«Имя – это уже одиночество.
Дом – это уже изгнание.»
Карен Джангиров
Сегодня – воскресенье, 30 июля 2006 года, шесть часов вечера.
Вышла во двор (в своем доме, в Жемчужниково). Переизбыток кислорода. Сплю, сплю, сплю.… Сплю, даже когда бодрствую.
Сижу, руками обняв колени, на теплой, нагревшейся за день, бетонной плите.
Справа от меня стоят две рослые крепкие сливы. На одной из них примостился (скворечником) рукомойник, рядом на веточке - ковш. Под сливой стоит бочка с водой для полива, свернулись яркими змейками шланги. Слева зазывает в тень малинник.
Легкое прикосновение ветерка: целует розовые георгины, трогает дрожью флоксы и белизну ромашек – заволновались! На грядках распластала прохладные листья с темно-зелеными набухшими венами капуста. Застыли помидоры, накрепко привязанные к кольям. Прислонившись к изгороди, тянут ввысь желтые гордые головы подсолнухи. Вьются колючие стебли огурцов. Упал и прижался к земле горох. Махрится мягкая зелень моркови. Дикий виноград карабкается по натянутой леске к крыше сарая. Дремлют кусты крыжовника.
Из дому доносится нежное бормотание радио. Где-то далеко за деревней мерно (усыпляюще) урчит трактор.
Все. Не умею. Бросаю…
Это не описать. Это нужно видеть. Это должно быть в крови. С этим и в этом нужно вырасти. Это – тоска. Тоска по малюсенькой (песчинка!) Родине.
«…За зеленой тоской в фиолетовых точках соцветий…» - ГО-РИ-ЗОНТ. Так близок, что кажется можно дотронуться до него рукой. И небо, небо - «Неба великолепье!». Айсбергами медленно плывут облака. Мысленно рисую поверх них во всю ширь и высь обнимающего взгляда две линии дугой с соединяющимися точками, в центре – зрачок. Это око. Или, полюбившееся всем слово – окоем. Око неба. Бог. Так сказала Ванга.
Всевидящее око, спокойно взирающее на слепую суету людей. Взирающее бесчеловечно - по-божьи - свыше.
Там, за ниткой горизонта, совсем близко (всего-то в двухстах пятидесяти километрах отсюда), между (и в) безликих однотипных высоток (-ах), перед клоунадой витрин, на окаменелости площадей и в онемелости человеческих душ бродит страх, липнет, стекает ручейками пота по спинам, обдает холодом. Бродит страх-сводня. Бросает друг к другу людей, заставляет вгрызаться их в обросшие жиром жадности сердца. Там, в костюмных парах и светлых рубашках, в модных платьях и джинсах, в стильной разрекламированной обуви прячется алчность, вжав намертво пальцы в портфели, барсетки, сумочки…
Отвлеклась.
Вернусь к своему дому.
Мой дом – любимый и нелюбимый одновременно. Любимый: прекрасен в своей художественной безыскусственности – простоте. Тишь и уединение. Маленький монастырь. Монастырь женский – чаще в нем бывают женщины. Нелюбимый: иногда кажется, будто миллион пар глаз наблюдают за мной. И тогда – какое же это уединение?
31 июля 2006 года.
Капля, другая по стеклу вниз –
ливень в ломаных света,
буйство и дикость красок размыв.
Акварели русского лета.
Вечер. Одна в доме на краю деревни. Тишина полнейшая, изредка прерываемая шлепками дождинок об асфальт (открыта форточка),о стены,о стекла.
Стою у окна. Напротив, через размытую разбитую дорогу, перед домом Зайцевых – две березы выше крыши, выше антенн на крыше. Замерзшие и замершие. Посеревшее, постаревшее небо, но чистое, без тучек. И на его фоне – макушки берез, расплескавшие густые ветви-рукава. Непередаваемо...
Мои (Анюта, Наташка с Пашкой-Паштетом))) – в доме детства, смотрят какой-то концерт по телевизору. А у нас здесь нет даже телевизора. Нет и прекрасно. Не имеем за ненадобностью. Отыскала в груде старых книг библиотечную (нашей сельской библиотеки – не сдала в свое время, забыла) “Мастера и Маргариту”. Перечитываю. Но останавливаюсь – рой мыслей (пчелками-труженицами))) не дает сосредоточиться, отвлекает. Анюта за эти “улеты” из реальности часто обижается:- Мам, ты постоянно думаешь или пишешь, к тебе невозможно подойти! И надувается, как воздушный шарик, кажется, вот-вот и взлетит))) И взлетает. Взрывается. Обиды, капризы)))
Вспоминаю о том, как днем шла от мамы, из дома детства:
Два дома. В одном –
Гоморра и Содом –
вверх дном:
на плитке клекот кипятка;
шерсть шебуршит, шумит в мотках;
на газовой – клубничный джем
шкворчит; смеется Ли Вивьен,
игриво щурится с плаката,
ликуя бледных плеч окатом.
Гром шуток, споры, ссоры, смех,
а я в другой дом - ото всех…
Иду, пытаюсь перепрыгнуть лужи. Все вокруг зябко, хлипко, грязно. Мелкий противный дождичек. И под ним и под этим по-вечернему набрякшим, набухшим тоскливым небом у обочины скользкой дороги на корточках сидят местные мужчины. Поставили перед собой запотевшие бутылку и стаканы, улыбаются. Пьяненькие, чуть виноватые улыбки. И дождь ни по чем.
Дошла до перекрестка, повернула на свою улицу. По обеим сторонам от меня тянутся два ряда одноэтажных двухквартирных блочных и кирпичных домов. Сжались, сникли, присмирели – нахохлившееся птицы, а за ними – бесконечность полей и рощ.
Пустынно. Я да березки, да какой-то пятилетний пацан на велосипеде с привязанной к нему машинкой – горка громыхающей ярко-желтой пластмассы. Она переворачивается. Мальчишка останавливается, соскакивает с велосипеда и ногой поправляет машину, вытирает нос и едет дальше. Назойливые навозные брызги во все стороны!
Дома уютно. Наташка перед уходом натопила печь. Я уже давно не топлю – разучилась, отвыкла. Запах хорошего дружного любящего уюта. Радио молчит. Тикают часы на холодильнике. Даже застенный сосед, не бурчит, не гремит, не топает. Притих.
Одиночество – ты прекрасно! Прекрасно именно в этой своей разновидности – не брошенности и забытости другими, а в отдыхе от других.
Моя сестренка – молодец! Флоксы, люпины, вьюнок с темно-синими цветками, огромные ромашки и еще много всего непонятного. Дом просто утопает в цветении. А самое прекрасное – это четыре плакучие серебристые ивы перед окнами. Нечто! Совсем крошечные (метр от земли) распустили серебристые веточки-дуги до мокрой травы. И не плакучие вовсе. Улыбаются. Смотрю на них и не могу насмотреться. Едва коснулась их кистью вдохновения в одном четверостишии, но хочется не едва, хочется не наброска, хочется более глубокой пейзажной лирики. Может быть, потом как-нибудь… наплывет)))
Вспоминается недавнее недоразумение, почти спор, из-за стихотворения. Не моего, но мной затеянный. Что-то в нем было не так с рифмой. Вступила в легкий конфликт (в ссоры сор))), зачем-то продолжила его, когда нужно было остановиться.
Пришли! Нарушили… Ну и пусть. Пора.
Пришли возбужденные, радостные. Шум. Гам. Смех. Наташка изображает Фриске. Наш мелкий Паштет смеется звонко, заливисто. Веселятся! Смеюсь вместе с ними и продолжаю писать.
Совершенно не понято многими стихотворение “Мне плевать на этот мир”. Собственно и не стихотворение. Вызов. Смогли увидеть в нем лишь сексуальный подтекст, желание самки. Но оно совершенно не об этом. Никакой эротики и тем более открытого наглядного))) секса в нем нет. “Технические” моменты: не описание полового акта, а упоминание о нем, и не акта вовсе, а момента любви – это всего лишь средства для изображения внутреннего состояния, мое отношение к окружающему миру. И потом – к какому миру? К миру зависти, злобы, ненависти, похоти. К миру животных. И если так, таков мир, то – пусть катится к “чертовой матери”, пусть мчится к войне, к войнам. И второе, я закрываюсь любимым (проявление слабости, бессилия из-за невозможности что-либо изменить, изменить то, что не меняется веками) и пытаюсь одновременно спрятать его от окружающей гнили, спрятать, как мать прячет свое дите.
Да! Ивы... Одна – полуметровая, а три – по метру. Стоят вдоль дороги на расстоянии примерно двух метров друг от друга.Четыре пушистые ивочки. Три серебристых шара.
Первое августа.
Утро. Семь двадцать. Спешу на остановку к первому автобусу. Самая первая.
Влажный воздух. Прохладно. Мокрый щербатый асфальт. Я да навстречу три собаки, поджавшие грязные хвосты.
Серая церковь шпилем в небо – слева. Справа – среди акаций, яблонь, черемух дремлет старая школа (зданию более ста лет). Дремлет за живой изгородью из тополей, кленов и лип. Выглядывают кое-где уже заоранжавевшие, зардевшиеся рябины.
Уходя, не обернусь…
Босиком
по прохладной траве.
Серебрится роса, собираясь
в листьях. Дом
деревенских кровей –
двери настежь – гостей зазывает.
Под бере-
зой (стройнее ее
нет на пыльных подмостках московских)
черный пес
спит. Блестит острие
шпиля церкви на лунной дорожке.
Вдалеке
за зеленой тоской
в фиолетовых точках соцветий,
в парике
словно, лес под горой
облаков – неба великолепье!
Раздае-
тся разорванный гул
косарей, убирающих сено.
Ночь краде-
тся и падают вдруг
звезд монеты…
Июль-сентябрь 2006 г.