Вчера меня оставило даже моё одиночество.
Вечером.
Оно неспешно удалялось по тонкой ниточке бордюра, отделяющего вычищенную ноздреватую дорожку тротуара от серых залежей прелых листьев, сплошь засыпавших газон под самую стену дома. Удалялось, так ни разу не оступившись, лишь изредка взмахивая широкими рукавами тёмного дождевика, ни разу не соскользнув на асфальт, ни разу не оглянувшись, даже вполоборота, даже исподтишка, пока не свернуло за угол приземистого здания метеоцентра. По переулку ещё какое-то время разносился звук шаркающих шагов, потом всё стихло, покуда из-за того же угла не показался трёхцветный кот с оборванным ухом. Кот остановился, посмотрел в моё окно и противно мяукнул.
- Перестань, сейчас же, - говорю я ему, обхватив голову, затянутую острым обручем спазма, обеими руками.
- Пошёл ты, - ещё громче орёт кот, скрываясь в подвале дома напротив.
С крыш в тёмный переулок опускается ночь, расплывается между домами и ещё долго ворочается, укладываясь поудобнее. Мне кажется долго, очень долго.
- Курить хочется, - разглядываю жёлтые от табака пальцы.
- Добрый вечер, - осторожно шепчет тишина, протягивая мне горящую сигарету. Синий «Gauloises» - мой любимый.
- Благодарю Вас, - бормочу я, вылавливая сигарету в потоке холодного воздуха. Затягиваюсь с жадностью. Сигарета тлеет между пальцами, мне кажется быстро, очень быстро. Пальцы обжигает, я выбрасываю докуренный под обрез бычок в форточку.
- Ещё чего, - клацает недовольно форточка.
- Совсем ошалели, - скулит тишина, рассыпаясь в клочья под колёсами запоздавшего трамвая.
Трамвай, осторожно позвякивая железными сцепками, уезжает, и ночь медленно, переползая от стены к стене, возвращается в переулок.
- Спокойных снов, - шепчет ночь.
- Ну да, размечтались, - орёт из подвала кот, но надолго его не хватает. Скорее всего, он сейчас сворачивается клубком на толстой трубе парового отопления и засыпает.
Всё засыпает. Я засыпаю...
…а утром началась зима и стали теряться всякие слова - то одно пропадёт, то другое.
Я заметил это сразу, как только проснулся. Свесил ноги с тахты, стараюсь найти что-то босыми пятками на полу, ищу, ищу, а что ищу, никак вспомнить не могу. Невозможно ведь найти что-нибудь, если это никак не называется. И владеть чем-нибудь тоже нельзя, как нельзя владеть каким-нибудь словом, самим по себе, любым, пусть даже самым простым из всех известных на свете слов. Владеть им так же, как можно владеть чем-то, что можно, хотя бы увидеть, как можно иметь брелок для ключей, шерстяные носки, фарфоровую чашку с золотым ободком или футляр для очков, или ещё что-то такое, что можно потрогать руками. Как яблоко какого-нибудь диковинного сорта - штрифель, к примеру, или пепин-шафран, или, в крайнем случае, совсем не диковинный белый налив. Взять в руки, ощутив его тяжесть. Потереть в ладонях, смахнув присохшие листья, и рассмотреть созвездие семечек сквозь прозрачную кожуру. Почувствовать вкус и ощутить прохладу капелек сока, скользнувших по щекам. А еще, может быть, спрятать в карман или кошелёк, или, на худой конец, вытащить из кошелька, поднести поближе к глазам и повнимательнее рассмотреть золотистый брелок, на котором позвякивают блестящие ключи от всех дверец, за которыми спрятаны маленькие и большие секреты. Или потрогать шероховатую обложку старой книги, или, быть может, отделанную под кожу, совсем гладкую. Открыть на случайной странице и найти потерявшиеся утром слова.
Встал, дошлёпал до окна. Смотрю, за окном что-то падает, а что падает – не помню. Не может ведь падать ничто, не имеющее совсем никакого названия. Ничто – это ничего. А раз ничего, то и падать нечему. А оно падает и падает. Оно не может падать, - думаю я. - все, что может падать, должно иметь своё имя. А оно все равно падает, да еще и кружит так затейливо, будто дразнит своим "ничем" - пустотой.
- Неправильно это, - думаю я; потом кашляю – вот уж погодка, чёрт побери, совсем неправильно, - думаю я опять. Снова выглядываю в окно – всё равно падает. Надо бы телевизор включить. Или чайник поставить. Чай – самое лучшее средство, как раз то, что мне сейчас нужно. Вот, например, казалось бы, чай, ч-а-й, Ч-А-А-Й-Й-Й. Чай от плохой погоды, простуды, дурного настроения. А если бы он назывался иначе - как бы он лечил. А если бы чашка называлась не чашка, а шерстяные носки? Как же в носки чай наливать? Нет, в носки чай налить нельзя, даже если носки из фарфора и белые, и с золотистой полоской. Нет, всё должно иметь своё название, а название – это обязательно слово. А если слово – в нём обязательно что-нибудь должно быть. А тут – потерялось все. Ладно бы потерялось только слово, это бы еще ничего, а тут - все, и слово, и то, что содержится внутри. Это плохо. Очень плохо. Слова, без того, что внутри - просто буквы, и совсем ничего не означают. Взять, к примеру – ЙЧА, или АЙЧ - ну и что? Да ничего. Пить это нельзя, чай в него налить тоже. Очень плохо. Вот.
По оконному стеклу скользит золотая полоска от фар проскользнувшего по переулку пустого такси.
Машина, не останавливаясь, проезжает мимо и скрывается за углом. В переулок вкатывается белая чашка, выкрашенная в белый горошек.
- Куда прёшь? – орет из подвала кот.
Чашка бьётся о стену, разлетается белыми шариками и осыпается по тёмным стёклам в окнах спящих домов.
Включаю телевизор - диктор в больших очках, которые он, наверное, достал из футляра как раз перед эфиром - это какой же нужен футляр? - думаю я, - чтобы упрятать такие очки? и в каком кармане? - карман должен раздуться пузырем, - он носит такой огромный футляр? - в домашней пижаме с оттопыренным карманом рассказывает скучным голосом:
- Завтра по области до минус двенадцати, местами кратковременные осадки, - и тычет учительской указкой в летящие сверху вниз белые кружочки с рваными краями. Дурацкая фраза, думаю я, пытаясь извлечь из набора пластмассовых звукосочетаний их значения. Значения ускользают, просыпаются вниз, скачут по полу комнаты и, подмигивая, мол, не догонишь, рассыпаются и ускользают по щелям между растрескавшимися паркетными дощечками.
На экране по клетчатой карте синего города медленно падают маленькие белые вещички, похожие на плоские шарики, названия которых я никак не могу вспомнить. Я оглядываюсь по сторонам, словно ищу глазами того, кто мне скажет, как называются эти падающие по экрану белые… э-э-э-э…, маленькие вещички, или предметики, или футлярчики, в которые забыли положить что-нибудь. Вот, представьте себе - футлярчик открывается, а внутри ничего нет, кроме атласной обивки с тонкой полосой золотистого цвета. Диктор с накрашенными глазами за толстыми стеклами называет их осадками. Никакие это не осадки, и не вещички, и не предметики, думаю я. И спросить некого. Дома никого, кроме телевизора, который тоже не знает, как называются эти белые шарики. В метеоцентре тоже ничего не знают, даже про погоду. Был бы кот, но кота, который, к тому же, не умеет разговаривать, тоже нет - вчера вечером он сбежал после того, как я швырнул в него пустой бутылкой из-под пива. Кот захромал и на трёх ногах рванул через форточку, вдруг прошипев на прощание:
- Попомнишь еще наших!
Есть ещё клетка. Раньше в ней жил попугай. Попугай говорить умел, но сейчас клетка накрыта тёмной тряпкой. Тряпку мы придумали давно, чтобы птичий треск не будил нас раньше, чем проснувшееся солнце выкрасит спящие на соседней подушке волосы в золотистый рассвет.
Попугая я продал на «птичке» ещё в прошлом месяце, когда не осталось чем заплатить за квартиру. Попугая хватило на трехмесячную квартплату и на две авоськи пива, последняя бутылка которого вчера была запущена в кота.
По экрану мельтешат маленькие штучки. Я точно знаю, что они называются совсем иначе, совсем не осадки, и уж подавно никакие они не предметы, и точно не вещи, и даже не пустые футлярчики и футляры.
Я выключаю телевизор и открываю тёмный футляр, в котором принес тебе в подарок маленькие часы. Такие тонкие, как твои запястья. Ты разглядывала их и уронила. Часы не остановились и продолжали мирно тикать, будто ничего не произошло. Ты сказала тогда, что это к счастью. А я подумал, что это к счастью. Теперь в футляре часов нет - там сложены всякие забытые вещички. Достаю из футляра ржавый ключ от двери моей квартиры, швейную иголку, жетон на метро, высохший пакетик чая, красный кленовый лист, флакон с едва уловимым запахом цветочных духов, оторванную перламутровую пуговицу с торчащими толстыми нитками. А на самом дне - твоя фотография. Ты смотришь на меня и все вокруг начинает кружиться, сверкать, и вслед улыбке, освобождаясь от долгой темноты футляра, рассыпаются по паркетным дощечкам: избавленная секундная стрелка от маленьких часов, - тик-так, так, так, - стрекочет стрелка, пачка синего «Gauloises» с тремя сигаретами, утюг с легкими пятнами ржавчины, Большой орфографический словарь Русского языка с громким стуком, попугай в клетке, - Здрас-с-сьти, - орёт попугай, хлопая крыльями. Ещё продавленный старый диван, лестница на тёмный чердак, наш дом и прозрачный сквер, расчерченный дорожками следов по свежим сугробам, тот, что за углом нашего дома.
Из-за угла выглядывает заспанный кот: - Ну и что? – спрашивает он, потягиваясь.
Я поднимаю с пола фотографию, с неё из-под гривы золотых волос улыбается девушка. На плечи с головы осыпаются маленькие лохматые ёжики с белыми иголками.
- Снег, - вспоминаю пропавшее утром слово.
Одеваюсь, выхожу на улицу, холодно, бр-р-р-р, особенно в домашних тапочках на тонкой подошве. Осторожно перебираю следы на чистом снегу и думаю - футляры не могут быть пустыми, в них обязательно должно что-то храниться, хотя бы потерявшиеся слова, если эти слова не просто буквы.