! (Помню, вы разрешили
Звать себя так). Я откроюсь вам: да,
Мне непонятно самой иногда
То, что в душе моей глупой творится.
Видно, пришло уже время влюбиться,
Но пометалось сердечко слегка.
Тень полюбило, затем старика
И, наконец, натолкнулось на Макса...
— Этого вы доведёте до загса.
— Стыдно, Симон. Ты не думаешь так.
Если бы нужен мне был только брак,
О, как легко б я с мечтами простилась,
Телом, как акцией, распорядилась
Так, чтобы ахнули все вы. Ну да.
Я же Весеннего бала звезда!
Сколько поклонников было там, Боже!
И предложений заманчивых — тоже.
Но не расчетлива я, не жена.
Даже любовь мне его не нужна —
Лишь бы он сам был хоть изредка рядом,
Даже в толпе отыскать его взглядом,
Это уже хорошо! А при нём
Быть подмастерьем и секретарём —
Вовсе предел моих скромных желаний.
— Да, не похожа ты, мать, на пираний...
Вижу, на «ты» перешли мы уже.
Я предлагаю на том рубеже
И закрепиться... Хоть в женскую дружбу
Верю с трудом, но бывает... А службу
Часто ваш брат даже лучше несет:
Ревности нет.
Да и кто же рискнет.
Гения кресло занять?
— А он гений?
— Из величайших. Без всяких сомнений.
— Странно, — промолвила Вика. — А мне
И невдомёк.
— На родной стороне,
Средь современников, это бывает.
Гений — Шопен, а за стенкой играет
Просто халтурщик и спать не даёт!
В принципе, каждый великий народ
Может припомнить
На плахе казнённых,
Изгнанных, поротых или сожжённых
Гениев, признанных позже, своих.
Наша Россия не хуже других.
Гений у нас становился мишенью,
Шёл по этапу расхристанной тенью,
Вскидывал петлю... И дуло — к виску...
Гений глушил по Отчизне тоску
В тесном кругу эмигрантов «смирновкой»...
Ты смущена, может быть, обстановкой
Что окружает Максима? Ну да,
Многое значит в науке среда:
Аппаратура и гулкие залы...
Но и в столице, и в клинике малой
С равным успехом творил Пирогов.
След космонавтики первых шагов
Надо искать, как известно, в Калуге...
Да, не в столице — на солнечном юге
Трудится доктор Загорский. Ему
Многое надо бы (Вот почему
Мы добывали сокровища наши),
Но и на Северном Полюсе даже,
В сельской глубинке, в вигваме, в тюрьме
Гений есть гений. Основа — в уме,
В клеточках серых. А всё остальное,
Даже и важное, но... прикладное.
— Чем же ваш гений уж так знаменит?
— Ты посмотри на меня, и мой вид
Многое, многое, Вика, расскажет.
Макс, если нужно, поведает. Я же
Связан обетом молчания, но
Вправе, пожалуй, добавить одно:
То, над чем трудится Макс, составляет
Формулу жизни. Об этом мечтает
Всё человечество тысячи лет...

Вика задумалась...
Старенький дед
Умер, а Кольша «прозрел»... Да как скоро!
Речь его, жесты и ткань разговора —
Всё от Петровича... Если и внук,
Вновь непонятно: основу наук
Стольких когда же успел он усвоить?
Он — полиглот, он — историк, он — воин...
Для восемнадцати лет чересчур.
Формула жизни...
Окружность фигур...
Генная плоть...
Временная усталость...
Всё в голове её бедной смешалось,
Веки смежил освежающий сон,
Перед глазами — Загорский...

125.
Но он
Встретил их хмуро: не стало Катюши.
— Видимо, светлые юные души
Тоже нужны Там, — сказал Серафим,
В небо взглянув.
Но не принял Максим
Даже от Смагина слов утешенья,
— Нет, — понимаешь ты? — нет мне прощенья!
Я погубил её...
— Это вопрос.
Брендлина в наше хозяйство привнёс
Кто, как не я? Чья, профессор, идея
Мерзкого, злого двуногого змея
В тело безногой змеи поместить?
Тоже моя!.. И не надо казнить
Очень то строго себя. Серпентарий —
Это серьёзно. Не только наш парень —
Всё там угрозу могло представлять.
Кто, как не Катя, должна б это знать?
— В том-то и дело! — Загорский взорвался, —
Это же я, идиот, догадался
Под руку ей свою душу излить:
Я, мол, другую изволю любить...
Вот и пошла моя бедная Катя —
Слёзы ручьем... Ни себя оправдать я
Ни испросить у неё не смогу
Каплю прощения...
Всё на бегу —
И мимолетные скучные взоры,
И несерьёзные, брат, разговоры,
А вот ушёл человек — и беда.
Ты уже больше ему никогда
В жизни не скажешь того, что хотелось!

Кашлянул Смагин:
— Куда же, брат, делось
Ваше искусство?.. Могло ли так быть,
Чтобы лицо её смог позабыть
Тот человек, кто работал с ней рядом
Много ли, нет — сорок месяцев кряду?
Тот человек, чей внимательный глаз
И незнакомца запомнит тотчас?
— Не продолжай, брат. Я помню прекрасно
Личико Кати...
Но это ужасно —
То, что ты мне предлагаешь, мой друг!
Я ведь с живыми работал... И вдруг
С мёртвым объектом... Ей Богу, не знаю...
Кажется мне, что я все нарушаю
Нормы...
— Какая же норма, пардон,
В том, что наполненный злобой питон
Душит невинную девушку?
Кстати:
Я полагаю, что Брендлин не Катю —
Нас с вами жаждал в тот день задушить.
Катя — как средство, чтоб клетку открыть.
Так что не прихоть — обязанность наша
Эту ошибку исправить.
— Но даже
Если сумею спасти интеллект,
Тело-то где же?
— Разделим проект
Надвое, доктор. Пока — то, что можно.
Делайте скрипку. С футляром, хоть сложно,
Будем решать!.. Кстати, надо бы ткань
Тела покойной оставить нам...
— Дань
Отдал ученью о клонах?.. Ну что же...
Это уже на реальность похоже:
Вырастить Катю «в пробирке», а там
Память вернуть её юным мозгам...
А интересен быть должен ребёнок,
Кроющий ближних латынью с пелёнок!
(Екатерина любила латынь)...
Добре, старик! Вновь небесная синь
Сквозь облака для меня проступила,
Снова я чувствую: есть еще сила!..
Жалко, помощницы нет уж такой.
«Катя-дублер», если станет живой,
Снова вернётся ого как не скоро!
— Кандидатура на должность дублёра
Есть у меня... Хороша и умна,
Знает прекрасно компьютер она.
Необычайно при этом богата:
Жемчуг, рубины, алмазы и злато —
Всё для науки готова отдать...
— Что за принцесса?
— Викторией звать...
Крякнул Максим. Зарумянились щеки...

126.
К сердцу от сердца пошли биотоки...
Вика решилась — возврата уж нет —
И, постучавши, вошла в кабинет.

Непозволительно, честное слово:
Мы позабыли совсем про Углова!
Но, неподвластный капризной судьбе,
Не забывал сам Углов о себе.
Вешний визит четырех олигархов —
Банковских шейхов, литейных монархов —
Тут же тусовочной темою стал...
Хлынули гости!
Углов их встречал
С тёплым достоинством.
Важные старцы —
Русские, финны, мадьяры, баварцы —
Молча бродили по залам дворца,
С сосредоточенным видом лица
Слушали лекарей-экскурсоводов,
Кушали пищу из кухни народов,
Где долгожительство — это черта
Национальная,
И до черта
Назаключали с МЦ договоров
На производство волшебных приборов —
Впору в Медцентре завод открывать!
Лекции, пища ли, — трудно сказать,
Что на их мнение больше влияло,
Но замечали, что старцы немало
Времени тратили возле того,
Кто замурован был в пластик. Его
Молча, без страха они созерцали
И (было видно) в уме вычитали
Возраст свой... юный... из ста девяти...
Было с чего хоть в присядку пойти:
Тридцать да сорок годков между ними.
Целая жизнь!
Неизвестное имя
«Смагин С. П.» стало словно маяк.
«Этот прожил, почему точно так
Я не смогу?» размышлял каждый старец —
Русский и финн, и мадьяр, и баварец...

Чтобы не чувствовать собственных лет,
Надо, чтоб рядом был старше вас дед.

127.
Но возвратимся к Виктории снова.
Вот уж она в кабинете Углова.
Комнаты светлой большой полукруг,
Окна на запад и окна на юг,
С видом на горы и с видом на море.
Как на ладони и весь санаторий:
Речка и сад, и дубрава, и бор...
А в кабинете — зелёный ковёр,
Словно лужайка, и пальмы в простенках,
Светлая мебель природных оттенков —
Всё благодатному краю под стать.

— Ну, дорогая, тебя не узнать! —
Молвил Углов, поднимаясь навстречу. —
И ожерелье! Откуда?
— Отвечу
Я, если можно, чуть позже, Роман...
— Стоп! По обычаю западных стран
Мы обойдёмся пока именами...
Ну, не на людях, а так, между нами...
Тоник?.. Шампанское?.. Выпью и я.
День был тяжёлый... Всё эта змея...
Слышала тоже? И страсти, и горе,
И прогремел ни за что санаторий —
Пресса, милиция... Боже ты мой!..
Доктора Брендлина взяли с собой...
— Это дебильный тот? Зеленоглазый?
— Бедный «дебил»... Да у этой заразы
Восемь злодейских убийств на счету!
Болен — в дурдом, если нет — в Вокруту,
Пусть хоть куда с моих глаз отправляют.
Я уже всем здесь поддал: принимают
Чёрт-те кого на работу... И «мать»
Тоже велел я отседова гнать.
В сговоре были они, не иначе.
— Ей ведь... оставили домик...
— Тем паче!
Здесь не собес. Этот домик, дружок,
Если захочет богатый сынок
В нём поселить стариков деревенских,
Прибыль нам будет давать...
Ваших женских
Знаю я цену и вздохов, и слёз...
Только ведь где же (извечный вопрос)
Деньги-то брать на научные штучки?
Им министерство приличной получки
Выдать не может... Ведь всё здесь на мне —
Сервис, охрана... По всей же длине
Вдоль по периметру нас защищают...
Многие этого не понимают.
Даром ничто не дается, друзья.
Сыр в мышеловке?..
— Простите, но я
Вот что, Роман.., попросить вас хотела.
Отпуск мой кончился...
— Ну так за дело!
Нынче, Виктория, дел через край,
Деньги текут — хоть в мешок собирай.
Едут ко мне со всего, считай, света
И за приборами, и за советом
Люди такие, что ахнешь, мой друг.
Нужен мне, девочка, этакий круг...
Узкий, интимный... семейный, быть может.
(Едут и с женами). Это умножит
Фактор доверия...
— Экий же вы!
Да позовите — тотчас из Москвы
Ваша супруга приедет. Семейным
Будет ваш круг. И каким там? Келейным?
— Язва какая ты, Вика... Да я
Здесь потому, что супруга моя —
Там... Мы чужие с ней, это известно.
Ты мне нужна!
— Это, в общем-то, лестно,
Но не взыщите (я нынче пьяна),
Мне — роль курортной жены не нужна.
Буду я замужем. Может быть, скоро...
— Что, подцепила кого-то?
— Минёра.
Страшно ревнив. Кто ко мне пристаёт,
Тех непременно жених мой взорвёт!
— Ты не шути так на юге, глупышка.
Или действительно выпила лишку?
Вдумайся: я же ведь о-зо-ло-чу!
—Верю, Роман. Но убей, не хочу...
Чтоб подзаборно, на время, украдкой?
Мне жизнь такая не кажется сладкой.
Прадед мой знаешь кто был?.. Комиссар!
Так что подвиньтесь, товарищ!
—Я стар,
Может быть. Знаю. Но скоро, малютка,
Всё переменится. Это не шутка.
Мы и работаем с Гахом над тем,
Чтобы вернуть свою молодость всем,
Кто, соответственно, располагает...
Так что, красотка, мой возраст... растает,
И обернусь я таким молодцом!..
— Сказку читала с подобным концом.
В чан с кипятком сиганете вы с Гахом?
— Тьфу на тебя!.. Не пойму я, деваха:
Здесь неприступна ты, словно скала,
Где так доступна... Ведь с толстым спала?
С Львом Фомичом?.. Это факт. Отпираться
Глупо.
— Не буду. Зачем мне стараться?
Замуж ведь я не за вас выхожу.
А жениху... Как-нибудь докажу
Верность свою.
— Не рассказывай байки.
Вот что, Виктория... Здешней хозяйки
Пост предлагаю. Была не была!
Часто меня вызывают дела
В Сочи и в Минск, и в большую столицу,
В Питер, в Ростов, в Краснодар, за границу...
Гах — он главврач, медицина — его.
Что же, коснись, до другого всего,
Нынче в запарке уж рук не хватает.
Слушай! Хозяин тебе предлагает:
Будь ты владычицей этих садов,
Доброю матерью всех стариков,
Будь ты глазами моими, будь мною!
Нет?.. Ну, а если... расстанусь с женою?
Я ведь, скажу тебе, очень богат,
Да и вот это всё — это же клад! —
Он указал за окно. — Санаторий —
Наши алмазные копи...
Виктория!
Будьте моею! Я всё вам отдам,
Мир положу к вашим дивным ногам!

Рухнул Углов перед ней на колени.
Адская смесь коньяка с вожделеньем
Крепко ударила в голову. Он,
Кажется, был в самом деле влюблён
В этот момент в комиссарскую внучку...
Старый кобель так же юную сучку
Любит, должно быть: роняя слюну,
Чуя последнюю в жизни весну...
Ах, как всё это и больно, и странно,
Глупо, жестоко, коварно, обманно —
Вся эта жизнь!.. Лишь недавно щенком
Бегал ты по двору... Встретил потом
Первую в жизни любовь... И седьмую...
Сильный, крутил её напропалую...
Годы сливались в стремительный круг...
Глядь — и закончилась молодость вдруг!

— Эй, прекратите же!.. Это ужасно.
— Я умоляю!.. Скажи, что согласна.
— Нет! Никогда!.. Сядьте в кресло, Роман.
Я с детских лет ненавижу обман.
Чтоб с нелюбимым любовью заняться,
Это же надо хитрить, притворяться...
Не осуждаю, избавь меня Бог,
Женщин таких... Этот метод неплох,
Чтобы из бедности вырваться серой...
«Дядюшкин сон»... Я и правдой, и верой
Тоже могла бы служить старику,
Но... Я боюсь, что ваш гнев навлеку...
Искорки лишней в душе не осталось —
Всё подобрал, даже самую малость
Тот, кого я бесконечно люблю...
Я об одном вас прошу и молю:
Не обижайтесь на глупое слово
И отпустите меня!

Хоть Углова
Трудно пронять было, даже и он
Этим признанием был побеждён.
— Что же ты хочешь?
— Мне климат приморский
Очень по нраву...
Профессор Загорский
Без лаборанта остался. Так я
Место Катюши прошу...
— А змея?!
Чтобы свернула и эту вот шею?
Нет, нет и нет!!
— Я ведь право имею
Вовсе из фирмы уйти; это так?
— М-да... То ли я совершенный дурак,
То ли у вас, молодых, едет крыша...
Я предлагал тебе... небо Парижа!
Ты предпочла ему... Тьмутаракань...
(«Глупая, неблагодарная дрянь!» —
Думал Углов.
Обладать невозможность
Перерастает в противоположность
Первого чувства в нестойкой душе.
Старый Углов ненавидел уже
Ту, пред которой стоял на коленях.
Впрочем, любовь «не в своих поколеньях»,
Словно охота в запретных владеньях,
Редко бывает удачной).
— Ступай
В этот свой «сонный», в шалашный свой рай!

128.
Пусть извинят меня верный читатель,
Критик язвительный, мудрый издатель,
Но внеурочную эту главу
В вялый сюжет я сегодня введу,
Хоть и случилось всё позже, не сразу...

Где отыскать подходящую фразу,
Чтоб не смутить чью-то юную дочь?..

Нашей Виктории Первая Ночь —
Ночь Долгожданной Любви наступила...
Мудрой природы могучая сила
Бросила Вику в объятья его —
Лучшего в мире мужчины, того
Кто в её сердце сумел поселиться,
Вытеснив все предыдущие лица —
Бледные лица незрелой любви.
(Так фонари блекнут в свете зари,
В свете румяного солнца)...
В тот вечер
После грозы, как случилась их встреча,
Словно открылись у Вики глаза:
Вот же он, Господи!.. Смыла гроза
Пыль и с души её. Выпукло, зримо
Встала пред нею фигура Максима
И заслонила собою весь мир.
Взял её за руку милый кумир
И, свою честь защищавшая рьяно
От всемогущих дельцов полупьяных,
Здесь не посмела и пальцем она
Пошевелить...
«Пусть я буду жена
Тайная... Только одна буду знать я, —
Освобождаясь от тесного платья,
Думала Вика, — что Макс — мой супруг.
Даже и ты не узнаешь, мой друг!»
Молча на ласки она отвечала...
В эту же ночь она Женщиной стала,
Телом отдавшись (вослед за душой)
Мужу любимому...

Опыт большой
Был у Максима до нынешней ночи
В деле семейном и, выбравшись в Сочи
Вместе с Викторией, он номерок
Снял на двоих. И провел вечерок
В обществе «гейши» чудесно. Красотка
Только лишь с ним танцевала
И кротко
Слушала каждое слово его.
Не изменилась и после того,
Как поднялись они в номер, и волю
Дал он рукам...
«Оттолкни меня, что ли!» —
Думал с досадой Максим. Он привык
К сопротивленью, и бойкий язык
Начал уже разрушать баррикады,
Но не встречалось обычной преграды.
Каждому жесту послушна она...
Вот уже полностью обнажена...
(В свете луны — как хрустальное тело!).
Макса такая покорность задела:
«Все же путана?.. Ну что с них возьмёшь?»
Била Викторию мелкая дрожь...
............................................

129.
...Парочка долго обнявшись лежала...
— Что же, любимая, ты так дрожала?
— Страшно, любимый...
— А я-то, осёл,
Принял тебя...
— За гулящую?.. Зол
Рома Углов на меня, что отшила.
(В жёны ведь звал даже). Вот и пустил он
Сплетню о том, будто я...
— Замолчи!
Он недостоин, чтоб в этой ночи
Лживое слово его повторялось.
Ты мне, любимая, чистой досталась,
И никакая угловская грязь
К нам не пристанет...

Целуясь, смеясь,
В сон мимолётный на миг погружаясь
И восхищенными вновь просыпаясь,
Преодолеть притяженье невмочь,
Ночь провели они — Первую ночь...
Сколько их будет — таких же отрадных,
Звёздных, счастливых, больших, безоглядных? —
Знает об этом лишь небо одно,
Нам в Книгу Судеб взглянуть не дано.
Хочется всё же, чтоб было — без счёта!
Судьбы героев — и наша забота.
Не обойдётся и здесь без измен,
Но не коварных, без грязи и сцен.
И не такое в романах бывает.
Хоть героиня моя не летает,
Есть всё же Мастер, она влюблена,
Значит, нескучная жизнь суждена.

130.
Трудно осилить большую дорогу
Только рысцой или только галопом,
Дай-ка, дружок, переменим мы ногу
И по сюжетным отправимся тропам
Ямбом каким-нибудь, вовсе не новым
(Это извечно, но это не штамп),
Словно коню поменяем подковы —
Цокает звонко серебряный ямб!

131.
Наш Смагин вновь заботой полн,
Но, как всегда в момент не лучший,
Он бодр, идёт по краю волн —
И телом, и душой могучий.
Босые ноги мнут песок,
Следы зализывает море,
И разгорается восток:
Чудесный день родится вскоре.
Так зарядив себя с утра
Той энергетикой морскою,
Свернул Симон. Увы, пора
Пожить и жизнью городскою.

Ещё объят глубоким сном
Курортный тихий городишко...
А вот и он, тот «жёлтый дом»,
Где нынче мается сынишка
Его сиделки. Смагин ей
Обязан многим, очень многим!
Она его последних дней —
Дней стариковских, одиноких
Была наперсницей. Она
Дала, не ведая, и больше:
Его душа облачена
В плоть её сына. Нынче Кольше
Грозит беда. Невинный, он
Вселённый в брендлинское тело,
В убийствах многих обвинён,
Но, как дебильный, помещён
В больницу эту. Плохо дело!

К ограде Смагин подошёл.
Нет, высока, крепка ограда!
Пытливый взор его нашёл
Лишь крышу да верхушки сада.
Кругом решил он обойти —
Разведка вовсе не безделка.
И вдруг скамейка на пути,
А на скамье — его сиделка.
— Сынок!! — воскликнула она,
Вскочила, обняла — и в слёзы.
О, как давно (была весна)
Его забрали для гипноза,
И, говорят, уж он здоров,
Вложили ум ему. Вот чудо!
Таких умелых докторов
Она не видела покуда.
Взглянула мать в его глаза —
И в самом деле ум сияет.
Сказал словечко — и слеза
Бежит ручьем; она рыдает.
— Ну полно! — Смагин к ней приник.
Что ей сказать, какую фразу?
Хоть много испытал старик,
Такого не было ни разу,
Чтобы к груди припала... мать!
Родную матушку так рано
Ему случилось потерять,
И так стара на сердце рана,
Что он забыл (простим ему)
Её ладони, запах тела...
Когда-то к детскому уму
Всё это крепко прикипело,
Но сотня лет прошла с тех пор...
О, сколько женщин прижимал он
К своей груди — как тать, как вор,
И похоть эту грудь вздымала,
А вот теперь — совсем не то.
Рассудком Смагин понимает,
Что для него она никто —
Сиделка разве что...
Но знает
Другое тело старика
Вот в этих кудрях каждый волос!
Её плечо, её щека,
Её ладони, грудь и голос —
Всё это миллионы раз
Он видел, чувствовал и слышал
Вот этим телом...
«Третий глаз»
Как будто бы наружу вышел,
И Серафим признал!
Признал
Он ту, которая носила
Его во чреве... Прижимал
Её он крепко и назвал
Второю мамой. До могилы!

132.
— Садитесь, мама... Ну, не плачь!
(Ещё не знал, как обращаться:
На «ты», на «вы»?)...
— Сынок! Тот врач —
Волшебник!.. Я ему, признаться,
Не знала, верить или нет,
Что ты... вот так вот... говоришь-то...
Теперь я верю... Долгих лет
Ему, голубчику!..
Подишь, ты
Ещё умеешь что сказать?

Невольно Смагин усмехнулся.
Пять языков он знал, но мать
Не напугать бы... Он нагнулся,
Чтобы усмешку скрыть...
— Теперь
Я знаю, мама, всё, что вижу.
Вон там — калитка. Дальше — дверь...
— Увидишь доктора — и ниже,
Вот так вот поклонись ему
За нас обоих: низко, низко!
Сама не в силах...
— Почему?
— Уж мне не велено и близко
К забору подходить, сынок.
Не знаю, чем я провинилась,
Но счастью, видно, вышел срок.
Знать, Богу плохо я молилась.
Ведь было всё! Отдали мне
Тот домик... Помнишь ты? Под дубом...
Когда забрали по весне
Тебя лечиться, мой голуба,
Однажды... доктор прибежал —
Такой чудной... зеленоглазый.
И плакал бедный, и назвал
Меня он мамою — да сразу!
Ну я и... приняла его...
Что ж делать, милый? Дедка помер,
И без жильца без самого
Освобождать мне б надо номер,
А тут пожалте! — стол и кров,
И деньги за него давали...
Он тоже был, как ты — без слов,
Но знал, где удочки лежали
Твои, сынок... Повадки все,
Манеры и ужимки даже —
Твои, твои! И по росе
Любил он бегать в тот овражек,
Где бегал ты... Прости, сынок,
Умом я тронулась, быть может,
Но иногда на бугорок
Взойду, гляжу — и сердце гложет:
Сидит мой доктор у реки
На камне том же, в той одёжке —
Ну ты и ты! Как две руки
С одним рисунком на ладошке.
И сердце тянется к нему
Ну как к родному!..
— Так и надо.
Не знаю, мама, почему,
Но мне от этого отрада...
Вот слушай: снится как-то сон,
Как будто вместе мы с тобою
Идём куда-то... Видим — он...
Такой красивый сам собою,
Лоб чуть покатый, бровь дугой
Глаза — ну чисто малахиты
И подбородок вот такой —
Немножко скошенный...
— Иди ты!
Да это же его портрет —
Ну точка в точку, Бог с тобою!..
Его не видел ты?
— Да нет,
Когда же, мама? (Со святою,
Но все же ложью сам себя
Симон поздравил, усмехнувшись)...
И вот я вижу, как тебя
Он взял под руку...
Обернувшись
Ко мне лицом, он стал таким
Как я — кудрявым, кареглазым...
Мы словно поменялись с ним
Местами...
И мне стало разом
Легко!.. Проснувшись, говорить
Я начал с этого мгновенья...
— Смотри, сынок, какая нить...
Вот и не верь тут в сновиденья.
— Прошу вас, мама: вы его
Любите также, как родного,
И даже Кольшей, ничего,
Зовите. Что же тут такого?
— Да я и так, — смутилась мать, —
Ты не ругай меня сердито:
Коль по другому станешь звать,
Не дозовёшься паразита!

Вновь обнялись.
И мать, и сын
Сегодня стали много ближе:
К её уму ещё один
Прибавился...
— Ты стал и выше,
И крепче, кажется, сынок, —
Она к груди его прижалась. —
Точь-в-точь папаша! — и комок
Мать проглотила... разрыдалась...
— Нет у меня теперь, мой друг,
Ни мужа, ни второго сына.
Когда случилось это вдруг —
Погибла Катя-Катерина,
К нам понаехали тогда
Со всех сторон большие гости,
А доктор-Кольша, вот беда,
Попался на глаза.
Со злости
Оговорили, видит Бог,
Блаженного дурные люди...
Кого убить мог этот лох?!
А вот его уже не будет.
Я это точно знаю, сын:
Здесь сытно тот живет (и долго),
Кто и в дурдоме не один,
Кому родню привозит «Волга»...
А мы с тобою без гроша,
Да вот теперь ещё без крова.
Сосед наш, добрая душа,
На время приютил нас снова,
А дальше что?

Молчит Симон.
Роятся мысли, зреют планы...
Обретши мать и брата, он
Ужели праведным обманом
Не защитит их?
— Вот что, мать.
Без подготовки эту крепость,
Я вижу, вряд ли можно взять...
Молить и сетовать — нелепость,
А потому... веди меня
Туда — туда, где я родился,
Где есть ещё у нас друзья,
Где дух участья сохранился!

133.
В Камнях, в Рыбацкой слободе,
Извечно жили небогато,
Но дружно, весело...
В беде
И брат спешил на помощь брату,
И каждый здешний человек...
Здесь редко запирали двери,
И даже в сатанинский век
Здесь продолжали в Бога верить,
Поскольку лекция — одно,
Её читают в тёплом клубе,
А вот когда морское дно
Тебя желает приголубить,
И ледяной волны ладонь
Твоей шаландою играет,
Как кот мышонком, а огонь
На берегу — едва мерцает,
Когда посмотрит Смерть в глаза,
От страха губы онемеют,
Тогда ты вспомнишь образа,
Что в уголке избы темнеют.
Тебя бы, лектор, хоть разок
Вот также в шторм, где ветер свищет,
Где за бесовский твой урок
С тебя сейчас Владыка взыщет, —
О, как бы низко ты упал
Пред ним, Всевышним, на колени
И слёзно, жалко умолял
Спасти тебя!..
Одним везеньем
Не объяснить таких чудес,
Какие с ними совершались,
Когда с развергшихся небес
Спускался ангел, и спасались...
Не все... иные рыбаки...
И хоть слова их грубоваты,
Свинцовы в драке кулаки,
Но соблюдали они свято
Из Божьих Заповедей две:
«Не укради!» (вовек чужого
Не брал живущий в слободе)
И «Чти отца»... Не то родного —
Любого старца чтили здесь,
Как чтут старейшин на Кавказе.

Увы! Губительная смесь
Наживы, хамства, прочей грязи
Нашла и этот уголок.
Явились в Камни претенденты
Из тех, кто и морской песок,
И вид на море — в дивиденды
Готов немедля превратить.
Обманом, подкупом, нахрапом
Уж пол-слободки отхватить
Смогли они.
Вторым этапом
Явился огражденья бум.
Скрипит плетень, трещит штакетник
(Его от кур сосед и кум
Воздвиг когда-то, привередник)...
Теперь на этом рубеже
Между соседями (о, Боже!)
Возникли Стены. И уже
На маленький ГУЛаг похожей
Отчасти стала слобода:
Повсюду крепкие заборы,
Колючка, сетка, провода,
Глазки, решётки и запоры,
И лязг цепей, и хриплый лай,
И бронебойные ворота...

134.
«Вреда соседу не желай!» —
Учил когда-то дед — Федота,
И прожил внучек долгий век
Со всеми в мире и согласьи.
Но сгинул добрый человек —
Сосед Никола в одночасье,
А следом жинка... И одна
Осталась дочка — лишь с ребёнком
Блаженным. Бедная, она
Была обманута, да тонко —
Не придерёшься. И свой дом
Сдала за так чужому дяде.
Их старый дом пошёл на слом,
Возник дворец...
Да Бога ради!
Старик наш зависти не знал,
Поскольку близок был к природе,
Чужие деньги не считал,
Любил возиться в огороде,
Но старость. Старость!.. Дед Федот
Сидел всё больше на крылечке
И взглядом каждый пароход
Сопровождал. Ещё далече
Глаз моряка проникнуть мог,
Вблизи вот только был незрячим,
А в море каждый гребешок
И самый дальний шлюп рыбачий —
Всё видел он. И дорожил
Федот минуткою свиданья
С любимым морем. Он им жил!

Но обносить задумал здание
Своё сосед.
Росла стена
Под мастерком красивой кладкой
И с каждым кирпичом она
Не ночью тёмной, не украдкой —
Средь бела дня у старика
Крала, крала кусочки моря!
Умельца ловкая рука
По капле добавляла горя.

И Федор-сын, и внук Андрей
Ходили к гордому соседу.
Смеялся он:
— Каких морей
Вам не хватает?.. Справьте деду
«Цветник» побольше: пусть глядит
«Клуб путешественников», что ли...
Могу добавить...
— Паразит! —
Вскипел Андрей. — Моя бы воля...

Но двое сытых бугаёв
Перед Андреем тут же встали.
Глядели ласково, без слов
И жвачку медленно жевали.

— Твоя бы во-оля! — протянул
Хозяин, явно издеваясь. —
Твой дед полвека спину гнул,
А что он нажил, извиняюсь?
Хибару вашу? Это всё
Что дал ему рыбхоз советский?
Направь судёнышко своё
На берег тот, другой, турецкий
И погляди, как там живут
Простые рыбаки...
Да волю
Дают лишь деньги.
— Жирный спрут! —
Вскричал Андрей... и сел от боли.

135.
Соседей с лестницы спустив,
На крышу плоскую поднялся
Хозяин.
Весь морской залив
Пред ним отсюда расстилался.
Своим твореньем явно горд
Был Алик Н. — и даже крышей.
Здесь разместились: малый корт,
Солярий и бассейн. А ниже —
Всё, что угодно для души:
И светлых комнат анфилада,
И зимний сад, и гаражи,
И — телу барскому услада —
Джакузи, и спортивный зал
(Здоровый образ жизни в моде)...
А виноградник?.. Алик знал
Как тонкой угодить природе
Клиента...
Да, и этот дом
Уйдёт, уйдёт в чужие руки!
Был Алик Н. холостяком
И в доме этаком от скуки
Он умер бы...
Уже их шесть
Построил он — подобных замков,
А жил в гостинице... Тут есть
Один нюанс... Когда бы в рамках
Закона было всё, тогда
Он спал бы мирно и спокойно
В своих хоромах. Но беда
Была здесь в том, что не достойно,
Не честно он приобретал
Участки под застройку...

Алик
Свой самый первый капитал
Нажил уж тем, что Гриша Шкалик —
Его сосед, алкаш и бич
По пьянке завещал соседу
Свою квартиру. Старый сыч
Замёрз зимой в сугробе... в среду...
Был Алик в эту ночь в гостях...
Как время весело летело!
(Лишь иногда в его глазах
Маячит скрюченное тело:
Никак не хочет замерзать
Проклятый Шкалик, потрох сучий,
И надо снова набивать
Ему за ворот снег колючий).

Продав «Москвич», наш Алик фронт
Определил работ умело,
И вот-такой евроремонт
Ему подрядчик первый сделал!
(Потом их будет до черта
И стройбригад, и фирм, и прочих...
И всех, такая уж черта,
Слегка обманывал наш зодчий).
Но первым же к нему пришёл
По объявленью о продаже
Нотариус, который ввёл
Его в наследство. Пикнуть даже
Не дал он Алику:
— Следил
Я за тобою, друг любезный...

Короче, Алик заключил
С ним договор, весьма полезный
Для них обоих.
К старикам —
Из тех, кто был до водки падок,
Шёл на квартиру Алик...
Сам
Он мало пил. Всегда порядок
В своем поддерживал углу
И не водил друзей-подружек,
И не садился на иглу...
Но пива утром пару кружек
Всегда хозяину нальёт...
Когда и водочки с похмелья...
И за обедом поднесёт,
И вечно повод для веселья
Найдёт он к вечеру... Рекой
Течёт вино. Гуляй, пехота!
И вот уж пьяною рукой
Старик подписывает что-то...
А это «что-то» — приговор...

Но аппетиты возрастали
И в край морей, в край синих гор
Перебрались друзья и стали
Грозою местных бедняков...
Увы! Дед Кольши пал на камни
Не сам собою. Двух братков
Нанять пришлось.
Тот случай давний
Другой забыл бы через день,
Но Алик — тонкая натура
И кажется ему, что тень
Здесь старца бродит...
Бабка-дура
В ногах валялась, а потом
Вдруг прокляла его, зараза...
Ушла вослед за стариком,
Но говорят, что, как проказа,
Оно прилипчиво, увы,
Проклятье тех, кто вскоре помер...
Продать быстрей!
— Ну где же вы?
Машину срочно! Едем в номер.

136.
Легки клиенты на помине!
Уже на следующий день
В красивой дорогой машине
Подъехал этакий... тюлень —
Усатый, длинный, волосатый.
При нём красавица жена —
Глаза-лазурь. А уж караты!
И сразу видно: старина
В ушах, на шее... Пальцы тоже
В брильянтах дивной чистоты...
При них... племянник? Непохоже,
Но парень редкой красоты:
Кудрявый, с карими очами,
Фигурой, словно Аполлон...
(Лишь мы, читатель, знаем с вами,
Кто в это тело облачён).

Они весь замок, поэтажно,
Неторопливо обошли...
— А сколько стоит (это важно)
Ваш дом, положим,.. без земли? —
Спросил «тюлень».
— Чудное дело! —
Воскликнул Алик. — Дом и сад,
Как день и ночь, душа и тело,
Неотделимы...
Виноград
Один чего здесь только стоит —
Вы поглядите на него.
Лозе — сто лет!
— Да ну, пустое...
— Владельцев прежних никого
Нам не останется в наследство? —
Спросила дама.
«Вот — умна,
Подумал Алик. — Ноль кокетства,
Но хватка в девочке видна».
— Конечно, нет, мадам. Ну что вы!
Мы понимаем, что к чему.
Хозяин, пьяница бедовый,
Надрался как-то, и ему
Взбрело залезть туда вон, в скалы, —
На горы Алик указал. —
А там сорвался и упал он...
За ним и бабку Бог прибрал...
Осталась дочь. Такую цену
Она назначила за сад,
Что страшно вымолвить. Как в стену,
Не достучишься...
Виноват,
Но... я влюбился в это место
И всё ей выплатил сполна! —
Он подтвердил свой подвиг жестом
Отчаянья...
Голубизна
Его правдивых глаз нисколько
Не замутилась. Мог солгать
Он убедительно настолько,
Что сам себе готов продать
За груду золота участок,
Доставшийся за медный грош...
Но был «тюлень» из вредной касты
Упрямцев. Что с таких возьмёшь?
— Ну так и быть. Скажу. Примерно.
Ведь не на снос берете вы,
Надеюсь, мой коттедж... Мизерной
Была б цена, коль от Москвы
Или от моря голубого
Далёко унести его.
Но близость пляжа золотого,
Вид гор и моря самого,
И климат южный, сад роскошный,
Бассейн, беседка и спортзал —
Всё это обрамленьем можно
Назвать чудесным...
Я б сказал,
Что дом мой — камень драгоценный,
А всё, что рядом, что вокруг —
Оправа. Платина. Здесь стены
Надёжно замыкают круг
Земного маленького рая!
— И сколько стоит этот рай?

Назвал им Алик, замирая,
Такую цену, что взыграй
Весь мир трубой иерихонской,
Не так бы их потряс, как он —
«Кровавый зодчий»... Бог японский
Помянут был...
Не поражён
Один лишь Смагин: он предвидел
Такой исход... Другая цель
Стояла перед ним. Обидел
Мошенник мать его, отсель
Их вместе с Кольшею прогнавши
Путём обманным... Зуб за зуб!
Пора вернуться проигравшим.
К тому, кто груб, и Смагин груб.

137.
Всё тем же вечером Загорский
Сел рисовать портрет врага,
И вот в гостинице «Приморской»
Чужого разума дуга
В личину Алика влетела...
Очнулся Смагин. Он один.
И тотчас принялся за дело.
Ну где мог этот господин
Хранить секретные бумаги?
Конечно, в сейфе. В спальне, да.
Нашёл его. В карманах Смагин
Ключи нащупал... Но беда
Совсем в другом: здесь кодом сложным
Секрет, как видно, ограждён.
Не зная, просто невозможно
Его взломать. И побеждён,
Выходит, Смагин? Это грустно.
С досады хлопнул он рукой
По сейфу... Где-то будто хрустнул
За бронированной щекой
Незримый хрящик... Сейф «проснулся»,
Мигнул глазком — и ключ впустил.
Ах, вот что! Смагин улыбнулся:
Стальной хитрец настроен был
На отпечаток пальца...
Вынул
Всё содержимое и с ним
Он номер не спеша покинул
И сел в такси... Тут Серафим
Услышал нежный звук в кармане
И трубку взял...
— Привет, дружок!
Опять ты строишь на обмане
Наш общий дом?.. Любой шажок
Я знаю твой. Уже клиенты
К тебе являлись?.. Ты молчишь?
Такие важные моменты
Ты хочешь утаить, малыш?
Смотри, дружок, я очень строго
Могу за это наказать!..
Мне завтра утречком в дорогу,
Изволь прибыть часов так в пять.
Не опоздай ни на минутку —
Лечу из Сочи в Краснодар.
Устрою, брат, тебе побудку...
— Да что ж как будто на пожар?
— Но, но! Давай без разговоров.
Дорогою поговорим.
— Ну разбуди... в четыре сорок, —
И трубку сунул Серафим
В карман обратно.

138.
Среди ночи
Проснулся Алик. Он лежал
В своей кровати, между прочим,
Но как, когда в неё попал,
Не может вспомнить... И тревожно
Ему сегодня... Он открыл
Свой сейф... Нет, это невозможно!
Ведь он таким надёжным был,
А нынче пуст! Одни лишь деньги
Лежат все целы. Странный вор...

Уже светало помаленьку,
Седой туман струился с гор,
Когда звонок раздался ранний.
— Не спишь?
— Не сплю.
— И молодец.
Мне путь лежит сегодня дальний,
Я жду тебя, — сказал «отец».
— Куда, зачем?..
Но трубка нема.
Не может вспомнить, хоть убей,
Наш Алик вечер. Теорема
Не по зубам... Но как злодей
Проникнуть в номер мог закрытый
И сейф взломать, не повредив?
«Выходит, спал я, как убитый?» —
И Алик вздрогнул. Уложив
Десяток стариков в могилу,
Он сам боялся смерти так,
Так опасался тёмной силы,
Что посторонний ну никак
Не мог бы незваный проникнуть...
А если званый?.. Напоить
Его вчера могли... И пикнуть
Не смог бы... Нож в него вонзить
Не составляло в ту минуту
Ну ни малейшего труда!..
Тут адвоката почему-то
Он вспомнил... Что за ерунда?
Тот говорил, как о решённом
Об их свиданьи в ранний час...
Был хаос, хаос в полусонном
Рассудке Алика...
«Ведь нас
Всего лишь двое в этом мире,
Кто знает всё, весь страшный путь
От первой, Шкалика, квартиры
До всех других... Он припугнуть
Решил меня перед продажей
Коттеджа, видимо... Ну что ж.
И я тебя, мой друг, уважу...».
В карманы сунул: слева — нож,
А справа — маленький, свинцовый
Со стёртой свастикой кастет.
(У нас теперь обычай новый:
И РГД, и пистолет
Берут с собой, идя на встречу
С друзьями старыми подчас...
Шальные деньги, ум калеча,
И верность убивают в нас).

139.
Терпи, читатель мой: немного
Ещё осталось впереди.

На зорьке горною дорогой
Летит машина... Погоди...
Уж коли темы мы коснулись
Автодорожной, я никак
Не удержусь...
Из тесных улиц,
Оставив сзади скучный знак
Ограниченья городского,
И я, бывало, вылетал,
Пришпорив «скакуна» лихого...

Гудит послушный мне металл,
Шипят, глотая вёрсты, шины,
Дорога выгнулась дугой,
Под брюхо тёплое машины
Летит, летит асфальт тугой!

Прекрасны трассы скоростные!
Я этой скоростью лечу
Свой нерв и точки болевые;
И просто прокалить свечу
Здесь хорошо! Свистят, как пули,
В потоке встречном «Жигули».
Здесь гайка выпала... вздремнул ли —
И всё. И тихо понесли...
Здесь смерть незримая летает
И выбирает жертву, но
Мой образок меня спасает,
В панель вкраплённый, как в панно
Из разномастных шкал и стрелок.
Красноречивые уста
Мне скажут, скажут, если дело
Не очень: «сбавь, дружок, до ста».

Люблю дороги полевые
(Когда не в дождь) и хороши
Дороги влажные лесные.
Здесь окна настежь — и дыши!
За каждым поворотом — тайна,
Как повернул, так приоткрыл.
Не Шишкина ль пейзаж случайно? —
Речушка, сосны... Век бы жил!
А вот, за новым поворотом,
Тоннель зелёный, полумрак.
Внизу, затянутый болотом
Добычу ждёт сырой овраг.
Но поворот — почти спиральный —
Уводит в сторону и ввысь.
Над вами аркой триумфальной
Берёзки косами сплелись.
И вот уж их такая роща,
Что от стволов в глазах рябит.

Дорог таких, сказать попроще,
Я видел много. Но простит
Меня певец родного края,
Люблю и горный серпантин.
Какие скалы, мать честная!
Как далека внизу долин
Приятная для глаза зелень!
А здесь, в коричневом краю,
Твой путь цветами не устелен,
Здесь мчит, послушная рулю,
Твоя машина меж скалою
И пропастью... Здесь поворот
Такое выкинет с тобою,
Что даже чёрт не разберёт
(Иль местный Демон, дух изгнанья):
Полукольцо, да круто вниз,
Да здесь же, в виде наказанья,
Просыпал каменный карниз
На полотно дороги щебень;
И царь дорог — могучий МАЗ,
Сыпучий объезжая гребень,
Летит прямёхонько на вас...
О, да! Такие-то минуты
Надолго память сохранит.
В горах дорога — это круто!..
Но Боже мой, какой здесь вид!
Посмотришь вверх — слетит фуражка:
Там в облаках ледник пропал.
Посмотришь вниз — ну как букашка
Ползёт там мощный самосвал.
Отсюда, с птичьего полёта,
Такая, братцы, даль видна,
Что кажется, во-он там вон что-то...
За морем... Чья-то там страна...
И за такой простор для глаза,
За горных склонов дивный вид
Ты жмёшься в сторону от МАЗа
И едешь дальше. Долг велит,
А то остался бы, ей Богу,
И здесь... В ауле где-нибудь...

140.
Попроще, может быть, дорогу
Одолевал (и ближе путь)
Тот «бьюик» светло-серебристый,
Что Алик вёл...
Уж рассвело,
Но день какой-то неказистый
Рождался. Словно замело
Низины снегом: то клубился
Туман в ущельях...
Где-то здесь
Старик (их волею) разбился...
Взял вправо Алик... Эта смесь
Из неизвестности и страха
Жгла мозг и душу всё сильней.
В глазах его мелькали: плаха,
Суд, дыба, Тимоти Маквей...*
Остановил машину...
— Что ты?
— Да сердце... Дай передохнуть...
— Понятно. Думы и заботы,
Как лучше друга обмануть?
— Опять ты, босс...
— Не надо, парень.
Я сам тебя учил не раз,
Как обвести, объехать, впарить...
Мою науку ты сейчас
Мне возвращаешь?.. Это мило!
Но я, брат, старый воробей,
И провести меня не в силах
Ты на мякине. Хоть убей,
Я так скажу тебе, парнишка:
Ты глуп, коль справиться со мной
Решил в моей игре. Здесь фишки
И всё, что есть, — мой дом родной,
Мой хлеб...
Ещё когда соседа
(Того пьянчужку) ты привёл,
Уже я знал: его ты предал,
Он не жилец...
Я всё учёл!
Завёл досье с пометкой «Алик»...
О происшествиях я знал...
Когда замёрз сосед твой, Шкалик,
Я, брат, за сутки обежал
Твоих друзей, твоих знакомых
(Я был твой «дядя из Орла»),
И к дому черноглазой Томы
Меня дорожка привела...
Что? Продолжать, дружок? Не надо?..
Ты у меня под колпаком,
И эта глупая бравада
Здесь ни к чему... За сколько дом
Ты сторговал с той юной парой
Что у тебя была вчера?
— Клянусь я нашей дружбой старой:
То не смотрины... Так, игра...
Лишь время даром потеряли...
— И всё же, Алик?.. Веселей!
— Смешную сумму предлагали...
— И сколько в ней смешных нулей?
— Ей-богу!..
— Ты меня, похоже,
За лоха держишь. Жирный кус
От дележа припрятал?.. Что же,
За эту жадность, подлый трус,
Процентов пять ещё накину...
— Да это форменный грабёж!..

Но Алик видит только спину...
Тут дерзкий бес проник в кабину:
«А что, как в эту спину — нож?».

141.
А где же Смагин?.. Он далече,
Но ясно слышит мой герой
Разоблачительные речи:
Ещё вечернею порой
Он электронным чутким ухом
Пиджак хозяина снабдил
(«Жучок» сегодня — легче пуха)
И слышал Смагин, как убил
Несчастный Алик адвоката:
Глухой удар и тяжкий стон,
И голос злобно-виноватый:
«Ну ты достал меня, патрон!..
А где бумаги? В этом кейсе?».
Вот шорох, щёлканье замков
И снова стон... «Нет, не надейся.
Ты жить не будешь, Бирюков,
Попил ты кровушки, скотина!..».

142.
Тут Алик дверцу отворил
И адвоката из машины,
Бранясь, к обрыву подтащил
И сбросил вниз...
Такая круча
Была в том месте, что кастет
Средь сотни ран (счастливый случай!)
Свой не оставил явный след.
И Алик, мастер в этом деле,
Такое алиби себе
Состряпал, гад, что еле-еле
Сам не поверил...
Но Судьбе
Угодно было по другому
Распорядиться...

143.
Вот опять
Подъехали те трое к дому,
И Алик чуточку сбавлять
От запредельной суммы взялся,
Как — телефон. Пожав плечом,
Он извинился и поднялся...
В роскошной комнате, кругом —
На спинках кресел, на паласе —
Листы бумаги... Боже мой!
Ведь это то, что было в кассе
И что ушло ночной порой...
Листы хватает Алик... Дудки!
Всё — копии, всё — дубликат...
И стало холодно в желудке...
Но кто же он, тот тайный гад,
Что так играет с человеком?..
Спустился вниз, глядит в глаза...
Но нет. Тот «морж» не дрогнет веком,
И та, чьи глазки — бирюза,
Ничем себя не проявляет...
А третий — он совсем юнец...
Но кто же этим заправляет?
Опять звонок.
Сошёл подлец
В гараж, где только что ходили...
На верстаке — магнитофон.
Включил (об этом попросили)
И замер, поражённый, он.
Там слово в слово — вся беседа,
Что утром в «бьюике» велась:
От смерти первого соседа
До стона «Плеве»... Прервалась
Она на самом интересном:
То, в пропасть падая, кричал
Его заклятый друг чудесный...

144.
Вошёл тут парень и сказал:
— Он был такой же мерзкой гнидой,
Как ты, любезнейший. И я
Могу твоею Немезидой
Немедля стать. Судьба твоя —
Вот здесь, в руке моей, приятель.
Один звонок — и ты в тюрьме.
Но, видит Бог, я не каратель.
И хоть ты по уши в дерьме,
Я шанс даю тебе последний:
Мы покупаем этот дом,
Но — без земли, о чем намедни
Тебе твердили.
Ты потом
Навек исчезнешь с побережья
И будешь жить в чужом краю,
Но, коль затеешь бизнес прежний,
Без сожаления убью
Тебя, как ты убил когда-то
Соседа Шкалика и всех,
Кто пред тобою виноватым
Был тем уже (великий грех!),
Что в облюбованной тобою
Квартире жил... Ступай, подлец,
И пусть случится, сам собою,
С тобой такой же вот конец!

Глядел как будто в воду Смагин:
Наш Алик, деньги получив,
Стал пить безбожно и до браги
От коньяка дошёл, спустив,
Всё «нажитое»...
Дряхлым дедом
Стал Алик к сорока годам
И вот однажды как-то, в среду
(Шёл дождь со снегом пополам)
Его, чуть тёпленького, бросил
На полпути дрянной сосед...
Увы! В себе мы часто носим
Задатки предстоящих бед.

145.
А в рыбацкой слободе — новоселье!
Здесь и гомон, здесь и песни, и в пляс!
Здесь бедняцкое сегодня веселье.
Диво дивное сегодня у нас:
Ни с того и ни с сего, словно с дуру
Уступил за полцены «теремок»
Тот хозяин, чью скупую натуру
Знали все в округе...
Больше, дружок:
Ни каким-нибудь богатым заезжим
Дом достался, а мамаше с сынком —
Тем законным обитателям прежним,
Чей участок и родительский дом
Были отняты обманом и силой...
— Всё же есть, видать, бедняцкий-то Бог! —
Восхищалась Ксана... И загрустила,
Теремка перешагнувши порог.
Всё из мрамора, стекла здесь и стали,
Всё как будто бы в бразильском кино.
— А попроще-то, сынок, нам нельзя ли?
Не привыкла я к хоромам. Чудно!
— Ничего, мать. Привыкай. Этой скуки
Очень скоро здесь не будет, поверь.
Будут дети бегать здесь, будут внуки.
И для всех соседей эта вот дверь —
Навсегда отныне только открыта!
Будет Макс... и с ним ещё человек.
Оправдает скоро Кольшу защита...
Будет терем наш — как Ноев ковчег.
...Тут сиделка наша грустно вздохнула
(На ковчеге были парами все,
А Вано её как будто бы сдуло,
Умыкнуло по июньской росе).
Смагин понял её вздох. «Вспомнил» Смагин:
— Кстати, доктор Эшимбаев, и он
Проявил немало личной отваги,
Чтобы мы... не понесли бы урон.
В этом доме и ему будет место.
...Заблестели у Оксаны глаза.
Загляделся Серафим: ну невеста!
Пошутил:
— Теперь любого туза
Ты причалишь, мать, к такому-то дому.
Тебе лет-то ведь всего... тридцать пять?
(И подумал дед: «Сложись по другому,
Я и сам тебя б не против обнять»).
...Мать зарделась:
— Ну ты скажешь, сыночек...
Мне уж внуков нянчить, только всего. —
И зевнула: — А давно, между прочим,
Не видать что-то дружка твоего...
— Эшимбаева?.. Уехал на лето
В экспедицию на Древний Восток.
Он ведь любит, знаешь, шляться по свету.
— Да уж что уж там уж... Знаю, сынок.

146.
Всю неделю на совесть, на славу
Веселится окрестный народ.
Здесь соседи — и слева, и справа...
Куроедовы: старый Федот,
Сын и внук его — Федор с Андреем,
Их супруги... Загорский с женой
(Незнакомой таинственной феей
Вика смотрится: то новизной
Её женственность светит во взгляде
Утомлённых желанием глаз)...
Здесь хозяйка в цветастом наряде
Добрым словом встречает всех нас,
Но при этом ни разу из вида
Не упустит тот угол стола,
За которым сидит именитый
Новый гость. Телеграмма нашла
Эшимбаева там же, в Кызыле,
Куда Смагин его проводил
Вместе с Васей: в Туве они были
От Сергуни вдали.
Заплатил
Смагин карточный долг эскулапа
Да при этом ещё и сыграл.
Отыгрался сполна он за «папу»
(Даром, видно, урок не пропал —
Тот, что в мае ему преподали
Олигархи)... Но деньги домой
Не понёс: отдал в церковь, роздали
Нищей братии — за упокой
Тех двоих, что лежат в волжской яме.
Пожелает Господь, так простит
Всех — и Смагина тоже.
Бог с нами,
Если сердце Всевышнего чтит..
...Вася тут же. Они неразлучны
С Эшимбаевым стали теперь.
По Туве своей в целях научных
Колесит тот бесхитростный зверь,
Что когда-то на пристани тёмной
Был науськан на Смагина... Да,
Так бывает, что силой огромной
Водит воля чужая... Беда,
Коли злая она: много горя
Принесёт этот чёрный тандем.
Коли добрая, — доброму вторя,
Много славного сделает всем.
...А у матери радость двойная:
Оба сына сидят за столом!
...Только Макс вместе с Смагиным знают,
Как далось всё, с каким же трудом
Вызволять пришлось Брендлина-Кольшу
Из лечебницы. Сколько препон!
Аппетиты, чем дальше, тем больше
Возрастали... Но вызволен он!
И теперь вот — со всеми на равных...
И дичится не так уж, как встарь...
(Макс добрался до внутренних, главных
Тех пружин, что в волшебный фонарь
Человечьего разума — с детства —
Перекрыли живительный ток...
Долго бился Загорский, но средство
Отыскал — и разжёг огонёк!
Слаб язык наш. Какими словами
Передать изумленье ума?
Кольша новыми смотрит глазами
На людей, на лозу, на дома...
Он и речь уж слегка понимает
И пытается что-то сказать,
И вбирает, вбирает, вбирает
Жадный ум всё, что может познать.
Наперёд забегая, мы скажем,
Что философом Кольша не стал,
Но без устали мелом и сажей,
Позже красками он рисовал
Этот новый свой мир. Да особо —
Так, как видел. А видел чудно!
Но сбегали угрюмость и злоба
Из души, на его полотно
Если смотришь... Здесь в хаосе красок
Всё — восторг, изумленье, любовь...
Отойдешь ли к другим — оно властно
Манит вновь обернуться и вновь).

Здесь и Силыч. Прославленный «Витязь»
Стал на рейде в конечном порту,
А его капитан, извините,
Ну не мог не поздравить чету
С новосельем...

Когда же все вместе
Собрались дорогие друзья,
Смагин встал. В каждом слове и жесте
Силу чувствуешь:
— Видно, не зря
Говорят, что не дом, а соседа
Выбирать нужно...
В тяжкий наш час
Приютил нас Федот Куроедов...
И стена, разделившая нас,
Ни к чему, я считаю! —
Тут Смагин
Первым встал и пошёл напрямик
К той стене (там кувалды и краги
Он припас уже, хитрый старик).
И ударом бойцовским, могучим
Выбит первый кирпич...
На «ура»
Взяли стену! (Невиданный случай
В наше время).
И вновь со двора
Дед Федот видит Чёрное море
В самых синих на свете тонах.
Отступило бедняцкое горе,
Видно, есть всё же Бог в небесах!

А веселье — до песен, до стона
Продолжается в доме друзей.
...Лишь Загорских звонок телефона
Оторвал от стола и гостей.

147.
Светло-серая скромная «Лада»
Пролетела блок-пост — и к крыльцу.
Сам Углов их встречает...
— Что надо? —
Макс не может простить подлецу,
Что обманом изъял он и продал —
Вместе с клеткой — удава. Да так,
Как другой не придумал бы сроду:
В полуцирк или в полукабак,
Где глядела с восторгом и страхом
Полупьяная сытая шваль
На того, кто «стремительным махом,
Выбив крышку, — рассказывал враль, —
Удушил молодую служанку...
Вот рисунок... Ужасный момент!».
На жестокую эту приманку
Жадной мухой слетался клиент...
— Ах, Максим! Говорят, от застолья
Оторвали тебя? Извини.
Уж такую несчастную роль я
Исполняю в последние дни...
В общем, прибыл наш старый знакомый —
Лев Фомич Головнин. И тебя
Хочет видеть... Ну очень весомый
Он клиент, чтоб ничтожнейший, я
Отказать ему смог бы... Нет, право:
Ведь от них, от клиентов живём...
— Да ещё, между делом, удавов
Втихомолку от всех продаём!
...Засмущался Углов, рассмеялся:
— Всё бы вам, молодым, пошутить, —
Вместе с Максом на лифте поднялся,
Попросил: — Я не буду входить,
Но уж вы-то, надеюсь...
— Напрасно
Вы надеетесь. Врач — не шпион.
Вы друзья с ним?.. Ну вот и прекрасно:
Пусть всё сам и расскажет вам он.

148.
Постучал и вошёл Макс. Но прежде
Бросил взгляд на Углова. Увы!
Нет, не сбыться давнишней надежде,
Далеко от сумы до Москвы.

Вот и Лев Головнин. Странно бледен
И насмешки чуть меньше в глазах.
А когда приглядишься, заметен
В тех глазах затаившийся страх.
— Ну, привет, медицина. Что скажешь?
Сдал Фомич? — Лев привстал и пожал
Руку Макса. — Да если бы даже
Ты и видел, то вряд ли б сказал.
— Это, точно. Но, кажется, знаю,
Что тревожит вас... Тайный недуг?
— В точку, доктор. Ведь я помираю.
Навалилась непрошенно, вдруг
Лейкемия...
— Диагноз проверен?
— Двадцать раз. У великих светил
Побывал я тайком. И отмерен
Путь недолгий мне... Хватит ли сил,
Чтобы всё завершить, что задумал?
А задумал я много, дружок...
Мы с тобою без лишнего шума
Вот что сделаем...
Давеча смог
Ты рассудок мой втиснуть в мартышку...
— В шимпанзе.
— Ну, ошибся слегка...
Понял я, что тот раз и в мальчишку
Ты бывалого всунул стрелка...
Как ты делаешь это, не знаю,
Видно, ключ подобрал к «чердаку».
Знать не надо мне. Но умоляю:
Помоги в трудный час старику!
Видит Бог: мне пока не до смерти,
Я к визиту её не готов.
Пусть потом заберут меня черти,
Но пока — хоть десяток годков
Подари мне, профессор! Согласен
Быть я всем, кем ты скажешь, Максим.
Пусть я обликом буду ужасен,
Пусть я буду косым и хромым,
И горбатым — всё лучше, чем мёртвым.
А взамен я дарю тебе, док,
Это всё!.. А Углова мы — к чёрту!
Деньги в руки — и топай, дружок.
— Нет, увольте, Фомич. Я не скрою,
Что размолвка случилась у нас.
Что же делать? Бывает порою.
Но предать?!
—Щепетильность у вас,
Докторов, мне известна. Ну что же,
Я другой предлагаю вам дар —
Миллиард!.. Пусть и в наших, а всё же
Это много; поверьте, гусар.
Это виллы, машины и яхты,
Это праздник длиною в сто лет,
Это акции — домны и шахты,
Это в Клуб Всемогущих билет...

Макс задумался... Что уж, не скроем:
Нелегко... Видит Бог, нелегко
Быть всегда лишь примерным героем.
И мечты в этот миг далеко
Занесли его...
Змей-искуситель —
Этот денежный толстый мешок
Был психологом тоже:
— Обитель
Хороша для монахов, сынок.
Гений должен быть признан. Иначе
Кто ж узнает? Оценит? Поймёт?
Сформулируем проще задачу:
Крылья есть у тебя; нужен взлёт!
А иначе зачем они, крылья?..
Хочешь клинику? В центре, в Москве?..
Все мечты превращу твои в быль я...
Или в город иной, на Неве,
Перебраться тебе помогу я,
Там к Европе поближе, чудак.
Возле входа — Родена статуя,
Парк тенистый, а в нём — особняк
В стиле старом — ампир иль барокко,
На фронтоне, змея, как всегда,
И туристам из, скажем, Марокко
Объясняют: «А здесь, господа,
Академик Загорский (тот самый!)
Дарит новую жизнь старикам...
Сайты, письма, звонки, телеграммы...
Миллион интернет-телеграмм!
Твоё имя гремит по Планете,
Ты — пришедший в наш век Гиппократ!
Выше, выше! Все лекари эти
Лишь на время умели назад
Отодвинуть пришествие Смерти,
А Загорский её победил!
— Смерть нельзя победить, уж поверьте.
Хоть бы двадцать я жизней прожил,
Всё одно наступает мгновение
Когда должен предстать пред Творцом.
Вечно жить — это тоже мучение.
Божья кара — быть Вечным Жидом.
 Долголетие – милость Всевышнего
И даётся не всем, не всегда...
Я и так уже делаю лишнего,
Я невольно вторгаюсь туда,
В те процессы, которые смертному
Не положено знать. Смерть есть Мрак!
— Ты — сторонник подхода инертного
К тайнам жизни?!.. Не верю никак.
Ты — учёный. А разве учёные
Не вторгались в запретное, брат?
Все гонимые, даже сожжённые
На тебя с того света глядят
С ожиданием и с осуждением:
Ради истины шли на костёр!
Не они, так в земное вращение
Мы не верили бы до сих пор.

149.
Ну, решайся, профессор! Киснешь ведь
В этой тихой лесной дыре.
Ничего здесь вовек не высидишь,
А ведь ты, брат, в такой поре,
Что уже не совсем и молодо,
Но и старости не видать.
К этой силе добавить золото —
Можно крепость любую брать!..
Наша сделка, ей-богу, честная:
Дорогой у тебя проект,
Но и тема, брат, интересная,
И весьма высок интеллект.
Люди в космос слетать туристами
Платят столько же... Видит Бог:
Я вот также хочу неистово
Улететь, брать, за тот порог,
Что отделит земную жизнь мою
От неведомой неземной,
Но при этом не стать... харизмою,
А, сменивши лишь облик свой,
Сохранить этот УМ чудеснейший.
Я без скромности говорю:
Тело — тьфу! Мне волшебной лестницей
Был лишь ОН всегда... Сотворю
Я хоть заново всю империю —
Ту, что нынче имею, дай
Ты лишь тело мне, хоть из дерева,
А вот это, док, забирай!

Тут рукою, когда-то сильною
Стукнул в грудь свою Головнин,
Стороною ладони тыльною
Что-то вытер он средь морщин.

Вот ведь жизнь! Ей хватает малости,
Чтобы черви сменить на треф.
Нет картины, должно быть, жалостней,
Чем поверженный дряхлый лев.
Грустно глядя на кожу белую,
Макс вздохнул:
— Я вам так скажу:
Из полена я вас не сделаю,
Но... в животное -- посажу.
В шимпанзе, вам уже знакомое,
Очень милое существо,
Молодое, весьма здоровое...
Ну, а серое вещество
Не всегда отличишь от нашего:
Форма, масса, извилин сеть...
— Схоронить себя в шкуре заживо?!
Лучше, милый мой, умереть.
— Как угодно. Запасом донорским
Не владеем, — Загорский встал.
— Подожди, Макс. Убавь ты гонор свой...
Ну прости; сгоряча сказал...
Ты пойми, брат, меня: ведь жутко же
В обезьяние тело влезть...
Дай, дружок, помечтать минутку мне...
Сколько нищих, бездомных есть!
Я б им приз — чемодан зелёными —
За никчемную жизнь всучил...
Только кто б её — с миллионами —
Добровольно мне уступил?
— Вот и дело... Но даже если бы,
Чтоб спасти, например, дитя,
Мать решилась... Избавьте! Честь моя
Мне дороже...
— Иной шутя
Своей жизнью играет юною —
Наркомания, суицид...
Если этакого?
— Подумаю...
Даже органы — дефицит.
А ведь их берут и от мертвого:
Тот разбился, другой утоп,
Тот — повесился... Иль четвёртое:
Пуля киллера — прямо в лоб...
Всюду с скальпелем длань умелая
Может почку взять, например.
Только мне, Фомич, нужно целое,
Здесь не может быть полумер.
— Понимаю, Макс... Нет мне выбора...
Или всё-таки что-то есть?
— Как сказать, Фомич... Говорит ли вам
Что-то цифра «2006»?..
Ну, не тужьтесь. В тот год кончается
Мораторий на «русский клон»...*
Ваше «ego» в ядро внедряется,
Плод растёт — и опять рождён
Лев Фомич Головнин...
— Возможно ли?!
— Дело новое, но... возьмусь.
Ваши клетки нужны замороженные...
— Ах ты, Господи! Ну и Русь!
Всё шпыняют нас репой пареной,
Все не так у нас, всё не в лад.
А ведь это же мы Гагарина
Над Землей запустили, брат!
И теперь вот... Ужели первыми
Мы бессмертие обретём?
— Лев Фомич! Мы с такими нервами
Далеко с вами не уйдём.
Эйфории не надо. Более:
Я прошу вас хранить секрет.
Потому что, увы, убойнее
Ничего в целом мире нет,
Чем иное, мин херц, открытие.
Хиросима — дитя Кюри...
Да, вторая жизнь — есть событие.
Но и, чёрт меня побери,
Если это не станет поводом
Для бесчисленных тёмных дел.
Я во сне уже видел: проводом
Вместе скручены сотни тел
Молодых ребят. А вокруг-то них
Старики гудят — несть числа!
И любуются, словно фруктами:
Выбирают себе тела.
— Тут ты прав, Максим:
Там, где денег тьма,
Там всегда много крови, брат.
А твой метод, док, всех сведёт с ума.
Суммы будут больше в сто крат,
Чем все те, что клиники частные
Собирают нынче. Лечить
Для чего нам болезни разные,
Если можно тело сменить,
Как изношенный джип — на новую
Комфортабельную модель?..
Зиму снежную и суровую —
На нежданной весны капель, —
Да за это подчас наследников
Не сочтут за грех обобрать.
Лжезагорских и лжепосредников
Расплодится така-а-я рать!..
На поживу тотчас, как вороны,
Братаны налетят гурьбой,
Полетит пушок во все стороны
С белой стаи, с башки седой.
— Вот и да. Я при всем желании
Не поставлю ведь свой процесс
На поток... Скажем, дать задание
Ассистентам... Там тёмный лес —
В каждом мозге, в его извилинах...
Распознать и прочесть ваш код...
Посудите: легко найти ли нам
В стоге сена иглу?..
Так вот.
Даже если б имел я клинику
И помощников до черта,
Ваши деньги (простите цинику)
Улетели бы... в никуда.
Не хочу, чтоб считали гением,
Я не гений, я просто врач,
Но в семье врачей я с рождения.
Двадцать лет, как усердный ткач,
Над одним полотном работаю,
Заплетая нейронов нить.
Передать могу — долю сотую,
Остальное — не объяснить.
Объяснишь ли Куинджи «Радугу»
Иль в цыганских руках струну?..
Я не только мир не обрадую,
Я его, Фомич, обману!
Тот, кто смерть нынче ждёт с смирением,
Как Евангелие велит,
Вдруг охвачен будет волнением
И за жизнью другой спешит.
Деньги есть — и в поход за вечностью,
Как за должным?.. Но это дичь!
Разве много спасли сердечников
Пересадкою?.. Нет, Фомич.
Доле крохотной всех желающих
В лучшем случае помогу,
А милльон других умирающих
Мне проклятье шлёт, как врагу?!
Нет, увольте, друг. Я не так силён
Чтобы столько проклятьев снесть.
Всё, чем вам смогу (это максимум!) —
В шкуру Леды на время влезть.
Ну, а там... Там уж что получится...
(Гах клонирует. Он — мастак)...
Или, может быть, вам... не мучаться?..
— Нет, профессор! Пусть будет так.
Лев, ты знаешь, в кусты не прячется,
Всё одно, дружок, помирать.
А тебе, Максим, за чудачество
Вдвое больше готов отдать.
Чтоб понять, мне не надо многого,
Но при слове том — «миллиард» —
У обычного , Макс, двуногого
Поневоле в глазах — азарт.
Вот Углов... Здесь бы в миг — сияние!
А тебе будто всё равно.
Но скажи мне... Твоё призвание...
Раз не в этом, то в чём оно?
— Я отвечу...
Тут дело случая,
Но попался мне паренёк...
Карта выпала невезучая —
Не Судьба, а скорее Рок
Навалился со дня рождения
На несчастного чудака...
Я в нейронов проник сплетение —
Там хмельного отца рука
Чёрт-те что натворила глупая —
Всё смешала в один клубок,
И волокна, друг друга щупая,
Не туда ведут биоток.
Это схема, но так яснее вам,
Легче будет меня понять.
В общем, всё там не так затеяно,
Стал я многое там менять.
Дело долгое, дело сложное,
Но компьютер и голова
Совершают, брат, невозможное:
Знал парнишка мой слова два,
А сегодня — до сотни минимум.
И умнеет он на глазах!..
Вот такую я выбрал линию.
Недостатка в больных мозгах
Нет сегодня. Исправлю тысячу —
И уже хоть какой-то след.
В тёмном разуме лучик высвечу,
Заменю полоумный бред
На обычную речь понятную,
Тень болезни сотру с лица,
Личность милую и опрятную
В мир подлунный сведу с крыльца,
Вот и буду достойным прадеда —
Он ведь Кащенко ученик!
— Хорошо. Этой цели ради я
Возведу для тебя, старик,
На окарине, скажем, Питера
Дом Рассудка. Дворец Ума.
Умоляю, Максим: прими сей дар
Для Науки! Она сама
Властно требует привлечения
Капитала...
Клянусь, мой друг:
Это лучшее увлечение,
Самый избранный мой досуг:
Что-то строить, чертить, набрасывать
На случайном листе эскиз,
Архитекторам, брат, доказывать,
Чем он лучше, такой вот фриз,
Приезжать, наблюдать, как строится,
Как растут мои этажи,
Получить ключи, успокоиться...
И опять творить чертежи!
Ты характера головнинского
Не познал до конца, дружок:
Побережье залива Финского
Всё проедем, но уголок
Мы отыщем тебе! Да с соснами,
С земляничной полянкой, друг.
Вид на море... Лужайки росные...
Озерка бирюзовый круг...
Вот в таком уголке под Питером
И построим: тебе — дворец,
А детишкам, клянусь Юпитером, —
Диснейленд!.. Я ведь сам отец
И пойму, что им надо, бедненьким...

150.
Тут задумался Головнин.
Перед взором его наследники
Встали мысленно: дочь и сын,
Да жена молодая, стройная,
Да любимейший внук Антон...
Ах, какая семья достойная!
Сколько горя доставит он
Своей смертью...

Тут Лев решительно
Позвонил
И вошел тот час
Молодой и чуть-чуть стеснительный
Секретарь.
— Познакомься, Стас:
Это — доктор Максим Артемьевич —
Маг, волшебник и чародей.
Ну, а это, профессор — тень моя,
Самый преданный из людей...
Тело, братцы, моё убогое
Плохо слушается уже,
Ну, а сделать мне надо многое.
На таком, друзья, вираже
Мне нужны сейчас силы... юные,
Резвость, ясность, хороший глаз.
Ваших душ хочу тронуть струны я:
Перед смертью, всего лишь раз,
Подарите мне снова молодость!
Я по царски вас награжу.
Ну, а если увижу холодность...
Ничего я вам не скажу.
Воля ваша. И я — всецело в ней.

Секретарь слегка побледнел:
— Что для этого нужно сделать мне?
...Макс ответил:
— Немного дел.
Попозировать мне полчасика
И поспать здесь...
— Недели три!
— Для здоровья безвредно. Классика.
Ну, а дальше уж сам смотри:
Доверяешь ли, Стас, патрону ты?
...Встрепенулся тут Головнин:
— Каждый день — десять штук зелёными.
Двести тысяч! Гараж машин!
(Знал, зараза, про слабость Стасову).
— Я... согласен.
— И я клянусь,
Что нигде рисковать напрасно я
Не позволю себе. Вернусь
Ровно к сроку... Сейчас доверенность
Напишу на тебя, мой друг.
Приступайте!

151.
В лице — растерянность,
Даже больше того — испуг,
Но позирует Стас, позирует...
Непонятно здесь всё кругом,
Лишь одно ему импонирует:
Двести тысяч!.. «Построю дом
И гараж на три бокса минимум:
Белый «мерс», черный джип и так...
Что-нибудь ещё... в одну линию...
Может, бежевый «Кадиллак»?».
А Максим... У Максима ядрышком
Тяжесть странная на душе.
Хоть бы Смагин был, что ли, рядышком,
Он бы как-то помог уже...

152.
А где же Смагин в самом деле?
В его душе, а равно в теле
Какой-то жар.
Сгустилась ночь.
И он, не в силах превозмочь
Необъяснимое томленье,
Спустился к морю.

То волненье,
Что было днём, пошло на спад,
Волна шуршала с ночью в лад,
Сквозь облака луна белела,
Морская гладь слегка блестела,
Но в целом царствовала тьма —
Злодейства и любви кума.

Он шёл по пляжу. Было душно.
Душевный жар и жар наружный
Его душили...
На «грибок»
Наткнулся Смагин. Одинок
Себе казался он и скинул
Всё, что ни есть с себя. Отринул
Он разумом рожденный стыд
И принял первозданный вид —
Тот вид, в котором все в природе,
Все твари, при любой погоде,
С рожденья ходят до конца
(За исключением Венца).

О, как же нежилось и млело
Во влажной тьме нагое тело!
На шорох волн Симон спешит,
Зашел по пояс — и умыт
Неторопливым тёплым валом.
Вода отхлынула, сбежала,
И ахнул Смагин: сверху он
Искрился весь! Играл планктон
Переливающимся светом:
Плечо сияло эполетом.
Покрылась звездочками грудь...
Кто испытал когда-нибудь
Купанье в искрах океана,
Героя моего романа
Поймёт...
Восторг его пронзил:
Он снова молод! Полон сил!
Спасён былой хозяин тела,
И значит, Смагин может смело
Жить в этом — хоть до сотни лет...

Монаха вспомнил он завет:
«Твой век — есть век Мафусаила»...
Так не гиперболой то было?!
И, словно ожерелье — нить,
Ему дано века пронзить,
Как он уже пронзил двадцатый?..

Он ликовал.
Но вал девятый,
Подкравшийся издалека,
Швырнул Симона, как щенка!
Он, бедный, чуть не захлебнулся,
Но вынырнул и отряхнулся...
И понял Смагин: то — урок,
Как запастись терпеньем впрок:
Ещё в такие передряги
Ты попадёшь, поручик Смагин,
Что на чеку обязан быть
В любой момент...

— Слабо доплыть
До буя? — голос он услышал
И обернулся.
Месяц вышел
В мгновенье это из-за туч,
Его неяркий синий луч
Ночную высветил пловчиху:
Коса короной...
(Повариху
Ему напомнила она:
Как булка сдобная, пышна).
Нагая грудь на водной глади
Так хороша, что... Бога ради,
Уймись ты, сердце! Тридцать лет
Блюдёт он старческий обет
По части женской...
— Ну, поплыли?
Или... потом?
— Конечно, «или»!

Они приблизились, и рук
Тотчас же сплёлся тесный круг.

Глядит с любовью. Не жеманна.
— Ты так красив!
— Ты тоже.
— Жанна.
— А я, представьте, Серафим.
— Не шестикрылый?
— Нет, но с ним
Готов сравняться...
Рядом с вами
Готов сей час взмахнуть крылами
И унести вас...
— Ты поэт?
— Да так, немножко («Сотню лет
Балуюсь этим», — думал Смагин).
— А я, брат, изучаю саги
И даже где-то консультант...
Но это всё не тот талант!
Талант любви всего дороже.
Но нет её... Лишь делим ложе,
Как компаньоны — на паях...
А изменить мешает страх:
А ну как снова неудача?..

Сопротивлялась, губы пряча
Она от губ Симона, но
Он был сильнее всё равно,
И поцелуем крепким, властным,
Горячим, жадным, долгим, страстным
Её упорство он сломил,
Прижал к себе что было сил
Большое ласковое тело
(Она, как он же, не одела
В ночное море ничего,
Торжествовало естество),
И ночь любви, восторга, стона,
Ночь изумрудного планктона
На изумительной груди
Им Бог послал...

А впереди
Уже ждала, ждала разлука.
— Ах, кто бы знал, какая мука
С тобой расстаться, милый мой,
Идти по-прежнему домой
И делать вид, что всё нормально,
Что в обстановке... экстремальной
Я эту ночь не провела
С абреком грозным, — тут легла
Ее ладонь на щеку Симы. —
Дай наглядеться, мой любимый...
Да как ты молод!
(Уж рассвет
Вставал над морем). Сколько лет
Тебе, мой мальчик?
— Сотня с гаком.
— Ах, не шути так.
Ночь, собака,
Свела на равных нас с тобой,
А день разводит... Милый мой,
Ведь я, наверно, старше вдвое!
Мне двадцать девять...
— Что ж такое?
Я разве равенства искал
Когда к груди тебя прижал?
Я всё нашел, что было нужно:
Чудесный облик твой — наружно
И душу нежную — внутри.
А годы, что ни говори, —
Живой пример непостоянства.
Летит Земля в немом пространстве
И нарезает, как резьбу,
За кругом круг — вершит Судьбу
Всех нас от люльки до кладбища...
Равны мы все — и принц, и нищий
Хотя бы в этом: тот же год
Для всех за равный срок пройдёт.
— Да, ты поэт. Теперь я вижу.
Хочу спросить я (не обижу?):
Случайно ты... не Жигало?
— Нет, не альфонс. И в ремесло
Любовный пыл не превращаю.
— Прости меня...
— Легко прощаю,
Поскольку есть один нюанс...
Есть тайна... Выпал в жизни шанс —
Будто нежданная получка...
Не я так молод. Ты мне — внучка.
Но это тайна не моя,
А потому прошу тебя:
Не отравляй любви мгновенья
Математическим сравненьем.
Где есть любовь, там метрик нет.
— О, как ты мил!
— И ты, Жаннет...
(Да, Рубенс прав был в самом деле:
Как много страсти в пышном теле!)
Ты — королева!

Первый луч
С востока, из-за горных круч
Метнуло солнце. И короной
Зажглась коса моей влюблённой.
А васильковые глаза? —
В них отразились небеса
И море, полное лазури...
Она с улыбкою их щурит
И носик морщит... Он так мил,
И рой веснушек окружил
Его... Малиновые губы
И, словно сахарные, зубы
И в ушке маленьком горит,
Как огонёк, александрит.
Лебяжья шея... Ну, а плечи! —
Да здесь не может быть и речи:
Царица Савская! Элен!
Уже и этим взят был в плен
Лихой поручик,
Только груди
(Ужели критик нас осудит?)
Любил особо нежить он.
И, красотой их покорён,
Прижался Смагин к ним губами
И между тёплыми холмами
Целует крестик золотой.
И снова жадно под водой
Его ладонь ласкает спину
И ниже... бёдра... всю ундину...
Встаёт неистовый рассвет...
— Царица ты, моя Жаннет!

153.
А в это время в вертолёте
Да скромно, при одном пилоте,
Над ними в небе пролетал
Лев Головнин. Он ночью стал
Волшебной силою Максима
Своим секретарём. (Вестимо,
Наружно только: в голове
«Сидел» Фомич).
Ему в Москве,
В Женеве, в Бонне, на Урале,
На Кипре надо быть...
Едва ли
Нам нужно знать, читатель мой,
Как олигарх своей «сумой»
Распорядится пред кончиной.
Никто бы этакой причиной
Продолжить не заставил нас
Свой романтический рассказ,
Но, клятвой нерушимой связан,
Лев тем не менее обязан
Хоть как-то намекнуть родным,
Что он останется живым
И после смерти. Чтоб над гробом
Не так бы горевали оба:
И сын, и дочь... И чтоб жена
Была по-прежнему верна:
Ещё вернется он!..
Быть может,
Не скоро, но — иным, моложе...
Своей любимой должен он
Пароль оставить, как шпион,
Чтобы его в обличье новом
Она узнала... «Туз бубновый
Напополам? — подумал Лев.
И усмехнулся: — Лучше треф»...

154.
А вот и лайнер.
Два пилота.
Две стюардессы...
Час полета —
И их обеих затащил
Фомич в постель свою. Поил
Шампанским девочек весёлых,
И прижимал подружек голых
К своей груди. Читал в глазах:
«Какая прелесть — в небесах!».
Но на подлёте к град-столице
Взгрустнули милые девицы:
— Не говорите шефу, Стас.
Ведь Лев Фомич уволит нас.
...«Узнал — уволил бы, ей-Богу», —
Подумал Лев. Но их тревогу
Он честным словом погасил,
А заодно и расспросил
Он о хозяине (себе же).
— Да мы ведь, Стас Сергеич, реже
Его и видим-то, чем вы...
— Боюсь его. Как у совы,
Взгляд немигающий у шефа...
— Ведь он — король! Он даже Грефа
Зовет на «ты»...
— Конечно, строг,
Но он для нас и царь, и Бог...

— А если, скажем, Лев... загнётся? —
Спросил Фомич.
— Вы нам, сдаётся,
Допрос решили учинить,
Чтобы ему же доложить?
— Ей-Богу, нет! Клянусь, чем хочешь...
— Мне будет жалко. Он как к дочкам
К нам относился...
— Да уж, Стас...
— Ну что ж. Я понял. Дайте вас
Я расцелую на прощанье.
Даю... от шефа... обещанье,
Что вас не тронут никогда!..
Москва как будто бы уж?..
— Да.

155.
Москва, Москва! Ты стала краше
С тех пор, как мы в романе нашем
Году в тридцатом (Боже мой!)
С тобой расстались...
Мой герой
Учился здесь на инженера...
В Филях стрельбе из револьвера:
В подвале дома своего
Штабс-капитан учил его...
Сюда, в Москву, из Ленинграда
Поручик прибыл «без доклада»
Спустя тому 17 лет:
Чужой в кармане профбилет,
Великодушная столица
Не слишком вглядывалась в лица
Тогда, в тридцатом, и Симон
Благополучно сел в вагон...

За эти 74
Свершилось много в целом мире
И в том числе тобой, Москва!
Твои дела, твои слова
Волной великой расходились:
И купола с церквей валились,
И возводились этажи,
И расширялись рубежи,
И Пакт подписывался тоже...
И вермахт первый раз, похоже,
Не завершил свой славный блиц
В одной из вражеских столиц.

Москва, Москва! Какие дали!
Здесь победителей встречали...
И провожали в Мавзолей
Уже второго из вождей...
Здесь шёл по площади Гагарин —
Планеты первый звёздный парень...
Стена великого Кремля
Его же вскоре приняла...
Здесь за три года с малым дважды
Был Дом Правительства и «вражьим»,
И «нашим»... Впрочем, кто поймёт?
Быть может, всё наоборот?..
Здесь рэкет, выстрелы и взрывы,
Здесь грязных компроматов сливы,
Но здесь же —зданий высота
И Храм Спасителя Христа,
В два века дважды вознесённый...

Москва, Москва! Наш город тронный!
К тебе, великий Третий Рим,
Ещё вернётся Серафим.

156.
Ну, а пока в свой дом на Бийской
Вернулся олигарх российский —
Лев Головнин.
Подъехал он,
Личиной новой защищён,
И на такси, и без охраны.

Телохранитель «капитана»
Не мог покинуть наркомдом:
Его хозяин в доме том
Лежит, прикованный к постели.
Врачи меняют в сонном теле
И кровь, и даже мозг спинной,
Телохранитель — за стеной.
Как верный пёс, он караулит,
Чтобы хозяина ни пули
Не поразили, ни кинжал...
Но медицину он не знал
И потому лишь может хмуро
Взирать на эти процедуры...

А Головнин (и он же Стас)
На Бийской принят тот же час:
Секретаря отца здесь знали
И, по звонку пилота, ждали.

— Ну? Что? — спросил тревожно сын
Виталий Львович Головнин.
А рядом дочь — Светлана Львовна
Глядит и жадно, и любовно...
И зять Вадим, и внук Антон...
Едва им не открылся он,
«Но нет, подумал, не поверят,
Еще и психиатрам вверят,
Тогда пред Стасом, пред юнцом
Предстану гнусным я лжецом».
— Всё, господа, в руках у Бога...
Сказать по правде, уж немного
Осталось оболочке жить...
(Светлана всхлипнула)... Но нить...
Нить не прервётся... Как бы это
Вам объяснить, чтобы секрета
Не разгласить (я слово дал),
Но вам намёк чтоб ясен стал?..
Короче, смерть — не есть причина,
Чтоб горевать... Она — личина...
Наш мозг к такому не привык...
Ещё восстанет ваш старик!
— Из гроба?! — дочь спросила глухо.
— То аллегория, старуха, —
Вмешался сын. — Давай-ка, Стас,
Не уводи от темы нас.
Здесь все свои, подслушек нету,
Кончай, браток, бодягу эту
И говори, едрёна мать,
Когда его кончины ждать?
Какой сегодня вид у папы?
Что говорят там эскулапы?
Будь, как всегда, и прям, и прост
И не тяни кота за хвост!
— Ты груб, но прав, — сказала Света. —
Торчим в Москве в разгаре лета,
Как чёрт-те кто... Одни мы тут.
Друзья давно на Кубе ждут.
— Прости, маман, но так не дело:
Ты обещала на Сейшелы, —
Вмешался милый внук Антон,
Двадцатилетний охламон.
— Сынок, обсудим это позже, —
Сказал Вадим. —А право, возжи
Я ощущаю каждый миг:
Ну не даёт рулить старик!
— Но, но, папашу ты не трогай!..
Уж ты рулил своей дорогой, —
Вскипел Виталий. — Съел дефолт
Твою крутую «Рашен голд»?..
— Прости мне, братец. Ты хоть старший,
Но волей папиной монаршей
Не наделён пока, — сестра
Бывала желчною «с утра»,
А утро здесь кончалось в полдник. —
«Дефо-олт!»... А ты припомни холдинг...
Когда бы папа не помог,
Ты был бы голым, голубок.
— Отец помог?! Вот это мило!..
Все мои акции скупила
Его жена. А мне дала
Объедки с барского стола.
— А, кстати, где сейчас Альбина?
— На Кипре, кажется...
Он сына
В свой дом ни разу не позвал,
А ей так всё!.. А там подвал
Один чего лишь только стоит,
Она хвалилась... Всех там поит
Вином столетним... Свой «кружок»...

Мать спохватилась:
— Ты, дружок,
Иди пока...
...Антон скривился:
— Какой секрет! — и удалился.
Ему с тоской глядел во след
Родной... тридцатилетний дед.
Ушёл с семейного совета
И не дождался внук ответа:
«А как же дед?»... И вспомнил он,
Что с детства ласковый Антон
При встречах с дедом, между прочим,
Был лишь подарком озабочен
И никогда, хотя и мил,
Он о здоровье не спросил...

— ...А вот увидишь: половина
Тотчас уйдет вдове... Альбина
К тому же в доле на второй
Кусок в полторта...
— По шестой
Всего достанется нам части,
А ей — две трети?! Как же власти
Позволят этакий грабёж?
Ведь это же — как к горлу нож,
Как на большой дороге, Вадик!
— Я всё же думаю, что хватит
Ещё ума у старика,
Чтоб поделить на три куска
Своё наследство...
— Завещанье!..

Тут благородное собранье
Поворотилось к Фомичу.
— Ну что там, Стас?.. Ведь я плачу
Тебе исправно.
— Мы, брат, тоже...

Фомич почувствовал всей кожей,
Как стал себе противен он.
Так секретарь его —шпион?!
Тот аспирант — худой и бледный,
Честолюбивый, гордый, бедный,
Тот честный работящий Стас,
Кого Фомич от петли спас,
От нищеты, недоеданья,
Кому не раз давал заданья
Настолько сложные, что там
Всегда могло прильнуть к рукам,
Но никогда не прилипало...
Так он — двурушник?!
«Разве мало
Ему платил я? Видит Бог,
Не каждый, право, так бы смог
Менять машины, как перчатки.
Но это мелочь. Есть задатки
В нём аналитика, и я
Готов поставить был тебя,
Тебя, осёл, на место зятя!» —
Клеймил себя, со злобой глядя
В трюмо огромное, Фомич.
— Ну что уставился, как сыч?
Не узнаёшь себя? — с ехидцей
Спросил Вадим. — С бортпроводницей
Не надо пить с утра шампань...

«И тут шпионы?.. Дело дрянь...
Ну так держитесь, басурманы!
Свирепый лев залижет раны
И подкрадётся на бросок...»

—Да, Лев Фомич на волосок
От смерти. Это лейкемия.
Там муки плотские земные
Соединяются подчас
С душевной мукой: кто из вас
Сумеет так продолжить Дело,
Чтоб не разрушилось?.. И смело
Не может мой ответить босс
На этот каверзный вопрос.
В его Империи, известно,
Давно уж менеджмент чудесный
На всех ступенях. Но един
Быть должен «царь» и «господин»
Его державы... Так считает
Лев Головнин. Но он не знает,
Кому доверить «царский трон»...
Себя уж сравнивает он
С последним Александром — Третьим.
Вот также — юг и также — дети:
И Николай, и Михаил,
И Ольга, и ещё там был...
Георгий, кажется...
Ваш батя
(Я в этом с ним согласен, кстати)
Считает, что Святая Русь
В Крыму погибла... Я берусь
Растолковать загадку эту:
Когда б ни принципам, ни «свету»,
Чьим мненьем дорожит и царь, —
Душе б доверил государь,
Был выбор более б удачный,
Судьба Семьи — не столь уж мрачной,
А вместе с ней — России всей...
— Ты утверждаешь, фарисей,
Что мне, как старшему, нет веры? —
Вскипел Виталий.
— Есть примеры,
Когда не хуже правил тот,
Кто шёл на трон не в свой черёд,
И даже дочери, бывало:
Елизавета, Софья... Мало
Таких примеров, ну так что ж.
Мал золотник, да тем хорош.
(Светлана Львовна, приосанясь,
Глядит и гордо, но не чванясь —
Ласкает взгляд секретаря).
А, впрочем, знаем мы царя
Из шуринов... Зятья не хуже...
Быть под пятой родного мужа
Не так уж плохо, — Лев сказал
И на Вадима взор поднял.
Зять усмехнулся:
— Это точно,
Да только путь-то очень склочный:
Тянуть нам жребий или как?
— Ну нет. Фомич за просто так,
На голый опираясь случай,
Свою империю не вручит.
Он возводил ее в трудах
И верьте, в кадровых делах
Умеет делать выбор точный.
Есть метод признанный и прочный:
Программа действий и расчёт
На пять, на десять лет вперед...
Меня как раз он с тем отправил,
Что б я на юг к нему доставил
Посланья ваши в дисках... Там
Он выбор сделает уж сам,
Но требует старик упрямо,
Чтоб поклялись с экрана мамой
Вы в том, что честно, до конца
Завет исполните отца...
Пусть каждый перед объективом
О тех расскажет перспективах,
Какие видит впереди,
Какие к ним ведут пути,
О всех преградах нам расскажет
Какие есть и будут даже...
Чтоб в страны дальние доплыть,
Пророком тоже должен быть
Тот капитан, кто судном правит:
Он трюмы бочками заставит
С водою пресной — если штиль
Или когда на сотни миль
В песках пустыни побережье;
Он к шторму бриг готовит прежде,
Чем шторм на судно налетит;
Он порох в сухости хранит,
Чтобы отбиться от пиратов;
Он бриллиант на тьму каратов
Уже заранее припас,
Чтоб откупиться, — тот алмаз
Растопит сердце падишаха,
И поплывёшь, хваля Аллаха,
Ты в незнакомый дальний край,
Но даже там не забывай
Про неожиданные встречи
И, вдоволь запася картечи,
Возьми зеркал, возьми гребней
Для добродушных дикарей...
«Вот также, — ваш отец внушает, —
И менеджер искусный знает
Всё, что должно быть впереди:
Заказов щедрые дожди
Иль мёртвый штиль, иль злые бури,
Иль острый риф чиновной дури...
На всё заранее ответ
У вас уж должен быть. А нет,
Тогда вы вовсе не готовы...»

Сын изложил весьма толково
Про то, что было, то, что есть,
Дочь намесила в сплетни лесть,
Зятёк вплёл в лесть прогноз туманный
И каждый в свой рассказ пространный
Добавил яду — про других,
И каждый чувств не скрыл своих
К отцу любимому...
«Ну что же.
Вот это, детки, всех дороже», —
Подумал папа и в обед
Был весел, словно... в тридцать лет!
И в болтовне непринуждённой
Себя таким он посвящённым
В дела отца сумел подать,
Что и они, ему под стать,
Секретов выдали немало...
К концу обеда ясно стало
Льву Фомичу буквально всё:
Кто друг его, кто враг его...
Вот он со всеми распрощался
И вновь в аэропорт помчался,
Но с ними не ушёл в полёт —
Был заменён — второй пилот.

157.
О, Кипр!
В любое время года
Здесь превосходная погода,
Но если уж найдёт гроза —
Неугомонны небеса!
В такую ночь пустынны трассы.
Лев Головнин в обличье Стаса
Промок изрядно под дождём,
Пока дошёл.
Знакомый дом
Стоял на взгорке, окружённый
Оградою. Её ни конный
Ни пеший не перемахнёт.
Но Головнин... Он целый год
Своё ухетывал жилище
И, как разбогатевший нищий
Всё прячет корку со стола,
Так прятал счастье он...
Вела
Тропинка узкая, как нитка,
Вокруг стены. В стене калитка,
Умело скрытая в листве...
Мудрёный код (он в голове)...
И вот уже внутри усадьбы
Наш Головнин.
Здесь после свадьбы
Медовый месяц провели
Они с Альбиной...
Навезли
Кассет любимых чемоданы,
Самоучитель икебаны,
Шампанского полувагон,
Свой косметический салон —
И никого не принимали!
Купались, пили, ели, спали
И, каждый сев в свой кинозал,
Смотрели фильмы.
Он вздыхал,
С любовью вглядываясь в лица
Кумиров юности — артистов,
Которых нет уже давно,
Но обессмертило кино
Их взгляды, жесты и улыбки.
Вот Фернандель... Вот «Мистер Питкин»...
И Коля Рыбников... И та,
Чьи сладкозвучные уста
Заворожили миллионы
Сердец мужчин, в неё влюблённых...
Вот Радж Капур... И Марк Бернес...
И самый лучший из повес —
Андрей Миронов...
«Боже правый!
Как мог я глупою забавой
Считать кино так много лет?» —
Вздыхал Фомич. Он знал ответ:
Работа — вот что — забирала
Всё время Льва. И суток мало
Ему бывало иногда.
Его счастливая звезда
Взошла на русском небосклоне
Не сразу...
В цехе и в вагоне,
В приёмных чопорных — везде
Он помогал своей звезде
Работой мозга напряжённой.
И днём, и полночью бессонной
Одна раскручивалась нить:
Как обойти — и победить?
Он побеждал! Он шёл по трупам
Своих врагов (с друзьями в купе),
Он приобрёл, нажил, создал
Так много!.. Но и потерял
Немало тоже в этой гонке.
И только здесь, в чужой сторонке
На время отойдя от дел,
Лев понял, что же он презрел:
Обычных чувств земную радость,
Любви не купленную сладость,
Искусства светлого мираж
И просто девственный пейзаж...

Альбина в этом отношенье
Была такое же творенье
Природы чистой, как... зима.
В постели — холодность сама,
Но это старца и прельщало.
Ему для счастия хватало
Тех редких всполохов любви,
Что отпускала визави
В обличье этой гордой девы.
Так ласка Снежной королевы
Порою слаще во сто крат,
Чем жаркие, сто раз подряд,
Смуглянки южной поцелуи.
От них мы в юности ликуем,
Но, охладив с годами кровь,
Увы! дозируем любовь.
Нам жёны юные опасны
Уже и тем, что слишком страстны.
Но в этом плане Головнин
Мог быть спокоен...
Он один
Всего лишь видел недостаток
В своей жене, но тот был сладок
Для сердца старика: она
Была безумно влюблена
В свое изнеженное тело.
Жена-Нарцисс, она без дела
Не оставалась никогда:
Витрина, зеркало, вода —
Везде искала отраженье
Своей персоны... Без сомненья
Там есть, дружок, на что смотреть:
Волос мерцающая медь,
Ресниц пушистых опахала,
Меж губ вишневых — блеск коралла,
Античный профиль, бровь дугой
И гладких щёк овал тугой
И шея... шея Нефертити,
И всё что ниже, извините, —
Всё завораживало взгляд!
Здесь девяносто, шестьдесят
И, в бедрах, снова девяносто —
Всё соответствовало росту...
В Твери был конкурс красоты
И ленту «Мисс моей мечты»
Вручили зрители Альбине.
С тех пор (уже лет десять минет)
Она всё та же. Из диет
Мадам лишь фрукты и омлет
Предпочитает... Понемножку
Она — бегущую дорожку,
Бассейн, солярий и массаж,
И хула-хуп, и гибкий тяж —
Всё «перепробует» к обеду,
А за столом свернет беседу
К тому, что, кажется, полней
Она становится, и с ней
Ему гулять, должно быть, стыдно...
Лукавит, это очевидно,
Но почему-то каждый раз
Ему от этаких проказ
На сердце сладко становилось,
И билось старческое, билось
Любовью к молодой жене!
Доволен ею был вполне
Ещё и потому он тоже,
Что на супружеское ложе
Никто не зарился вокруг:
Был чисто женским тесный круг
Ее стряпух и массажисток —
Пришли-ушли...
Легко и чисто
У мужа было на душе...

Когда твой сын — и тот уже
Твоей супруги много старше,
Тогда и волею монаршей
Не запретишь глядеть юнцам
На прелести прекрасных дам,
Идущих под руку с «папашей»...
Но, к чести героини нашей,
Она холодною была
Не только с мужем. И вела
Уединенный образ жизни.
Порой вздыхала об Отчизне,
Но чаще взаперти весь день
Её удерживала лень.
Лень и экран. Она любила
Те фильмы, где права лишь сила,
Где секс, и ужасы, и кровь,
Обман, коварство и любовь.

158.
Вот это время золотое
И вспомнил Лев.
Но что ж такое
Его заставило тайком,
В обход, в свой пробираться дом?
Ему слова родного сына
О том, что мачеха Альбина
На Кипре завела «кружок»,
Запали в душу...
«Ты, дружок,
Ревнуешь... Это мне понятно.
Но я, сынок, неоднократно
В том убеждался, что она
К мужскому полу холодна», —
Так думал Лев и улыбнулся,
Припомнив, как зимой надулся
На Альку Дронов, финансист...
На вечеринке этот хлыст
К ней слишком тесно прижимался
И без яиц чуть не остался:
Она коленкой между ног
Его ударила разок,
И с этих пор её на танцы
Уж не зовут его засранцы,
А Дрон с Альбиной с той поры
Непримиримые враги.

И всё же Лев решил проверить...
Своим ключом открыл он двери...
Залаял верный пёс Габой.
Уж он летит, предвидя бой
С полночным взломщиком...
Но странно:
Его по кличке первозванной —
«Габо, Габо!» — зовет бандит;
Чужие — запах, голос, вид,
Но что-то говорит собаке,
Что не бывать сегодня драке...
«Хозяин!» — понял сердцем пёс
И тычет в щёку влажный нос.

— Габой на что-то рассердился, —
Услышал Лев. Он затаился
Внизу под лестницей... Жена
Спускаться стала... Тишина
Её, как видно, удивила.
— Ты где, Габой?
— Иди, мой милый, —
Шепнул хозяин в ухо пса...
— Ну что? Какая же оса
Тебя ужалила средь ночи?
Спи, дурачок!..

Но, между прочим,
Она проверила запор.
Лишь то, что влажным был ковер,
Не усмотрела... В спальне скрылась...
Фомич — за ней...
Ему явилась
Такая сцена, что иной
Мог повредиться головой:
Сквозь скважину (простим, читатель?)
Наш новоявленный приятель —
Душой Фомич, а телом Стас —
Увидел то, что все из нас
В кино, конечно же, смотрели:
Жена — с любовником в постели!
И... Лев уж полностью сражён:
Её любовник... это — Дрон!!!

Раскрылась разом вся картина.
«Так это заговор!.. Альбина —
Блесна, наживка, Дрон — рыбак,
А я, влюбившийся дурак, —
Тот жирный сом пятипудовый,
Которого вот-вот готовы
На берег вытащить...».
Наш Лев
Всё испытал — и боль, и гнев,
И стыд... Но как он клюнул скоро!
А эта сцена с зимней ссорой?
Ведь как мальчишку провели!
А уж смеялись-то они
Над ним, в его постели лежа,
Поди, так весело!..
Ну что же...
Смеется лучше всех других
Последний... «Накажу я их
Так, чтобы мало не казалось!».
Фомич почувствовал усталость
И жажду, жажду!..
Он сошёл
В свой винный погреб и нашёл
Рубильник...

159.
Вспыхнул свет под сводом
И, будто в гости к тем народам,
Что жили здесь века назад
Попал Фомич.
Здесь длинный ряд
Старинных бочек стоведёрных
И в нишах каменных просторных
Бутылок запылённый строй,
Всё освещается игрой
«Живого» пламени: на стенах
Горит в светильниках бесценных,
Что сделал древнеримский раб,
Огонь декоративных ламп.
Здесь стол некрашеный дубовый,
Вокруг стола стоят подковой
Скамьи резные с трёх сторон,
С четвёртой — кресло, словно трон...
Фомич вином наполнил кружку
И сел на «трон», на ту подушку
Что греет тело без огня:
В мешке овчинном — хвост коня.

Миллиардер пил нынче с горя.
Его тоске душевной вторя,
Завыл вдруг верный пёс Габой.
— Фу!.. Фу, Габо!.. Да что с тобой?..

Лев не труслив, но, между прочим
Собака воет среди ночи
К чему?.. К покойнику, мой друг...
Перекрестился Лев... А вдруг
Уже он умер — у Максима?..
Увидел выпукло и зримо
Лев Головнин свой хладный труп,
Усмешку посиневших губ,
Гробовщиков вокруг неспешных,
Детей увидел «безутешных»,
Венков бумажную листву,
В глубоком трауре вдову...

О, как бы славно, в самом деле,
Навек остаться в этом теле —
В красивом, лёгком, молодом,
А всё, что есть, оставить в том:
Всю эту горечь, грязь и муку,
И эту тяжкую разлуку
С смешной иллюзией любви...
Как славно б сжечь мосты свои!..
«Но нет, — вздохнул Фомич печально, —
Мне в этом мире виртуальном
Увы! — пока что места нет.
Я слово дал. Я дал обет».

160.
Собака глухо зарычала,
И показались: Дрон сначала,
Затем Альбина...
— Фу, Габой!
Переглянувшись меж собой,
Они в великом изумленьи
Глядят на Стаса.
— Привидений
Здесь не бывало, — Дрон сказал. —
Ты, братец, как сюда попал?
— Вопрос такой же, между прочим,
Могу и я задать... Из Сочи
Ты в Лондон вылетел, мой друг...
Довольно странный сделал крюк...
— Старик с тобою поделился?...
Но как ты в доме очутился?
Шпионишь? Дал тебе он ключ?
Ты должен, как незримый луч,
Проникнуть в спальню королевы?...
Там хорошо!
Подобной девы,
Клянусь, что ты не видел, Стас...
Ну, так и быть...
Дарю на час! —
И Дрон толкнул к нему Альбину.
Толкнул небрежно, грубо, в спину,
Как господин — рабу свою...
«О, Боже мой! Жену мою,
Которой я целую руки?!» —
Лев зарычал... Такие муки
Он не испытывал давно.
— Я пошутил... Налей вино! —
Дрон приказал и сел на лавку. —
Ну что ж. Накинул ты удавку
На нас обоих. Это так.
Да только вот ведь что, чудак:
Не выйдешь ты уже отсюда
Иль никогда, или покуда
Не сдохнет Лев, хозяин наш...
Вот видишь этот карандаш? —
Дрон показал. — Здесь вместо пули
Умельцы капсулу воткнули,
В ней — сильный, но летучий яд.
Ты умер полчаса назад,
А яда нет, он разложился.
Инсульт с тобою приключился.
Диагноз верный и простой,
И криминала нет...
— Постой!..
Так первый муж Альбины — тоже?..
— А ты догадлив.
Только что же
Мне остаётся делать, Стас?
Ещё я медлил, но сейчас,
Когда ты всё почти что знаешь,
Для нас опасность представляешь,
Как я могу тебя, дружок,
В живых оставить?..

Первый шок
Прошёл, и пред врагом опасным
Лев подобрался.
Ум стал ясным,
Холодным, трезвым и живым,
Как перед крахом биржевым.
— Ну что ж. Молить тебя не стану.
Мне фирму жаль.
Большую рану
Ты нанесешь ей...
— Я?!
— А кто ж?
Интриги, жульничество, ложь —
Твои любимые приёмы —
Они ведь все давно знакомы
И хороши для щипачей,
Дешёвых фраеров, рвачей
И для напёрсточников тоже...
А в крупном бизнесе негоже
Картишки с крапом раздавать,
Зонты в прихожей воровать...
Там мелким жуликам не место...
А ты, замужняя невеста, —
Оборотился Лев к жене, —
Спроси его о той казне,
Что муж тебе оставил первый...
—Убью!! — у Дрона сдали нервы,
Но Алевтина в этот миг
К нему шагнула...
Страшный крик
Раздался. Ампула вонзилась
В её предплечье.
Кровь струилась
По изумительной руке...
Лев зарычал в глухой тоске
И с силой удесятерённой,
Ногой упершись в пол бетонный,
Содвинул стол. И тем столом
Прижат был Дрон, как бык бревном,
К стене...
Лев крикнул «Караулить!»,
Габой помчался к Дрону пулей...
Фомич Альбину подхватил
И жгут немедля наложил,
И кровь высасывал из ранки —
Всё бесполезно!

161.
Спозаранку
Пришла кухарка.
Тяжкий вой
Она услышала: Габой
Сидел и выл у входа в спальню...

К обеду новостью печальной
Был мир магнатов поражён:
Одна из богатейших жён
(Такое юное созданье!)
Во сне от кровоизлиянья
Скоропостижно умерла...

На головнинский сайт пришла
Ну бездна соболезнований!

На третьи сутки тьма изданий
В многозначительных тонах
Писали: «На похоронах
Сам Головнин не показался,
Всем секретарь распоряжался»...
(А значит, не напрасен слух,
Что скоро Лев испустит дух,
И кто ж возьмёт бразды правленья?..)

На Бийской нынче — оживленье:
Там делят шкуру на паи...

162.
А Головнин, дела свои
Уладив все, летел уж в Сочи,
Но вдруг решился (между прочим,
Лишь потому, что внешне — Стас)
На то, чтоб заглянуть хоть раз
К своей снохе...

Уже лет двадцать,
Как сын развелся, и, признаться
Сам Лев Фомич по мере сил
К сей драме руку приложил.
Не полюбилась сношка тестю!
Не то, чтобы потешить лестью, —
Она его авторитет
Все эти шесть совместных лет
Насмешкой подорвать пыталась.
От этой язвы доставалось
Всем без разбора. (Лишь свекровь
Не обижала и любовь
К ней и к покойной сохранила)...
Ещё и то его бесило,
Что своенравная сноха
Ни изумруды, ни меха
Особо ценные
От тестя
Не принимала...
«Много чести, —
Она твердила всякий раз. —
Я не хочу обидеть вас,
Но дед мой говорил недаром:
Не принимай такой подарок,
Который отдарить нельзя...».
Нашли, что терские князья
В роду у Лилианы были:
Каким-то чудом сохранили
Архивы записи о том...
Княгиня собственным трудом
Свой хлеб насущный добывала
И этим тестя добивала.
Поныне сплетня на слуху,
Что Головнин свою сноху
Держал нарочно в чёрном теле,
А он сто раз на самом деле
Домашний предлагал уют
Ей вместо палуб и кают
(Она служила в пароходстве)...
Лев даже усомнился в сходстве
Её сынка с своим сынком,
Так называемым отцом,
И потому после развода
Их вычеркнул — обоих, сходу —
Из сердца своего...
Но вот...
— Внизу Ростов, — сказал пилот...
И вспомнил Лев, что здесь, в Ростове
Они живут...
При этом слове
Забилось сердце...
— Здесь сажай!
— Но как же, Стас?..
— Не возражай!

163.
За три недели налетали
Они уж столько, что едва ли
И за год прежде: Берн и Бонн,
И Кипр, и Питер, и Лион,
И вновь Москва, и снова Сочи,
Урал, Сибирь... И дни, и ночи
В полёте был послушный «Як»,
И экипаж сдружился так
С секретарём хозяйским, Стасом,
Таким он молодецким басом
Команды раздавал, пострел,
Шутил, покрикивал, гремел,
Что стюардессам кэп признался:
— Я, девки, видно, долетался...
Уже мне кажется подчас,
Что Головнин — наш юный Стас...
Я понимаю: это глюки.
Лицо другое, ноги-руки,
Но жесты, позы и слова —
Хоть режь! — напоминают Льва...
Стас прежде, видно, притворялся:
Он никогда не отличался
Такой энергией!
...Молчком
Кивали девочки при том.

164.
Ростов
Широкий и зелёный
Глядит, любуясь, в воды Дона.
А Дон…
Да кто же не влюблён
В казацкий вольный Тихий Дон?

Лев Головнин в обличье Стаса,
Потратив меньше получаса,
Нашёл Лили Головнину —
Сноху и «терскую княжну» —
В её двухкомнатной квартирке…

Застав хозяйку в ходе стирки,
Он ждал на кухне — тайный Лир —
И озирался…
Тех квартир
Описывать нутро не надо.
Эстетика ведёт со складом
Здесь бесконечный давний спор…
(Не вынося из дома сор,
Давай признаемся, читатель,
Что наш «квартирный знаменатель» —
Те 35/50 —
Порою лучше говорят
О жизни русского народа,
Чем ЦСУ четыре свода)…

Взошла тут бывшая сноха
И величава, и тиха…
На тёмном — ниточки-сединки
Здесь были словно серебринки,
Вплетённые для красоты
В густую косу…
«Видно, ты
Себя не очень утруждала», —
Не мог не выпустить он жало,
Но вслух почтительно сказал:
— Ваш тесть, мадам, меня прислал.
Хотел проститься перед смертью.
Вы в ссоре, знаю. Но поверьте,
Что он мечтал увидеть вас…
И внука тоже…
— Лишь сейчас? —
Зло усмехнулась Лилиана. —
Я знала: поздно или рано,
Родная кровь заговорит!
Внук ему нужен?.. Пусть летит.
Но не за дедовой подачкой.
Там может обернуться драчкой,
И не хочу я, чтобы сын
Был к ней причастен…
Он один —
Всей моей жизни свет и счастье.
И пусть минует, как ненастье,
Его
Сутяжничества грязь!
Не важно, князь ли он, не князь,
Но быть порядочным обязан
И, слава Богу, что не связан
Ничем с семьёй Головниных…
— Я вижу, что своих родных
Не чтите вы…
— Добавьте — бывших,
Любовь и верность не ценивших…
Ах, да!.. Ведь вы же, Стас, шпион!
Давайте мне ваш диктофон,
Сама скажу я всё, что знаю.
Его семью я презираю,
А лично тестя… просто жаль:
Он сам взрастил всю эту шваль…
Но нет, молчу: ведь там мученья…
Дай Бог ему выздоровленья,
И передайте, что сноха
Была не так уж и плоха,
Но потому всегда сердита,
Что возле общего корыта
С деньгами тестя
Ей невмочь
Смотреть и слышать день и ночь,
Как липнут к пальцам миллионы,
Как поощряются шпионы,
Как замышляется навет,
Как разглашается секрет…
Душа моя протестовала!
— А что же тестю не сказала?

Княгиня взглядом обожгла:
— Чтоб я — такою же была?!
— Пардон, мадам…
— Одна лишь мама
И бескорыстно, и упрямо
Его любила «просто так»…
Он это не ценил, чудак.
Кутил с девицами открыто,
Жену свою шпынял сердито
Или вообще не замечал,
День ихней свадьбы забывал…
Ей было очень одиноко.
Быть может, потому до срока
Она ушла в далёкий край:
Как все униженные — в рай…

…Что значит — молодое тело:
Еще щека краснеть умела.
Какой тоской томится грудь!
И ничего нельзя вернуть!

— Вам плохо? Сердце?
— Очень душно.
— Вот квас холодный…
Лев послушно
Большую кружку осушил.
— А где ваш сын?.. Я б с ним решил,
Когда лететь к родному деду…
— Увы, сама лишь только… в среду
Его я видела… У них
Сдаётся цех… Без выходных
С утра до ночи на заводе
Мой Лёвка. Он ведь по природе
Неугомонный! — и она
Вздохнула…
Преображена
Любая мать, когда о сыне
С любовью говорит… И ныне
Не узнаёт Лев Головнин
Свою невестку.
Всех мужчин
Она когда-то презирала.
В глазах — холодный блеск металла,
Усмешка злая на губах…
Когда всё небо в облаках,
Любой пейзаж уныл и мрачен,
Но луч блеснул, и взглядом схвачен
Такой чудесный уголок,
Так просиял дремучий лог
Осенним золотом на листьях,
Что нужен холст тотчас… И кисти…
Так просияла изнутри
И Лилиан…
«Черт побери,
А хороша же ты, княгиня!».
Лев о своем подумал сыне:
«А ведь несладко и ему;
Её он любит!.. Потому
И пьёт, и больше не женился…».

…— Мой Лёвка нынче защитился, —
Сказала мать.
— Душевно рад.
— Подумать только: кандидат!..
— Кто кандидат? — гость встрепенулся.
— Да Лев Витальевич.
…Очнулся
Фомич от дум.
— Ваш сын?!
— Ну да.

О, как торопятся года!
Ведь это было так недавно:
Роддом, букеты… Мальчик славный…
Но не его порода, нет!
Переводил ревниво дед
Взгляд с внука малого — на сына.
Ну не похож!
«Тебе, дубина,
Чужое впарили дитя!» —
Отцовских чувств не пощадя,
Шепнул Виталию сердито…
И вот уже с тех пор прожито…
Да четверть века! Боже мой!
— Взглянуть нельзя ли?
…Наш герой
Берёт портрет родного внука…
«Нет, не Виталий!..»
Вот так штука:
Лев где-то видел тот портрет…
Глядел, глядел… И вспомнил дед:
Стена в избе…
Простая рамка…
Его отец на фоне танка…
И этот парень…
Тот же взгляд,
Лоб, брови, губы… Всё подряд
Ему от прадеда досталось!
Душа смятённая металась:
Ну как же в личике мальца
Лев не узнал черты отца?!
Его живого он не помнил,
Отец погиб за город Гомель,
Но как же сердце, черт возьми,
Не подсказало?.. «Вот пойми
Ты этих генов поведенье —
Аж через два, брат, поколенья
Они скакнули! — видит Бог,
Лев обелял себя, как мог. —
Но нет… Не сходятся улыбки»…
(Он трудно признавал ошибки)
И, недоверчивый, как крот,
Решил поехать на завод.

165.
О, добрый мудрый мой читатель!
В Семь Дней нам подарил Создатель
И небо в звездах, и рассвет,
И в зарослях звериный след,
И в синем море рыбью стаю,
И соловья в саду…
Я знаю:
Бог разум дал нам для того,
Чтоб мы твореньями Его
Ежеминутно наслаждались…
Быть может, гении рождались
Во все века и потому,
Что леность свойственна уму,
И в камне, в слове, в звуке, в красках,
В поэмах и волшебных сказках
Они должны напоминать
Про эту Божью благодать…

Завод в стихах неблагозвучен.
Но что же делать, если случай
Героя моего занёс
В край механизмов, а не роз?

166.
Секретарю «стального бога»
Везде зелёная дорога,
И вот уж Лев (и он же — Стас)
В гудящем цехе…
И тот час
Услышал он родного внука.
Такого «до», такого звука
В обычной глотке просто нет.
«А голос мой», — подумал дед.

Пред ним — лобастый и плечистый,
С весёлым прищуром лучистым,
С осиной талией крепыш.
«Так вот каким ты стал, малыш, —
Подумал дед. — Кого я предал?!»
Внук подал руку:
— Ты обедал?
Не говори, приятель, «нет».
Обед без гостя — не обед!

Дошли не скоро. По дороге
Внук показал в своей «берлоге»
Все уголки: и стенд, и склад,
Участки цеха все подряд,
И кран скрипучий, и подсобки,
Котлов прожорливые глотки,
И пресс, и мощные станки…
В глазах горели огоньки.
Но Лев Фомич подумал с грустью:
«Какое, право, захолустье!
А он всё хвалит…
Да, внучок,
Каков шесток, таков сверчок».
— Тебе наскучило, товарищ?
Ты сам-то в этом деле варишь? —
Спросил наивно младший Лев.
Фомич взрычал, рассвирепев:
— Я в этом соусе варился
Ещё когда ты не родился!
Здесь, мой хороший, кроме стен,
Давно всё надо бы в мартен.
— Вот это верно! — внук признался. —
Прости, браток, я притворялся.
Мне этот старенький завод
Силком вручили. Он банкрот.
И это всё, ты прав, приятель,
Мы подведём под знаменатель,
Как только пустим новый цех…
Пока что он закрыт для всех,
Но если ты — посланник деда,
Тогда пойдём!

Текла беседа
В старинном корпусе большом.
Но как бывает старый дом
Исправлен новыми жильцами
Да так, что не узнали б сами
Тут прежде жившие, его,
Так всё здесь ново — до того,
Что корпус кажется картинкой.
Зеркальный пол (одной соринкой
Внесёшь невольно дискомфорт)
И, как уимблдонский корт,
Он ровен…
Словно на параде,
Станки стоят… Но, Бога ради,
Ужели это те станки?
Миниатюрны и легки
Они сияют яркой краской,
Они лоснятся свежей смазкой,
Проход меж ними, как проспект…
— Ещё у нас здесь не комплект,
Но обещают растаможку…
Мы производство понемножку
Перенесём к зиме сюда,
А в старом цехе, господа,
Я вам не то ещё устрою! —
И Лев Витальевич рукою
Куда-то в воздух погрозил.
— Банкиры? — Лев Фомич спросил.
— Ну да… На обещанья скоры,
На деле тянут кредиторы…
Я много выиграл бы, Стас,
Когда бы всё в единый раз
Мне отпустили, что просил я…
Одной бы партией купил я
Дешевле, лучше, по душе.
Здесь всё крутилось бы уже
И прибыль в счёт долгов давало…
Разумной смелости в нас мало!
Хоть вывод ясен, метод прост,
Частями режем кошке хвост…

Глядел с восторгом дед на внука:
«Хитра ты, генная наука…
Не только голос, чёрт возьми,
Но даже мысли в нём — мои!».

167.
— Ну всё. Пойдём-ка есть окрошку!

Метал внучок за ложкой ложку,
Но прежде тост провозгласил:
— За деда!.. Он меня любил.
Мне мать об этом рассказала,
А сам его я помню мало.
Увы, расстались мы с отцом,
Когда я был совсем мальцом.
— Но мог бы дед тебя проведать
За двадцать лет…
— Ты знаешь деда
Неглубоко, хоть секретарь…
На нём — империя! Он — царь!..
Порой свободной нет минутки
С одним заводом… Разве шутки?
А там таких заводов — тьма.
Какую глыбищу ума
Иметь обязан «император»,
Каким быть должен генератор
Идей, чтоб это раскрутить
И ускорять, и нарастить
За три последних года вдвое!..

Дед встрепенулся. Что такое?
— Ты знаешь цифры?
— Как не знать?
Обязан справочник читать
Любой рыбак. А бизнес круче.
Кто ж полагается на случай,
Спустившись на морское дно?
Здесь знать обязан «от» и «до»
Я всех акул и их повадки —
От самой мирной до касатки,*
Иначе не заметишь, как
Тебя проглотят.
— Это так…
И кто же дед твой?
— Хищник знатный…
Но в мышеловке сыр бесплатный
Его не сманит. Он берёт
Лишь ту добычу, тот завод,
Который сможет обустроить…
Свою империю удвоить
Он смог и этим, но всегда
Производительность труда
В его делах на первом месте.
Я это говорю без лести,
Поскольку вижу здесь изъян…
— Какой же?
— Каждый новый стан,
Конвейер, автомат и робот
Невольно порождают ропот
Среди рабочих…
Каждый раз
В убытке — угнетённый класс,
Поскольку тут же — сокращенье.
Я не луддит…
Увы, движенье
К прогрессу не остановить,
Как невозможно прекратить
Движенье солнца к звездам, к краху…
Но и последнюю рубаху
Нельзя же, друг, с рабочих рвать!
— А лишних мне куда девать?..
Завод, дружок, не богадельня.
Мы честно платим в фонд безделья —
В фонд безработицы налог…
— Всех, кого выгнал за порог,
Дед превратил в врагов, пойми ты!
Быть может, реки слёз пролиты
Об этом жёнами. А дед
Стал воплощеньем всяких бед,
Что на семью свалились разом…
Я верю в коллективный разум
И в коллективный гнев.
Пойми:
Не потому ли, черт возьми,
В Семнадцатом году восстали
И в страшных битвах отстояли
Свой новый строй большевики,
Что опирались на полки
Таких вот, братец, угнетённых,
Обманутых и сокращённых,
Эксплуатируемых всласть,
Кипящих гневом и на власть
И на хозяев-фабрикантов,
На кулаков и разных франтов,
Кто паразитом жил всегда
За счёт их рабского труда?!..
Пророчить бунт, конечно, вредно,
Но коллективный гнев бесследно
Не исчезает… Бедный дед!
Быть может, аурой всех бед
Он и наказан?..

Дед взорвался:
— А ты-то, милый, как собрался
Реконструировать завод?
Куда намерен деть народ
Который будет, я ведь видел,
Там лишним, лишним!..
— Я обидел,
Быть может, дедушку?.. Прости,
Но я считаю, что спасти
Народ от сокращений можно.
И это в принципе несложно.
Я допущу в элитный цех
Лишь самых лучших, трезвых, тех,
Кто мне станки не искурочит
И брак не выдаст…
Ну, а прочих
Займу я, Стас, другим трудом.
Для всех, кто жнёт
И строит дом,
И ремонтирует машину,
Ужель слабо иль не по чину
Мне сделать косу, мастерок,
Набор ключей и молоток?..
Уже сегодня тарным цехом
Весь юг снабжаем мы с успехом
Садовой мебелью, мой друг.
И, расширяя «малый круг»
(Да безотходно, между прочим),
Даём работу всем рабочим!
Ничья не бедствует семья,
И потому спокоен я.

Шли за окрошкой отбивные
И дар Азова — заливные
Осётр, белуга и судак…
Был пятизвездочный коньяк
И был кавун, как сахар сладкий…
Но Лев Фомич, до пищи падкий,
Сегодня ел, как автомат,
Не замечая, всё подряд,
Поскольку занят (и чем дале,
Тем жарче) спором…
Лев Витальич,
Не зная, что напротив — дед,
Моложе не на много лет
Чем этот Стас — посол от деда,
Был прям и смел.
Порой беседа
Готова в ссору перейти,
Но старший Лев умел найти
Такую форму нападенья,
А младший был на удивленье
Так хладнокровен, что костёр
Не разгорался до сих пор.
Когда же речь зашла о займах,
Контрактах, биржах, прочих тайнах
Большого бизнеса, внучок
Умолк и вовсе, новичок.

168.
И к вечеру (была суббота)
Они в салоне самолёта
Всё продолжали разговор.
Но младший не решался в спор
Вступать: он видел, забияка,
Что не осилит эту драку.
— Я искренне признаюсь, Стас,
Что прежде не любил всех вас —
Секретарей и референтов,
И всяких прочих элементов
Кто возле крутится весь день.
Помощник для меня — лишь тень
Того, кому он помогает…
Но нынче вижу: дед мой знает,
Кого берёт в секретари.
Ты, братец, чёрт тебя дери,
И сам бы смог, пожалуй, править…
Я не могу себе представить,
Каков же дед тогда?!
— Увы!
Твой дед сейчас… без головы.
Он слабоумием страдает
И ничего не понимает.

Стас оглянулся: никого.
— Хотим мы деда твоего…
Пока он жив…
Подумай, Лёва:
Не говорит уже ни слова,
Но он умрёт, как доказать?...
Хотим консилиум собрать
Из психиатров — лучших в крае,
И пусть консилиум признает
Его умалишённым, да!
Так будет лучше…
Мы тогда
Поделим власть с тобою…

Звонок
Был звук пощёчины.
— Подонок!
Ты мог такое предложить
Головнину?!...
Пусть мало жить
Осталось деду, но в психушку
Не дам упечь его!..
Полушку
Не стоишь ты в базарный день!
Узнал бы дед, какая «тень»
За ним с улыбкой лживой ходит
И втихомолку мерзко шкодит...
— Послушай, Лев…
— Уймись, шакал,
Пока убийцей я не стал!
Ей-богу, сброшу с самолета…
— Иль мы тебя… Ведь два пилота…
— Ну что ж. Посмотрим, кто кого.
…Встал Лёва в стойку, и его
Ваять в той позе было можно…

Дед тронул щёку осторожно.
— Я проверял тебя, мой друг.
Прости, Витальич…
Как супруг,
Был дед твой давеча обманут…
И дети… дети тоже станут
Оспаривать наследство, брат…
Ведь как обычно говорят
В лицо богатому папаше? —
«Тебя умнее нет и краше»…
Но стоит умереть ему,
Иной вердикт его уму
У судей ищут — в наказанье
За «не такое» завещанье,
Как им хотелось бы…
Но дед
Придумал ход — хитрее нет.
Обманом, может быть, вне правил,
Но перед камерой заставил
Своих наследников признать,
Что будут свято выполнять
Его прижизненную волю…
«Я и детей не обездолю, —
Сказал мне дед, — но я не Лир.
Не поделю, как этот сир,
Свою империю на части.
Пока она в единой власти,
Она сильна!
Я создавал
Не для того свой капитал,
Чтоб расчленить на элементы.
Безбедно жить и на проценты
С процентов может весь мой род
На три столетия вперёд.
Но пульт — в одних руках!
Ведь странно,
Когда б на судне капитанов,
Положим, было… целых пять!»…
Ну что, брат? Мир?
Позволь обнять
За верность деду…
— Руки дальше!
Я не привык к игре и фальши,
А потому не знаю, Стас,
Когда тут искренне у вас,
Когда так снова вероломство…
Вы все — достойное потомство
Дворовой челяди.
И царь,
И Генеральный Секретарь —
Все были под пятой незримой
Своих же слуг…
Виною мнимой
Вы оговаривали тех,
Чей полководческий успех
Был слишком явственен народу,
Свою липучую породу
Вы продвигали во дворец,
Вы низвергали наконец
И тех царей, и тех генсеков,
Кто мягок был…
Вы век за веком
Плели интриги.
Грязь и сор —
Вот что такое «царский двор»!
Вы на словах за перемены,
Но, слуги тайные измены,
Всё обсмеёте в свой черёд,
Как только господин падёт…
Я не скажу ни слова деду
Про нашу «лётную» беседу,
Но с тем условием, дружок,
Что сам уйдешь… Иль в порошок
Тебя сотру я!.. Мне не надо
От деда денег, но в награду
За то, что внук, — я не таю —
Спрошу я голову твою.
— Вот это так! За это браво! —
Вскричал Фомич. — Ей-ей по праву
Ты носишь имя деда — Лев!
Вот так, условности презрев,
И дед твой рубит правду-матку…

169.
Слегка качнуло. На посадку
Шёл самолет. Сгущалась ночь.
— Так сам ты, стало быть, не прочь
Уйти от деда? — удивился
Лев-младший.
— Да. Я убедился,
Что секретарство — тяжкий груз
И не пригодно для «медуз»,
Которые до денег падки, —
Для тех, которые за взятки
Готовы и отца продать…
— А ты таков?!
— Я всё сказать
Тебе, Витальевич, не в силах,
Но помни это до могилы:
Врага и должно возлюбить.
Не друг не может изменить.

В отель чудесный, лучший в Сочи
Они приехали средь ночи
И говорили до утра
Два Льва…

170.
Но нам уже пора
К герою главному вернуться…
Наш Смагин с Жанною проснуться
Не успевают, как уже
Любовь опять настороже,
И вновь в объятиях друг друга,
В сиянье замкнутого круга,
Под шелест самых нежных слов
В любовь — в чудеснейший из снов
Они уходят…

Три недели
Волшебной сказкой пролетели.
И Смагин наверстал вполне
Свой долгий пост, и на волне
Большого чувства Жанна тоже
Своё неласковое ложе
Сменила жарким наконец.
Он разбудил её, юнец!

Там всё не просто в прошлом было.
Там мужа первого сгубило —
Увы! — пристрастие к вину.
Ему и ставила в вину
Она фригидность. В самом деле,
Любовь засохла в её теле,
Как без полива летний сад.
Потом… потом лет пять подряд
Она жила с мужчиной строгим,
Скупым, непьющим, недалёким,
Но даже трезвенник-супруг
Не поборол её недуг.
С вторым пришлось расстаться тоже.
И долго пустовало ложе…
Потом… потом гражданский брак…
Блудницей ветренной никак
Не назовёшь толстушку Жанну.
Ну не везло ей — вот что странно!
Ведь тело было налитым,
Румяным, пышущим, тугим,
Но… невостребованным было.
И лишь теперь мужская сила
В ней пробудила дар любви…

— Послушай, Смагин. Позови
Меня с собой — на Север Крайний,
В пустыню и на остров дальний,
В мираж, за горную гряду —
Хоть в пекло за тобой пойду!

Вновь полной грудью Смагин дышит,
Когда слова такие слышит.
Давно их не было уже!
Тепло и сладко на душе…
«Прости меня, моя Полина…
И ты прости мне, Каролина, —
Мадам Трефи припомнил он. —
Я был в вас до смерти влюблён,
И Смерть давно нас разлучила.
Но, Боже мой, какая сила —
Вот эта самая любовь!..
Простите мне: влюблён я вновь.
Не покидаю вас беспечно;
Покуда сердце бьётся, вечно
Вы в нём!..
Но, коль не вышел срок…
И есть свободный уголок…
Я помещу туда и Жанну…»
И он прильнул к губам желанным…

Со страхом вспомнил древний дед,
Что он на восемьдесят лет (!)
Своей подруги новой старше…
Но, коль сменил коня на марше,
Опять уж можно гарцевать!
Своей невестою назвать
Её готов…
Но пред собою
Вдруг видит Смагин: за стеною —
Кругом безжизненный простор,
Струится пламя с чёрных гор,
Покрыто серым пеплом море,
Над ним тяжёлое, как горе,
Нависло небо.
И возник
На этом фоне тот старик,
Тот пилигрим давно знакомый.
И Смагин слышит рокот грома
Из набежавшей тучи той —
Году в двенадцатом, весной…

«Я понял всё», — сказал он тихо…
— Прости, Жаннет. Большое лихо
Ждёт нашу Землю… Может быть…
Смогу ли я предотвратить,
Ещё и сам пока не знаю,
Но ты поверь мне, заклинаю:
Тебя люблю. Соперниц нет.
Лишь есть невидимый запрет
На наше маленькое счастье.
Я отдан в руки высшей власти
И жизнь моя всецело ей
Принадлежит…
В душе моей
Живут сейчас одновременно
Любовь к тебе, любовь к Вселенной
И к малой точке голубой,
Что называется Землёй.
Еще не вижу я, но знаю,
Что где-то тихо прорастает
Зерно невидимого Зла.
Его энергия мала,
Но постоянно, неуклонно
В себя вбирает Зуб Дракона
Земную мерзость: не любовь,
А месть, коварство, зависть, кровь…
Он прорастёт и, нам на горе,
Драконом скрытым станет вскоре
И, если не остановить,
Сумеет Землю превратить
Он в ад кромешный…
Вот что, Жанна.
Я говорю, быть может, странно,
Но если можешь, то поверь…
Я долго думал…
Этот Зверь
Не будет в облике ужасном.
Напротив. Может быть, прекрасным
Ребёнком нынче он растёт…
Ему пять лет… Мы знаем год:
Нам подсказал его великий
Пророк французский…
Берег дикий,
Атлантов славных океан —
Не в нём ли будущее стран
Он разглядел? Мы не узнаем
И многое не разгадаем,
Но был у парня «третий глаз»!
Уже сбывались столько раз
Его пророчества, что, право,
Не умалишь сомненьем славу
Святого галльского врача.
Его пророчества кричат,
Но мы не слышим, мы не верим…
Переверните цифру Зверя,
Прибавьте тысячу к нему
И будет год, когда Ему
Должно родиться: предпоследний
Тысячелетья год…*
Не бредни
Всё это, Жанна. Вижу я,
Как погружается Земля
Во мрак безумной чёрной ночи,
И ни одни живые очи
Не проникают в этот мрак…
Но вижу я и добрый знак.
Ещё даёт нам шанс Создатель
Исправить чёрный знаменатель,
Но исключительно самим.
И лишь… монах был послан Им
На помощь нам…
Посланник Бога,
Своею шествуя дорогой,
Себе помощников искал
И мысли грешные читал,
В толпе ступая, первых встречных…
О мудрых истинах, о вечных —
Увы! — немного было дум,
А больше так… бессвязный шум:
Обрывки прежних разговоров
И отголоски праздных споров,
План мелкой мести и расчёт,
А чаще просто так течёт —
О том, во что глаза упёрлись…
Лениво, пошло мысли тёрлись,
Как рыба снулая в садке…
Но вышел пилигрим к реке,
Взошёл легко на холм высокий…
Юнец сидел розовощекий
И думал думу…
Наконец
Нашёл, нашёл святой отец
Одну мятущуюся душу!
Он мысли юноши подслушал
И был немало удивлён:
Малец мечтою поглощён
О смерти собственной! — во благо
Отчизны, Славы, Трона, Стяга…
«Своею жизнью проторю
Дорогу новому царю!».
Посланник мудрый понял сразу,
Что это не пустая фраза:
Характер был у паренька.
Но не на год, а на века
Монаху нужен был избранник
И дар предвиденья Посланник
Вручил юнцу… Не лучший дар:
И смерть, и войны, и пожар —
Всё он предчувствовал… Но кто же
Ему поверит?
Святый Боже,
Как издевались над юнцом!
Он этот дар терял потом,
И снова приобрёл недавно,
А это знак, что бой неравный
Грядёт, грядёт!..
Прости, Жаннет…
Клянусь, тебя милее нет,
Но я обязан быть свободным
И одиноким, и безродным,
Чтоб не попасться в сеть врага.
Мой грех любой — его слуга.

171.
— Не всё, мой милый, понимаю,
Но я и чувствую, и знаю,
Что ты не можешь быть не прав, —
Все силы в кулачок собрав,
Сказала Жанна. — Не перечу,
Но никогда уже не встречу
Такого славного, как ты…
Я сохранить твои черты
Не только в памяти б хотела… —
Сказав, Жаннет порозовела. —
Пойми, Симон, и ты меня:
Хочу ребёнка от тебя…
Мне скоро тридцать… В самом деле,
Я ощущаю нынче в теле
Так много силы и тепла,
Что, право, двойню б родила!

Симон задумался надолго
И почему-то вспомнил Волгу,
Самару, гонку на такси…
Катюшу в мыслях воскресил —
И в слове тоже…
Говорили
Они всё утро и решили:
Катюшей дочку назовут,
А парня — Львом…

172.
Пожалуй, тут
Пора увидеть Льва живого…
Хозяин собственного слова,
Он воротился ровно в срок.
Максим включил «обратный ток»,
По прежним расселив квартирам
И денщика, и командира,
И Лев очнулся… Он лежал
На койке… Солнца луч дрожал
На потолке уныло белом,
И доктор сильно загорелый
С лицом калёным, как кирпич,
Спросил его:
— Ну что, Фомич?
Обделал все свои делишки?
— Всё хорошо.
— И даже слишком.
Уж мы наслышаны о том:
Ушёл женатым, стал вдовцом…
— Клянусь, Максим: не я убийца!
Но я не сдал его полиции
Лишь потому, что не хотел
Огласки…
Много, много дел
Я сделал за три-то недели…
А здесь они как пролетели?
— Здесь лучше вы себя вели:
Леченья полный курс прошли
(Легко лечить, определенно,
Таких, как вы, «мертвецки-сонных»),
И смело вам могу сказать,
Что где-то месяцев… на пять,
Сменивши кровь, поправив спину,
Мы отодвинули кончину…

Лев Головнин слегка привстал.
Ещё он слабость ощущал
И после молодого тела
Всё было хуже, всё болело,
Но холод смерти, тот, что был,
Его уже не леденил.
Фомич, напрягшись, сел в кровати.
— Спасибо. Честно. Очень кстати
Мне эти месяцы, Максим…
А Стас в порядке?.. Мне бы с ним
Поговорить минут десяток…

173.
И Стас вошел.
— Твой сон был сладок?
— По правде ежели сказать,
Наверно, так мы будем спать
Загробным сном: одно мгновенье —
И пролетает поколенье!
Я ничего не помню, шеф…
А вы как спали?
…Крякнул Лев.
— Прекрасно, милый мой, прекрасно.
Я всё летал…
Мне стало ясно,
Как отличить от правды ложь…
Ступай-ка в Цюрих. Там найдёшь
Вот этот банк, — черкнул он нервно. —
Там четверть миллиона евро…
Мы полностью в расчёте, Стас.
Но больше я не знаю вас!

Стас принял… «Четверть миллиона!»
— Предупреждаю: бойтесь Дрона!
— Но почему?.. За что меня?..
— Ступай, ступай, покуда я
Не передумал… Да на Бийской
Не появляйся… Прочь с российской,
Сто раз уж преданной земли!
Не искушай меня, не зли…

174.
Но, забежав вперед, мы скажем
Что Стас не внял советам вашим,
Лев Головнин… И строил дом
Он под Москвой. Да с гаражом
На три машины…
В иномарке
Осенним днём — чудесным, ярким —
И был расстрелян бедный Стас…
Но так сошлось, что в этот час
Сигнал сработал в сельской кассе,
Наряд ОВО летел по трассе
И, завернув за поворот,
Услышал выстрелы… А вот
И убегающий противник!..
Багряно-лиственный осинник
Дрожал от страха, местный франт…
Смертельно ранен был сержант,
Убит и киллер, но второго
В Москву доставили живого,
А кто заказчик, ведал он,
И сел надолго бедный Дрон…
Особый типчик сутенёра,
Он мог рассчитывать, и скоро
На баснословный «гонорар»…
Его творенье и товар —
Альбина бедная — погибла
От рук хозяина…
Обидно,
Но это Стас, его вина…
И вот наказан он сполна,
Да глупый случай спутал карты…
«Семнадцать лет не слезешь с нар ты! —
Корил себя взбешённый Дрон. —
А ведь когда-то был влюблён,
Еще в Твери, я в ту Альбину —
Простую, чистую… Но в тину
Я сам, я сам её увлёк!
Измазал с головы до ног
Житейской грязью, кровью мужа…
Быть может, встречусь с ней…».
Потуже
На шее узел затянул
И с табуретки Дрон шагнул…

175.
Пришёл школяр-сентябрь и в Сочи.
Какие бархатные ночи,
Какие райские деньки,
Как белоснежны гребешки
Лазурных волн!
В такую пору
Собрал в чудесный этот город
Лев Головнин директоров,
Своих любимых Мастеров,
Своих детей, акционеров,
И ветеранов-пионеров,
С которыми он начинал…
Короче, весь он цвет собрал
Своей «империи железной»,
Снял зал в гостинице помпезной
И долго-долго говорил
О том, как рос, о том, как жил…
Звучала речь в безмолвном зале:
Ему почтительно внимали
Не потому лишь, что он — шеф…
Все понимали: нынче лев
Прощается с любимым прайдом.
Ум — кладовая мегабайтов,
А голос даже весел был,
Но зал печален, зал застыл…
Лев вспоминал о том, что было,
(А память многое хранила)
И, обращаясь к старикам,
Полсотни лиц по именам
Назвал, ни разу не споткнувшись…
Он, в наши дни затем вернувшись,
Гвоздями-цифрами крепил
Любой пример, любой посыл…
Но, перейдя к ближайшим планам,
Лев улыбнулся как-то странно
И молвил в полной тишине:
— Здесь отдохнуть позвольте мне,
Устал поскольку пень замшелый…
Но перерыв не будем делать.
Докладчик есть еще один:
То Лев Витальич Головнин!

Прошёлся шёпот удивленья,
И вот на сцену по ступеням
Поднялся наш «ростовский внук»…
Поведал кандидат наук
О рынке мировом и русском,
Китайском, шведском и французском,
Назвал проблемы и пути,
Как конкурентов обойти…
Прогнозы сделал дивидендов,
Тарифов, банковских процентов,
Объёмов блюминга, продаж…

То было чудо, был мираж:
Два Льва Головнина — да вместе!
Один сидел в уютном кресле,
Другой поблизости стоял
И каждый довод защищал
Так убедительно, так страстно,
А юный бас гремел так властно,
Что проступал в повадках дед
В свои неполных тридцать лет.

176.
Во все глаза глядел из зала
Виталий Львович, и блуждала
Улыбка на его губах:
Сынок громил и в пух, и в прах
Его надежду на корону…
«Но это сын!!!».
«Ужели трону
Ты предпочтешь, сынка любя,
Штандарт «папаша короля»?».
«Такое было, хоть и редко…
Припомни, братец, Филарета…».
«Его Бориска Годунов
Навек оставил без клыков,
Когда велел постричь в монахи,
Иначе бы ни сын, ни ляхи
Не преградили ему путь
К престолу»…
Голову и грудь
Ну рвали на две половины
И гордость за родного сына
И жажда власти…

Лев умолк.
«Да, будет из парнишки толк! —
Отец подумал. — Но не сразу…».
Как будто бы подслушал фразу
Старик-отец:
— Кто возразить
Ему желает?.. Может быть,
Виталий Львович?.. Подь на сцену!
…Так в прошлом веке на арену
Хозяин цирка звал борцов.
Зал оживился: двух отцов
Единоборство с сыновьями,
А их всего-то, между нами
Три человека… Что ж. Родство.
Зал видел: то не баловство.
Старик задумал эту схватку,
Чтобы наглядно, для порядку
Продемонстрировать им всем
Кто лучший, кто придёт затем,
Когда его не будет, к власти…

Виталий встал…
Спортивной страсти
В нём загорелся огонёк:
Давай поборемся, сынок!
Приободряли те, кто рядом.
Он по рядам прошёлся взглядом
И вдруг увидел… Лилиан.
Её «железный капитан»
Едва уговорил приехать…
Коль разобраться (вот потеха!)
И сын родной, и дочь, и зять
И спят, и видят, как бы стать
Его наследниками, право,
А внуку с матерью ни слава,
Ни деньги будто не нужны.
Ещё до свадьбы у княжны
Заметил Лев такую странность…
Теперь, приняв её за данность,
Он заманил их не рублём,
А долгом: «Если не найдём
К зиме толковую замену,
Хозяйство рухнет непременно,
Как дом без крыши, и тогда
Без благодатного труда
Остаться может тьма рабочих...
У них ведь семьи между прочим...».
Уговорил…
И вот сейчас
Сошлись, сошлись две пары глаз…
Искра любви метнулась снова…

Виталий вышел и три слова
Всего сказал:
— Мой мальчик прав!
…И, крепко Лёвушку обняв,
Вернул себе большое счастье
Вновь быть отцом… И в Божьей власти
Вернуть любовь…
Её глаза
Зажгла счастливая слеза…

177.
Но нет, не все так слабонервны,
Есть у Семьи еще резервы!
Встал зять Вадим, вопрос задал
И прямо в яблочко попал.

Не всё успел в хозяйстве деда
Внук разузнать, объять, разведать;
В империи, что создал дед,
Есть 1001 секрет.
И Лев смутился на мгновенье…
Но тут же смелое решенье
Проблемы этой предложил
И «браво» зала заслужил.
Но зять настырный не сдавался,
Внук остроумно отбивался,
Дед наблюдал со стороны…
Кому-кому, ему видны
Все тайные нюансы схватки.
Всё внешне чинно, всё в порядке:
Докладчик выступил, а тот
Ему вопросы задает…
А рядом — дочка… Внук Антошка…
Фомич прикрыл глаза ладошкой
И слышит рык, и видит он,
Как хищной стаей окружён
Гиен голодных
Лев могучий…
Гиены выбирают случай,
Чтобы больнее укусить,
Добычу вырвать,
Поделить
Ещё дымящуюся тушу…
«Вступиться?.. Нет, я не нарушу
Очарования борьбы…
И выбор свой
Перстом Судьбы
Поверить было бы нелишне…».
— Прошу простить, но фразой пышной
Вы скудость мысли облекли, —
Куснул зятёк.
Они могли!
У них, штабных, всегда в запасе
На каждый чих при каждом часе
Насмешка, шпилька и укол…
«Ай, молодец, внучок! Нашёл
Ответ достойный, не куражный…
Удары держит. Это важно.
Их много будет, милый Лев.
Не позволяй себе, чтоб гнев
Твой мозг туманил.
Хладнокровно,
Спокойно, весело, любовно
Уничтожай своих врагов».

И внук услышал.
— Ваших слов
Мне ясен смысл. Они не новы.
То — лёгкий путь. И тупиковый.
Таким контрактом мы себя
Загоним в угол.
Вкратце я
Попробую раскрыть причину…
…Раздался хруст. Гиене спину
Сломал могучий юный Лев.
Всем стало ясно: это блеф —
Как будто бы в Семье единство…
Крысятничать — большое свинство…
И сел с ворчанием Вадим.
Свирепый лев прыжком одним
Добил испуганную стаю:
— Излишне много, я считаю,
Непроизводственных затрат…
Хотя бы пару лет подряд
Режим особый фирме нужен, —
И пояс затянул потуже
Прилюдно юный Головнин.

178.
Бутыли благородных вин
Стояли в ряд, столы ломились,
Когда голодные ввалились
В банкетный зал директора,
И вскоре мощное «ура!»
В сто глоток донеслось оттуда.
Звенела радостно посуда:
Был первый тост — за Фомича
И за кудесника врача,
Омолодившего магната…
—Таким ты был в восьмидесятых, —
Над ним трунили старики,
Его друзья и земляки. —
Какая славная фиеста!
Пора опять искать невесту.
К тебе с подружкой не придёшь:
Как раз, пожалуй, отобьёшь.

Второй же тост они подняли
И снова дружно прокричали
За фирму, созданную им…
Отдельно мёртвым и живым —
Воздали дань всем тем, кто вместе
Работал с Фомичом (без лести
Работал крепко)… А затем
Фомич поднял бокал:
— Я всем
Вам благодарен безгранично
И каждому конкретно, лично
Жму руку…

Он огромный стол,
Кряхтя, по кругу обошёл,
С любовью вглядываясь в лица,
Заставив многих прослезиться:
Знак смерти снова был на нём.
Он знал, конечно, знал о том
И, снова сев в торец, на место
Сказал друзьям:
— Моя невеста
Курноса, братцы, и зимой
Придёт уж, видимо, за мной.
Но ухожу от вас без страха:
Вы сами не дадите маха
И мой преемник, старший внук,
Пройдя за осень курс наук
По управлению делами,
Надеюсь, будет принят вами
Как друг, как брат, как добрый сын…
Сдаёт один Лев Головнин
Другому пост…
Будь мудрым, Лёва…
За Льва Витальича!

И снова
Взревела сотня голосов.
Благодарил кивком, без слов
«Ростовский внук» вассалов деда.
И пили вновь… Текла беседа…

Виталий Львович руку жал
Своей жены — и весь дрожал
От снова вспыхнувшего чувства…

Светлана, женщина искусства
(Уроки шейпинга брала)
Была искусно весела
И на племянника смотрела,
Лукаво щурясь то и дело…

Но мрачен, мрачен был Антон,
Прожёг кузена взглядом он.
Глаза — холодное железо,
Как ствол кулацкого обреза…
Так в час триумфа, навсегда
Наш Лёвка нажил и врага…

Опять во власти теплой ночи
Блаженствуют, сияют Сочи…
В какую ночь взошла она —
Звезда Л. В. Головнина!
Еще мы встретимся, быть может,
Коль даст Господь, и автор сложит
Финальный, третий свой рассказ…
Но мрачный, словно дуло, глаз
Уже сейчас меня пугает.
Что впереди? — никто не знает.
Дожить бы, брат, до этих пор,
Как завершится мрачный спор!..

179.
Прошла зима.
Ветра и слякоть,
Не снег, а серенькая мякоть —
Такая на югах зима.
Она, голубушка, сама
Отсюда в феврале сбегает,
Как будто тоже понимает,
Что лучше места не найти,
Как милый север… День пути
По облакам кудряво-нежным —
И вот простором белоснежным
(Под крыши снега намело)
Встречает русское село!

С утра затоплены здесь печи.
Дым поднимается, как свечи.
Сугробы белые, как мел.
Но вот восток уж заалел,
И солнце выглянуло вскоре,
Лучи его горят в узоре,
Что выткан за ночь на стекле,
Искрится иней на ветле,
И тот же снег — какое чудо! —
Блестит горою изумрудов,
А там, где тень — ты посмотри —
Он синий, чёрт его дери!
А воздух! Воздух обжигает
И миллиардами играет
Искристых блёсток.
Под ногой
Надёжно сбитый и тугой
Упругий наст скрипит так смачно,
Что, если даже вышел мрачный,
Развеселишься на ходу…

Коняга с дровнями по льду
Ступает смело (лёд метровый)
И бьёт играючи подковой
По трехаршинной глубине.

А лес за речкой, как во сне,
Стоит задумчивый и тихий,
Но след лисицы, след зайчихи
И отдаленный дятла стук,
Крыла невидимого звук
Нам говорят, что жизнь — повсюду!

Приравнивать не трудно к чуду
В бассейне Амазонки лес:
Жизнь бьёт со дна и до небес
В большой оранжерее мира…
Но ежели твоя «квартира»
В дупле при минус сорока,
Четыре месяца река
Для пропитания закрыта,
Трава пожухлая зарыта
Под толщей снега, коркой льда,
А голод гонит из гнезда
Под меткий выстрел, в волчьи зубы,
Тогда, пардон, сравненья грубы,
И зимний стылый русский лес —
Воистину страна чудес!

180.
В погожий день в бору сосновом
С лицом упрямым и багровым
Бежал, бежал биатлонист.
Он был и молод, и плечист,
В движеньях чувствовалась сила,
Но подводила, подводила
Пока что техника его…
Как лыжник, был он… не того…
Зато стрелял — на удивленье,
И тренер, видя его рвенье,
Не торопился отчислять
Спортсмена…

Надобно сказать,
Что в МГУ такой команды
(Все — мастера, «лесные гранды»),
Пожалуй, не было давно.
Сибиряки ребята! Но
Бывали, впрочем, исключенья.
Вот этот, южного рожденья,
На лыжах вовсе не стоял,
Но так стрелял, что тренер взял
К себе упрямого мальчишку.
В зачётную взглянувши книжку,
Он был приятно удивлён:
Везде лидировал Симон.

181.
Конечно, понял мой читатель,
О ком здесь речь.
Его ваятель,
Я Симку Смагина в Москву
Отправил летом
И тоску
Его унял — о хлебосольной,
Родной, хмельной, первопрестольной,
О белокаменной Москве…

Сюда из Нижнего в «СВ»
Его коломенский могучий
Красноколёсый и шипучий
Привёз трудяга-паровоз
Еще мальчишкою. И рос
Хоть Симка Смагин не в деревне
(Был Нижний тоже — город древний,
Торговый, шумный и большой),
Но безвозвратно, всей душой
Влюбился Смагин в Кремль московский,
В Царь-колокол, в собор Покровский,
В родные Пушкина места
И в Храм Спасителя Христа.

Здесь был Симон при новой власти,
Но очень коротко к несчастью…
И вот сегодня, в новый век,
Обличьем новый человек,
Он вновь в Москве, в родной столице!
И первым делом поклониться
Всем тем, кто дорог до сих пор,
Зашёл в Архангельский собор.
Средь царских каменных надгробий,
Всем помолившись, он особо
Почтил Михайлу Скопина…
Не выпей он тогда вина
Из кубка дочери Малюты,
Кто знает? Может быть, и смуты
В России не было б затем?…

О, сколько трудных теорем
Нам задает вопрос «А если?..».

На площади
В знакомом кресле
Сидел Пожарский. Рядом с ним
Стоял простецким и босым
Купец в распахнутой рубахе
И звал в Москву, в поход на ляхов.
Застыла каменно рука
Нижегородца-земляка,
Но где-то под рубахой, мнилось,
Всё так же жарко сердце билось —
Бессмертное среди камней
Любовью к Родине своей.

Пройдя знакомою брусчаткой
От ног, колёс и крови гладкой,
Впервые в жизни, как в музей,
Спустился Смагин в Мавзолей.
Здесь тоже волжский, свой… Кто знает,
Быть может, там сейчас витает
Его душа?..
Кого и как
С рукою, сжатою в кулак,
Он вспоминал в свой миг последний?
Кто из соратников — посредник
Меж ним и смертью и страной?
Увы! Родившийся весной,
Он умер в лютые морозы.
Неотличимы
Горя слёзы
И слёзы радости врагов
И от крещенских холодов.

Сюда (тому уже полвека)
Внесли останки человека,
Который тридцать лет подряд
Вёл дальше красный авангард,
А вслед — и всю страну Советов…
Былая гвардия при этом
Урон немалый понесла,
Но смена новая пришла
И возводила, сталь варила,
В гигантской битве победила…
Но вот явилися в ночи
И, срезав золото с груди,
В сырую землю положили…*

Поднялся Смагин. В ряд застыли
Серогранитные вожди.
И в зной, и в стужу, и в дожди
Они теперь навеки вместе
(Лишь одного, из чувства мести
На Новодевичье снесли)…

А здесь, в Стене, приют нашли
Какие люди, Боже правый!
Но многие Сыны державы
Не уместились в той Стене…
«И зорок глаз, да только мне
Не разглядеть плиты чугунной,
Под коей спит поручик юный,
Каким тогда в Симбирске был
Мой Тухачевский Михаил, —
Подумал Смагин. — Что как снова
Ты главкомфронтом Муравьева
Теперь бы встретил, командарм?
Поднял бы роты из казарм
В поход на Кремль, вот этот самый,
Иль снова предпочёл бы яму,
Где мы и встретились с тобой,
И вновь с врагом восточным бой,
И славу, и Звезду в петлице,
Огромный кабинет в столице,
Лубянку, камеру и суд,
И пулю в череп?...
Где-то тут
И Благов мог быть замурован»…
Ход мысли странно закольцован:
«Какие люди и сердца,
И верность, верность до конца
Идеям Равенства и Братства!
Ну как он мог не разобраться
В таких солдатах — Главковерх?...
Как все не просто!
Тот же чех,
Восставший в Пензе, чем повинен?
Нас было меньше вполовину
И мы пошли разоружать,
Приказ дурацкий выполнять
Пред.Высшего военсовета!..
Чех крепко наказал за это,
Но кто виновен? — вот вопрос.
Кто тысячу смертей принёс
На две страны? Не этот барин?»…*

…Пред скромной надписью «Гагарин»
Остановился Смагин наш…
И мой запнулся карандаш…

Всё в нашей памяти и зыбко
И ненадёжно, может быть,
И лишь Гагарина улыбку
И Джона Кеннеди улыбку
Ну невозможно позабыть!

182.
Непросто встретила столица
Без роду-племени юнца.
Повсюду лица, лица, лица,
Но нет знакомого лица…

А конкурс был — умри без блата!
Но так сражался Серафим,
Что доктор, автор реферата,
На США схлестнувшись с ним,
Под вечер жаловался другу:
— Ну как зубаста молодёжь!
Водил, водил его по кругу —
Ничем салагу не возьмёшь.
Ведь не шутя меня обидел:
Стоит так твёрдо на своём,
Как будто Рузвельта он видел,
Скажи пожалуйста, живьём!
— И что же ты?
— Поставил с плюсом.
Какой быть может разговор?
Я сам себя почёл бы трусом,
Когда бы резал лишь за спор.
А знаний… Знаний там без меры.
Ну все так сочно изложил,
Такие яркие примеры,
Как будто сам в то время жил!
Ты знаешь — я бывал в Чикаго,
Я изучал жаргон его.
Так этот сукин сын салага
Такое выдал мне арго,
Так чётко по-чикагски гонит
Да в стиле тех тридцатых лет,
Как будто в банде Аль-Капоне
Крутился этот шпингалет!

183.
Спешим мы обелить героя:
Нет, в банде Смагин не бывал,
Но обезденежив, зимою
На дно чикагское попал.
И сколько ж вынес он, бедняга,
В чужой стране да без гроша!
Сидел в участке как бродяга
И спал, от холода дрожа,
В саду публичном приозёрном,
И был любой работе рад.
Посуду мыл…
Ковшом ведёрным
Черпал чугун…
Учил ребят…
Но в дни Депрессии Великой
Всё закрывалось там и тут,
И Смагин вновь в толпе безликой
Просил, как милостыню, труд.

Так год прошёл. И Сима Смагин
В пивных, в ночлежках и в тюрьме
Жаргон воров, жаргон бродяги,
Конечно, выучил вполне,
Но честь российских офицеров
Не запятнал он воровством,
И «джентльмена с револьвером»,
Увы, мы не увидим в нём.
Но как бы низко он не падал,
Жить Серафим не уставал.
Одна мечта, одна отрада
Жила в душе.
Наш друг мечтал
О том, как в Штатах вспыхнет тоже
Всеочищающий огонь…
«Китаю наш Союз поможет,
Ну а Европу только тронь —
Она сама других научит,
Как революции вершить…
Мир капитала стачкой вспучит
И разорвёт!
И всюду жить
Мы будем так, как на Амуре
Жил добровольческий отряд:
Пусть нелегко, в дублёной шкуре,
Но ни один пузатый гад
Пинком под зад прогнать не сможет
Тебя от плуга и станка.
А труд свободный преумножит
Богатства всем…
И на века
Мир установится повсюду…
Свобода, Равенство и Труд —
Вот всё, что нужно массе, люду,
А дальше сами создадут.
О, как же будет мир прекрасен!
Ни ФБР, ни ГПУ…
Ты прав, Арсений. Я согласен.
Я выйду, выйду на тропу
Войны с тем злом, что в капитале,
Отрою боевой топор!..»

Осенним утром на вокзале
Он убирал полночный сор,
Когда нахлынула орава
И репортеров, и иных,
И паровоз — глава состава
Втащил вагоны. А из них
Толпа в толпу влилась…
И слышит
С собою рядом Серафим:
— Во-он тот худой… Да он всех выше!..
— То — Рузвельт, сэр?
Глазком одним
Увидел Смагин кандидата:
Улыбка янки в пол-лица
И хрящеватый нос прелата,
Лоск дорогого адвоката…
«Кичись… в преддверии конца, —
Подумал Смагин с неприязнью. —
Ты никогда, видать, дружок,
С нуждой не сталкивался, с грязью…
А все придём к станку, милок!
В почёте будут не министры,
А фермер и рабочий люд,
Врачи, художники, артисты —
Все те, кто блага создают»…

Скопив по центу на уборке
И всяком прочем на билет,
Другую зиму он в Нью-Йорке
Уже встречал. (Зимы там нет,
А так… Дожди, туман и слякоть).
Глядел Петрович в океан
И губы в кровь, чтоб не заплакать…
«За ним, в чреде Балтийских стран,
Лежит Эстония… И Таллин..
А дальше — Родина моя…
А там — Москва. И мудрый Сталин.
Быть может, он простит меня?»

И ангел сжалился небесный:
Нашлась работа! Жив Симон!
И вечером в квартирке тесной
Сам благородный Вашингтон
Благословил полуулыбкой:
То первый доллар отложил
Наш Смагин. Хворостинкой зыбкой
Дорогу к дому умостил.

…Он слушал радио.
Однажды,
Отметив голосом момент,
О том сказала диктор важно,
Что «выступает президент».*
И слушал Смагин с чувством странным
Всё то, что он, казалось, знал,
Но голосом слегка гортанным
Понятно, просто объяснял
Незримый собеседник беды,
Свалившиеся на страну,
И новый курс…
Его беседы
Держали Смагина в плену
До самого его отплытия…
Еженедельно в тот же час
Он делал новые открытия…
Он понял то, что средний класс
(Не люмпены, не олигархи) —
Вот главный двигатель страны.
А править могут и монархи —
Гвардейцы были бы сильны.
Нет, далеко не всё бесспорным
Казалось Смагину, но вновь
Его купеческие корни
Давали знать себя, и кровь
Текла по жилам веселее,
Когда он думал о своём
Заветном…
Не было милее
Для Симки дела, чем вдвоём
Остаться с книгой в час свободный —
С любимой книгою стихов…
Поэт и критик благородный,
Он пальму первенства без слов
Отдал Есенину Сергею —
Погодку, кстати говоря.
И с мыслью «так я не сумею»
Сжег свой block-not (быть может, зря?).
Но страсть к поэзии высокой
Уже не в силах превозмочь,
Он в своей келье одинокой
В сырую бруклинскую ночь,
Устав делить народ на классы,
Мечтал о крохотной, ей-ей,
В один станок и две-три кассы —
О типографии своей.
«Есенин, Бальмонт, Саша Чёрный…» —
В уме он список составлял
И в глубине души задорной
О славе Сытина мечтал.

Но позже, позже!.. И упрямо
Копил он доллары… И вот,
Купив билет до Амстердама,
(Кончался 33-й год)
Наш Смагин сел на пароход.

184.
Но возвратимся в наше время.
Неугомонный мой герой
Сам возложил на плечи бремя
Такое, что и дня порой
Ему на всё с трудом хватает.
Кем будет враг, не знает он,
И потому-то изучает
Всё, что возможно.
Он влюблён
В процесс чудесный познаванья,
И тот профессор всех милей
Кто больший кус полезных знаний
Подарит лекцией своей.
Но Смагину всё мало, мало!
И, не жалея сил и ног,
Как сервер, память загружал он
Где только мог, чем только мог.
В библиотеках и архивах,
В музеях и салонах мод
Всё то, что важно и красиво,
Мгновенно память заберёт
И всё по полочкам разложит.
Не бывши Рыцарем Скупым,
Симон богатство знаний множит
И тут же делится он им.
Профессора его докладу
«Сто лет Мукдена. Чёрный год».
Отдали главную награду
Среди студенческих работ.
В его статьях в журнале «Вехи»
И оппоненты отыскать
Не в силах явные огрехи…
Уже к весне сумел издать
Наш Смагин первую брошюру —
«О провокациях в веках»…
По злому умыслу иль сдуру,
Соблазн посеявши в умах,
На Скопина навлёк опалу
Рязанский думный Ляпунов?..*
Увы! В истории немало
Таких примеров. И голов
Слетело много по причине
Нескромной верности друзей…
Любовь и Ложь… На этой мине
И ныне гибнет тьма людей!

Наш Смагин в редкий час досуга,
«Нырнув» глубоко в Интернет,
Искал поэзию — и друга,
Коль этот друг в душе поэт.
Уже соратников немало
Собрал Петрович в свой кружок.
Из Чили, Франции, Непала
Летели стайки звонких строк.
И Смагин лучшие творенья
На русский так переводил,
Что их, с его благословенья
Не раз издатель уносил.

Но был досуг и вовсе тайный --
И зал, и тир, и полигон…
Дар свыше, вовсе не случайный,
Как мог использовал Симон.

185.
Кончался март.
В бору сосновом
Был снег ноздряст, не очень чист…
С лицом упрямым и багровым
Бежал, бежал биатлонист.

Доволен тренер: этот Смагин
Прибавил крепко на лыжне,
Как будто новой, скрытой тяги
Он силу приобрел к весне.

Вот впереди — овражек малый,
Последний огневой рубеж.
И Смагин падает усталый,
Сорвав винтовку с плеч допреж.

Еще гудят, гудят колени,
И хрип несётся из груди,
А глаз уж выцелил мишени,
Что пламенеют впереди.

И Смагин бьёт с холодной злостью,
Мишеням давши имена,
По Жадности — коварной гостье,
Разъединившей племена
Простых людей, с рожденья равных,
На богачей и бедняков,
По Зависти, сгубившей славных
Его далёких земляков,
По Лени, Низости, Коварству…
Как жаль, что больше целей нет!
Презрительному к людям Барству
Ответит завтра пистолет
(Петрович — завсегдатай тира),
А нынче — лыжи.
Нынче ждёт
Спортсменов «зимняя квартира».

Гурьбою взмыленный народ
В парилку жаркую ворвался
И под весёлый матерок
До красной кожи исхлестался
И голышом, не чуя ног,
Понесся к речке.
Ах, как славно,
Из бани вылетев, нырнуть
В речную прорубь!
С силой равной
Нагую обжигает грудь
И жар, и холод. Лёд и пламя.
Контраст. Сближенье полюсов…
Всё то, что разрывает камень,
Лишь закаляет молодцов!

186.
Лесная база — это чудо.
Пьянит смолой сосновый сруб,
Пустеет весело посуда,
Гремит-гудит бильярдный клуб.
Симон не дурственно играет.
Был шар — и вот уж в лузе он…
Но тренер Симку подзывает:
— Звонят из Сочи…

Телефон
Здесь только в комнате у шефа.
— Алло!
— Загорский…
— Очень рад.
— Я не один… Тут люди Грефа…
Короче, три часа назад
Скончался Лев Фомич…
— Досадно…
Но подарил полгода ты
Ему как минимум. И ладно.
Ведь ты не Бог…
Свои цветы
Я возложу к его могиле.
В Москве, чай, будут хоронить?..
— Еще одно… Мне сообщили…
Что… не прервется жизни нить.
Еще понянчим Катерину
И Льва… Такие, брат, дела…
Сегодня двойню — дочку с сыном
Одна особа родила.
— Жаннет?!
— Она… Но ты не нужен.
Не обижайся, дорогой.
Она теперь с законным мужем,
Прописан матери покой…
Я сделал всё…
— Я понимаю.
— Они такие же, как все…
Наверняка теперь узнаю
Лет через… пять… Во всей красе
Еще и позже развернутся:
Головка детская мала…
Теперь чтоб нам не разминуться…
Я в Питер еду. Там была
Усадьба флигель-адъютанта,
Затем Дворец для детворы,
А позже — дача фабриканта…
Он не дожил до сей поры,
И Друг (его ты знаешь имя)
Её оформил на меня,
И я с питомцами своими
Уеду в новые края.
— И, чай, Виктория с тобою?
— Куда игла, туда и нить.
— Какой лопух я!.. Надо б с бою
Мне у Вано ее отбить.
— Поговори еще… салага…
Вано всем кланяться велел.
Он с Васей (без него ни шага)
В Ханой намедни улетел:
Проведать местных старожилов,
Отведать то, что там едят…
— Вано осилит: крепок жилой,
А Васька вряд ли будет рад.
— Сиделка наша загрустила,
Но захворал соседский внук,
И на него теперь — все силы,
Буквально не спускает с рук…
Да, вспоминают все соседи,
Как мощно стену ты ломал…
Ей-богу, Смагин, шагом этим
В Слободке ты героем стал.
— Спасибо, Макс… Ты забываешь,
Что без тебя уж целый год
Я был бы… Кем? Ты это знаешь…
— Забудь о том. Смотри вперёд.
О благодарности нет речи:
Я проводил эксперимент.
Теперь ты — брат мне.
Ну… до встречи!
— До встречи, брат!

* * *
В такой момент
И нам, мой друг, не грех расстаться
Хотя б на время.
Мы прошли
Немалый путь. И мне, признаться,
Порой казалось, что земли
Впередсмотрящий не увидит —
Так был извилист наш маршрут,
Но Бог, я верил, не обидит…
И вот он, берег!
Долгий труд
Вновь завершён. Вторым романом
Прошли из прошлого — в наш век,
Вторым проплыли океаном…
А ныне (дерзок человек!)
Уже нам видится на карте
Иной маршрут, иной бросок —
От настоящего на старте
До предстоящего, браток.

Героев надобно проверить
В большой решительной борьбе
С врагом планеты, тайным Зверем,
Которого растим в себе
Мы ненасытностью своею…
Бог даст — и встретимся не раз,
Но эти строки, как умею,
Я завершаю в смутный час.

Октябрьским вечером воскресным
Покрылся вспышками экран,
И объявил нам голос пресный
О том, что вновь Афганистан
(В который раз за два-то века!)
Стал территорией войны…

Слаба ты, память человека,
А суеверия сильны,
Но надо ж этому случиться,
Что Николай воскресным днем
Свой Манифест читал в столице…*
А в 41-м роковом
Воскресным утром содрогнулась
От взрывов брестская стена,
И чья душа не встрепенулась,
Не позвала, не ужаснулась
При слове огненном «война»?

Что впереди — никто не знает.
Как предсказать костёр в лесу?
Или рубинами истает
Или пожаром запылает,
Держа и небо на весу…

Увы, История не учит,
Хоть кровью писан каждый слог.
В своей энергии кипучей
Мы полагаемся на Случай…
Храни нас Бог!
Храни нас Бог…

Октябрь 2001 года.


КОММЕНТАРИИ
К РОМАНУ «ДРУГАЯ ЖИЗНЬ»

Главки:
1. “Парижа величавый триумфатор”... Александр I, Глава антинаполеоновской коалиции европейских держав, один из организаторов Священного союза, “царь царей”, как его называли современники, лично ввёл российские войска в Париж в 1814 году.
“Наш славный убиенный реформатор”... Александр II Освободитель, издавший Манифест об отмене крепостного права, даровавший России множество свобод путем земской, судебной, военной и проч. реформ, был объектом многочисленных покушений со стороны народовольцев и убит 1 марта 1881 г. на набережной Екатерининского канала в С.-Петербурге. Николай II в своих дневниках называет его Анпапа (Дедушка).
2. “Соловьёвские панмонголизмы”. Известный русский поэт, философ и публицист В. С. Соловьев в стихотворении “Панмонголизмы” за 10 лет до русско-японской войны 1904 — 1905 гг. по существу предсказал поражение России на востоке. Гениальная прозорливость!
8. “Век Мафусаила”... Дед Ноя, по преданию, прожил 969 лет.
21. “...стругал семёновскую ложку”. Село Семёновка Нижегородской губернии издавна славилось мастерами по изготовлению деревянных ложек особо “изящной” формы. Позже, где бы ни стругали, их стали называть “семёновскими”.
22. “A la bonne heure” — отлично, в добрый час! (фр.)
30. “И средь толпы убитого певца...” Певец, поэт и Гражданин Игорь Тальков был застрелен при большом скоплении народа, но за 15 лет так и не найдены его убийцы.
32. “Святейший Гермоген...” Имя этого великого Патриарха историки пишут по разному: Карамзин — “Ермоген”, Соловьев — “Гермоген”...
42. ratio ultim — последний довод (лат.).
50. “...игру юный Вертер...” Следователь Колыванов намекает на сентиментальный роман Гёте “Страдания молодого Вертера”, главный герой которого кончает жизнь самоубийством по причине безответной любви. Вскоре после публикации романа по Германии прокатилась волна суицидов: молодые люди подражали Вертеру.
“...тот же Ульянов...” Здесь и далее следователь приводит имена ишутинцев и народовольцев не в хронологическом порядке, по датам судебных процессов, а по своему усмотрению. Хронология же такова. 1866 год, неудачное покушение на Александра II. К смертной казни приговорены руководитель революционного общества Николай Ишутин и стрелявший — Дмитрий Каракозов. Первому казнь заменена вечной каторгой, второй повешен. Февраль 1880 года — взрыв в Зимнем Дворце. Организатор теракта Степан Халтурин казнен в Одессе в 1882 году за убийство военного прокурора Стрельникова. 1 марта 1881 г. — убийство Александра II. Казнены: А.И. Желябов, С.Л. Перовская, Н.И. Кибальчич, Т.М. Михайлов, Н. И. Рысаков. 1 марта 1887 года (“Второе 1 марта”) неудачное покушение на Александра III Миротворца. Несмотря на то, что кровь не пролилась, осуждены и повешены П.И. Андреюшкин, В.Д. Генералов, В.С. Осипанов, А.И. Ульянов, П.Я. Шевырев. Большинство из казненных были еще очень молодыми людьми.
“Русские стессели крепость сдают”. Здесь Смагин не совсем корректен в национальных вопросах, ибо Анатолий Михайлович Стессель был человеком русским, но именно он после гибели мужественного генерала Романа Кондратенко сдал крепость Порт-Артур, за что военным судом был приговорен к смертной казни. Помилован царём. Николай II, прозванный “кровавым”, практически никого не наказал за поражение в русско-японской войне. Были встречены в столице едва ли не как герои и командующий сухопутными войсками в Маньчжурии генерал Куропаткин, проигравший сражения под Ляояном и Мукденом, и командующий Тихоокеанской эскадрой вице-адмирал Рождественский, погубивший почти весь свой флот в Цусимском сражении. Экс-премьер Витте, подписавший Портсмутский мир, по которому Россия отдала Японии пол-Сахалина, был удостоен за это титула графа.
“...с Псковского Вора...” Имеются в виду один из самозванцев — т. н. Сидорка и его могущественный покровитель Иван Заруцкий, который попеременно примыкал то к Болотникову, то к Лжедимитрию II, то к Первому земскому ополчению, то “продвигал в цари” Сидорку, то сына Марии Мнишек — Ворёнка. Вообще самозванцев явилось так много в смутные времена, что им самим уж становилось тесно, и Тушинский Вор, например, велел повесить на московской дороге двух конкурентов — Августа и Лавра, выдававших себя за “сына” и “внука” Ивана Грозного. А был еще Осиновик, был Луба — “сын тушинского царя”... Смагин, безусловно, прав, называя всё это русским позором.
52. “...Он ведь старцем сел...” Василий Иванович Шуйский стал царем в 54 года... Здесь и далее вряд ли нужно полагаться на объективность оценок инокини Марфы (в миру Ксении Ивановны Романовой), поскольку она отнюдь не является сторонним наблюдателем тех событий. Насильно постриженная в монахини, разлученная с мужем и сыном, могла ли она беспристрастно относиться к гонителю Романовых — Борису Годунову? Могла ли не испытывать благодарности к тому, кто пришёл после него и оказывал царские милости бывшим опальным? А того, кто сверг и умертвил милостивого царя, могло ли с благодарностью принять её сердце? Шуйский не был для Романовых врагом, как Годунов, но не был и другом, как предшественник. Что же касается бездетности Василия Шуйского, то инокиня Марфа рассуждает в данном случае как боярыня: лишь сыновья могут продолжить царскую династию, а их не было ни у Шуйского, ни у Федора Ивановича.
“У Воротынских пир случился...” Здесь тоже мнение историков разделилось: одни утверждают, что пировали у Дмитрия Шуйского, другие — что у боярина Воротынского. Но в одном сходятся практически все: кубок с вином Скопину-Шуйскому подала жена Дмитрия Екатерина -— дочь зловещего Малюты Скуратова.
53. “Взявши у русских над немцем победу...” В ходе семилетней войны Пруссия в 1761 году оказалась на грани катастрофы, русские войска готовы были взять Берлин, но смерть Елизаветы Петровны всё кардинально изменила. Петр III, взошедший на престол, заключил с Пруссией союз, по существу предав и собственную армию, и союзников России — Австрию, Францию, Испанию, Саксонию, Швецию… В марте 1918 года история повторилась: заключив Брестский мир, правительство России нарушило союзнические обязательства и вместо близкой победы дало народу новую семилетнюю войну 1914 — 1920 гг.
60. “Как прикатили чины из Москвы”. В марте 1613 года в Ипатьевский монастырь звать Михаила на царство приехали: боярин Шереметев и рязанский архиепископ.
61. “Станет республикой мрачный “Нарым”. Польская демократия — одна из старейших в Европе. Республика (Речь Посполита) существовала здесь с 1569 года: еще Иван Грозный правил на Руси! Сто лет королевство Польское было в составе России, и редкому из русских императоров не доводилось подавлять свободолюбие бывших республиканцев; даже Александр Освободитель (!) не избежал этой жандармской участи. Тысячи польских революционеров были сосланы в Сибирь, в Нарымский край.
62. “Нынче того мы добьемся в Гааге...” В 1898 году по инициативе России в Гааге собралась первая мирная конференция по вопросам разрешения международных споров, установления нейтралитета, режима содержания военнопленных и т. д. Прообраз будущей ООН был создан в конце Х!Х века, и Николай Второй являлся одним из главных инициаторов оного.
67. “Грустный ее Августул...” Ромул Августул был последним императором Западной Римской империи. Низложен вождем германских наёмников Одоакром в 476 г.
“Эти последки и Русь окрестили...” Дмитрий Колыванов имеет в виду то, что Владимир Красное Солнышко, Петр I, Николай I — все они были не старшими сыновьями своих отцов — Святослава, Алексея Михайловича, Павла I.
86. “Когда до победы лишь шаг...”. После тяжелейшей Верденской операции, которая закончилась в декабре 1916 года, чаша весов явственно стала склоняться в пользу Антанты и ее союзников. Конечно, потеря такого мощного члена содружества, как Россия, заметно ослабила Антанту, но даже и в этом случае она победила — естественно, позже, чем могла бы это сделать вместе с Россией. В сентябре 1918 года капитулировала Болгария, в октябре — Турция, в ноябре — Австро-Венгрия и Германия. Россия, на долю которой досталась пятая часть всех потерь (2 миллиона убитых из 10, а в Первой мировой участвовало 38 государств), оказалась не только “не причастной” к общей победе, но еще и терпела немцев на своей территории даже после поражения Германии в войне!
90. “Contre nous de la tyranie...”. «На нас тиранов рать идёт, поднявши стяг кровавый» -- слова из “Марсельезы”.
“Эшелон “крестоносцев в поход” — имеются в виду два батальона солдат, награждённых высшей воинской наградой России — Георгиевским крестом. Личная охрана Императора, посланная им на усмирение бунтовщиков.
100. “Да как раз под белочехов подгадал...” Мятеж чехословацкого корпуса (около 45 тыс. чел.) стал следствием майского приказа председателя Высшего военного совета республики Троцкого: “Все совдепы обязаны под страхом ответственности разоружить чехословаков… Каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный солдат, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных” (так в приказе). «Бунт начался в конце мая в Пензе, где совдеп выслал навстречу четырнадцати тысячам чехов пятьсот красногвардейцев. Они повели наступление на железнодорожную станцию и были почти все перебиты” — писал в романе “Восемнадцатый год” А.Н. Толстой.
“Сам Кураев приходил меня проведать”. Председателем Пензенского губисполкома, секретарем губкома партии был в 1918 26-летний Василий Кураев, большевик с 1914 года. Как и многие партийцы с дореволюционным стажем, кончил жизнь в 1938-м... На улице Лекарской (ныне Володарского) в старой Пензе было несколько больниц, в одной из которых и лечился раненый Смагин.
103. “От Кураева Романову письмо”. Иван Романов — рабочий, депутат 2-й Государственной Думы, был одним из руководителей борьбы за Советскую власть в Нижнем Новгороде. Погиб в 1919 году.
107. “Разорила обителей столько она, сколько прежде не смог и Мамай”. В 1764 году, вскоре после восшествия Екатерины II на престол, была проведена т. н. секуляризация церковных земель. Миллионы монастырских крестьян переведены в ведомство государственной коллегии экономии. Число монастырей сократилось с 881 до 385.
111. “Не стал Версалем он...”. В 1871 году в пригороде Парижа Версале обосновалось контрреволюционное правительство Тьера, которое возглавило поход против Парижской Коммуны. Главнокомандующий Восточным фронтом Муравьёв, возможно, и стал бы “вторым Тьером”, но его остановили сначала несговорчивость командарма Тухачевского, а затем пули латышских стрелков, затаившихся в здании Симбирского губисполкома.
112. “Был убит Михаил Романов”. Младший брат Николая II Великий князь Михаил Александрович коварно убит в Мотовилихе 13 июня 1918 года — за месяц до старшего брата и его семьи. Можно ли назвать Михаила российским императором? Вопрос сложный. С одной стороны, он не короновался и якобы даже отрёкся от престола, хотя в том Манифесте, который подписал Михаил 3 марта 1917 года, нет даже слова “отречение”! Как человек чести, Романов-младший счёл за благо для России вверить свою судьбу Учредительному Собранию, которое должно было состояться через 6 месяцев — в сентябре 1917 года. С большой долей уверенности можно считать, что Собрание утвердило бы в России конституционную монархию. Это видно из состава делегатов, половина которых были кадетами. Сам Николай уже обращался к брату в письме от 3 марта: “Ваше императорское величество...”. Таким образом, 304-летнее правление Дома Романовых и началось, и закончилось Михаилами... А Мотовилиха — это исторический, рабочий район Перми. Сначала здесь возник медеплавильный завод, затем — два пушечных... На одном из них работал мастером дед автора — Прокопий Лаврентьевич Казаков. А в глухой пермской деревушке Таракановке вёл свое хозяйство Петр Петрович Кузнецов — дед по отцу, другой корень нашего рабоче-крестьянского рода.
120. “Уралсовету... Голощёкину...” Член Уралсовета, военный комиссар Голощёкин был одним из тех, кто принял решение о расстреле царской семьи в ночь с 17 на 18 июня 1918 года. Он же объявил о расстреле Николая Кровавого (только его) на собрании в Екатеринбургском народном театре 18 июня. В тишине зала прозвучало требование: “Покажите тело!”, но Голощёкин ушел от прямого ответа.
134. “Князя поставить Великого, Сняв с Закавказья его...”. Ротмистр имеет в виду Великого князя Николая Николаевича, бывшего Верховного главнокомандующего (1914 — 1915), а затем — главнокомандующего кавказскими войсками. Популярный в войсках и в народе, Николай Николаевич, по мнению рассказчика, мог более успешно осуществить поход на Петроград, чем это сделал Николай Иудович Иванов. О популярности Великого князя говорит, в частности, и такой факт: в годы эмиграции монархические круги именно его выдвинули на императорский престол.
135. “В царский как раз юбилей”. 6 (19) мая 1918 года Николаю Александровичу Романову исполнилось полвека. В своём дневнике он пишет: “Дожил до 50 лет, даже самому странно!.. Батюшка с диаконом отслужил молебен, что было очень хорошо... Днём посидели час с четвертью в саду, грелись на теплом солнце... Не получаем никаких вестей от детей... и начинаем сомневаться, выехали ли они из Тобольска”. Вот так провел свой полувековой юбилей последний русский император: вдали от любимой семьи, в окружении стражи, которая или не помнила, или не хотела помнить об именинах бывшего царя. Скромный молебен да тёплое солнышко — вот все, что получил он в подарок в этот юбилейный день — за два месяца до расстрела.