С улыбкою весёлой на губе. Часть 1

                Сергей  Николаев   

           С УЛЫБКОЮ ВЕСЁЛОЙ НА ГУБЕ

«Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал.   
Начнет так, как следует, а кончит собачиною».
Гоголь «Записки сумасшедшего»

«Небо сшито непрочно, живой ненадёжной ниткой…»
 автоэпиграф
               
«Человек отличается только степенью отчаянья от самого себя....»
И. Бродский.

«Веселье наше скоморошье, страшное…»
А. Банщикова

..............................               
Что может случиться с нами завтра? Не знаю, но, так или иначе, все усилия человечества свелись к тому, что люди сделали мир более опасным для жизни, чем он был во времена, когда по лесам бродили дикие хищники и нападали на беспомощных путников, проходивших первыми по земле в поисках истины.               
……………………………..

ПСИХ ПО ЖИЗНИ

Да, я псих по жизни. Это значит, что я люблю говорить дикие вещи, от которых люди начинают звереть и кидаться на меня с кулаками и другими тяжёлыми предметами. Я люблю: а) манную кашу, б) горные походы, в) пришивать пуговицы. Ещё я люблю шутить, но этого никто не замечает, и некоторые даже считают меня нытиком и пессимистом. Странное дело, живу на земле тридцать семь лет и до сих пор не могу привыкнуть, что не всё хорошее плохо кончается. Вот, например, мои ноги кончаются ботинками бывшей фабрики «Скороход». От одного этого можно выйти на улицу и начать плеваться мороженым в прохожих. Но я веду себя мирно: сижу за компьютером и рассылаю свои стихи, которые были бы страшнее вирусов, если бы не были все такими глупыми.

В остальное время, с остервенением голодного человека, я продаю пластмассовые таблички на двери. Я твержу по телефону один и тот же до смерти надоевший текст и чувствую, как превращаюсь в нормального психа по жизни. Психу нужно что? Психу нужен доктор и секс. Секс я, кстати сказать, люблю. Например, подойти в метро к милиционеру и сказать: «А у вас сопля на кепке!» После наступившего оргазма, главное — вовремя убежать. А бедные женщины думают, что я к ним какие-то чувства испытываю. Ничего я к ним не испытываю — они все такие же страшные, как моя маман. Бывает, приду домой счастливый с прогулки по Эрмитажу, а она меня уже ждёт с огромным… нет, не вибратором, не угадали — ждёт с огромным счётом за оказанные услуги по уборке квартиры и варке каши. Тут я сразу становлюсь грустный и дикий — начинаю бить посуду, грызть табуретки, кидаться ботинками. Видите, какой я псих!

Но это ещё что, это всё пустяки по сравнению с тем, что я люблю приводить домой тёток. Тётки бывают добрые — они отрывают мне пуговицы, чтобы я пуговицы мог пришить, пьют чай, валятся на диван и произносят сакраментальную фразу: «Ну, теперь почитай мне стихи!» И я читаю. В этот момент в комнату врывается маман с криком «это что такое!» и происходит маленькая, бескровная, но в своём роде очень страшная разборка…. Здесь я опускаю подробности, чтобы вас не смущать — детям младше семидесяти такие вещи знать ни к чему. Лучше про манную кашу расскажу.

Обычно я ем это блюдо с вареньем, но поскольку варенья у меня нет, то приходится поливать кашу кетчупом из бутылки чем-то напоминающей огнетушитель. А вот в горные походы мы с другом берём настоящее масло, синтезированное из нефти специально для домохозяек, обожающих картофель фри. В горах я чувствую себя человеком. Здесь можно: а) орать непристойные частушки, б) сколько угодно беседовать о Кафке, в) вытирать нос кулаком. Мой друг понимает толк во всех этих вещах. Он ласково называет меня жидомасоном, чтобы выразить величайшее чувство ненависти к санкт-петербургской тушёнке, которую мы тоже берём с собой.

Хорошо известно, что тушёнку эту делают из обрезков коммунистов, и поэтому от неё всегда подташнивает. Но вернёмся к моей особе. Надо сказать, что я абсолютно нормальный псих по жизни. Если меня толкнут на улице, я всегда извинюсь первым, а потом… нет, не ударю, не угадали. Я приду домой и напишу стихотворение о суете города. За это мне ничего не дадут: ни срока, ни денег, ни гуманитарной помощи. А ведь сколь многое обещал нам президент на выборах! И дороги-то он, де, починит, и лекарствами бесплатными обеспечит, и пошив смирительных рубашек устроит по новомодному фасону. Нет, я не жалуюсь. Просто мне хочется убить пару-тройку депутатов. Согласитесь, абсолютно нормальное желание для психа по жизни. Но ничего такого я не делаю. Я просто хожу ночью по парку, что возле моего блочно-жёлтого дома, хожу себе потихоньку и пугаю прохожих, засовывая руку за борт куртки. Пусть они думают, что там пистолет! Ха-ха. Там, между прочим, пенсионное удостоверение с розовой справочкой — спасибо родной стране и психдиспансеру, спасибо чуркам, которые били меня в армии головой об стену, спасибо школе, где учителя были скрытыми садистами и педофилами. Всем спасибо! А ещё особо я благодарен за то, что питьевую воду приходится покупать в бутылках. Водопровод — это нечто, сработанное рабами Рима. Мы же, психи, любим жить долго и счастливо. Если, конечно, не бросаемся с девятого этажа, делая вид, что мы птички божьи. Соскребая с асфальта наши тела, дворники обычно находят в остатках желудка два-три килограмма трифтазина, а в кармане лопнувших от удара брюк — листок бумаги с заявлением о неудачном устройстве мира.
…………………………………………….

         Я — ГОЛУБЬ

1.
В городе идёт горячий тяжёлый дождь. Асфальт, по сравнению с ним, кажется ледяным и шероховатым настолько, что хочется прижаться к тротуару скулой. По правде говоря, скулой хочется прижаться к любому прохладному месту, и это вовсе не от моего сентиментального настроения. Всё дело в том, что на скуле ноет огромный синяк, поставленный вчера вечером диким человеком, который почему-то является моим родным папашей. Это он обложил  Машу матюгами и получил в ответ три таких же синяка, только размером поменьше.

Впрочем, дело не в количестве гематом, а в накопившейся во мне злости, клокочущей и пузырящейся в душе, как скоро будет кипеть и клокотать гудрон в огромном ржавом котле, что стоит во дворе. Возле котла лениво кучкуются стройбатовцы, подбрасывая дрова. Чёрный дым смешивается с дождём. Глупо: зачем ремонтировать крыши жилых домов, когда существует множество других крыш — докторских, ментовских, депутатских. А в жилых домах всего лишь проживают престарелые родители, называющие своих сыновей ублюдками. К счастью, на улицах есть фонари и автобусы, чтобы сбежавшие из дома дети этих добропорядочных монстров могли беспрепятственно добраться до вокзала, сесть в поезд и уехать так далеко, что…

«Девушка, я хочу с вами познакомиться. Я сумасшедший, а Вы?». — «Я тоже». — «Я так и думал — у вас такие умные глаза!». — «Очень приятно, но это не глаза — это присоски!» Ну, может быть, все было не совсем так, может быть, я сказал для начала: «Я работаю рекламным агентом». А она спросила: «Как? Вы работаете?» — «Шутка. Сумасшедшие не работают. Они кидают камнями в прохожих!» Но это лирическое отступление. Вообще-то я пишу не о себе. Я сочиняю правдивую историю о крышах. В солнечную погоду гудрон становится мягким и липким, так что, если положить коврик, его будет потом не отодрать. Следует иметь в виду, что крыши предназначаются вовсе не для осмысления жизни, а для сухости ячеек огромной двенадцатиэтажной коробки. Под этим-то священным родительским кровом всё и начинается примерно так: «Ну что, опять читаешь? Глаза мои на тебя не смотрели бы!» «А ты, папа, не смотри. Вот я уже целый час смотрю на кактус. Он такой приспособленный к жизни — не то, что я». «Ты меня слушай... кактус!» Ага, вспомнил, он так и сказал «кактус», и тут я прижался лицом к мясистому, колючему растению и заплакал. Боль необходимо убивать болью. «Мама!» — закричал я и бросился к лифту, но мамы там, слава богу, не было, а  не то она, пожалуй, добавила бы ещё и по затылку чем-нибудь тяжёлым. Зато из лифта выходила Маша. «Ты что?» — «Заноза!» — «Дай!» — «Не дам!» — «Я сама тебе дам!» И тут из-за двери выглянул папаша. На его лице была блаженная улыбка. «****ь!» — коротко резюмировал он. Ударами кулаков я стал объяснять ему особенность прямохождения — передние конечности слабее задних, но зато и проворнее на расправу.

Первая папашина реакция убедила меня, что особи предыдущего поколения сильнее особей последующего. Эти после¬дующие особи даже никак не могут обходиться без женской ласки. «Вас как зовут?» — «Маша». — «Позвольте я приглашу вас поужинать в ресторане?» Ну, вообще-то, всё было не совсем так. Я просто спросил: «Маша, у вас есть место, где можно жить? Нет? У меня тоже!» Шутка. Сумасшедшие живут в больнице. Там есть маленький дворик за четырёхметровым забором с колючей проволокой, куда выводят на прогулку, и пришедшие на свидание родители немощными старческими руками бросают мешки с апельсинами прямо через забор. Так и должно быть, потому что свидания положены только раз в неделю на два часа, а где их выкроить вечно занятым представителям правильного поколения? Мешки с апельсинами лопаются в воздухе, и сумасшедшие бегают по дворику, с искажёнными от радости лицами собирая среди чахлой травки большие оранжевые шары. В это время  родители кричат из-за забора: «Сыночек, как твоё здоровье?» — «Ничего, мама, сегодня давали рисовую кашу, совсем такую, как ты варишь по утрам. Я надел миску на голову санитарке. Да ну что ты, она не очень громко кричала. У нас такая красивая санитарка. Все больные делают ей массаж. Что? Я тоже. Нет, нет, от этого не бывает детей. Мою девушку зовут Маша. Ма-ша. Ма-ша!» — «Мамаша, отойдите от забора! Прогулка закончена! Мы вашего голубя на отделение поведём коробочки клеить. Там и поворкуете».

                2.
Самое приятное — это пить кока-колу после больничного чая, похожего на мочу. Маша говорит, что, когда я пью из горлышка бутылки шипучий напиток, я похож на уколовшего¬ся наркомана. «Где ты видела наркомана?» — «На лестнице. Я шла домой, а он стоял у окна и кололся». — «Я тоже кололся, когда ногой по яйцам били».

Это было в карауле. Пока сержанты спали, мой друг съел банку варенья, а я оказался единственным свидетелем этого проступка. Меня уложили на пол и наступили на яйца, чтобы узнать, кто съел запретный продукт. Маленькая аналогия того, что делает человечество, пытаясь ответить на вопрос, кто сотворил мир. К сожалению, моих родителей это никогда не интересовало. Их интересовало, кто съел варенье. Поэтому я оказался в городе Екатеринбурге с сержантским сапогом на яйцах.

Недавно я рассказал это Маше. «Тебе ничего не испортили?» — поинтересовалась она. Женщины в большинстве не способны смотреть широко на вещи. Один мой знакомый, астроном, изобрёл карманную пишущую машинку. Неизвестно, что он собирался на ней писать, потому что, продав патент иностранцам, он начал каждый день пить и, видимо, нашёл последнюю истину, печатая доллары на ксероксе. В сущности, человечество ничего не потеряло оттого, что, не найдя бога в небесах, он занялся сугубо земным делом. Когда я рассказываю эту историю, женщины спрашивают, много ли он напечатал долларов, тогда как мужчин интересует, почему он продал патент иностранцам. А птички вообще ничего не спрашивают, они и так всё понимают. Какие птички? Такие, как я и Маша. Которые крылышками бяк, бяк и в Израиль, а женщины глядят из-под руки на их лысые затылки. Как говорится, облетели листья с тополей. И вот я возвращаюсь из Екатеринбурга, а мать моя давай рыдать, Бога, говорит, нет, а все люди сволочи. Но я-то птичка, хотя мать и говорит, что я подонок. Растила, растила, а только и умею, что пить кока-колу. Хотя бы яйца откладывал, и то польза!

Ну, может и польза, но до того, как жить на крыше, мы с Машей пытались поселиться в углу за шкафом. Там помещался полуторный продавленный диван, и на нём спала Маша. Я же ютился на надувном матрасе в проходе между шкафом и диваном. Как сейчас, помню слова моей голубицы: «Курятник какой-то!» — «Маша, ну почему курятник?» — «Потому, что где поймают, там и трахнут. Твоя мама вчера опять меня кастрюлей...» — «Я же предупреждал тебя, что у неё неправильная ориентация». — «Да уж, ночной клуб ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ!» Мог ли Бог такое допустить? Не мог! Но несмотря на это печальное заключение, я собираюсь Бога искать всю жизнь и мечтаю купить телескоп. А так как небо теперь почти всегда надо мной (то есть над крышей), я непременно выясню, почему падают звёзды, хотя в больнице один больной говорил мне, будто Бог — это наш врач Варфоломей. Тех, кто не верил в лекарства и прятал их под язык, он приказывал покрепче привязать к койке и делать уколы до полного истребления ереси. Когда же во время  сильного дождя крыша протекла, и по всему отделению расставили тазы, Варфоломей подошёл к одному из сосудов и, глядя на своё отражение в воде, произнёс: «Господин президент, в больнице держат здоровых людей!» Больше мы его не видели, но больные потом еще долго подходили к тазу с различными просьбами: прислать порнографические журналы, заменить медбрата на медсестру, а главное, починить крышу. Через год я, однако, снова встретил Варфоломея Иосифовича.

                3.
С крыши легко упасть и разбиться, но мы с Машей научились летать, и поэтому нас не выгонишь с этих небесных высот даже банкой с удобрением, которой моя мать поколачивает отца по голове. «Доктор, почему не болит голова у дятла?» — «Не знаю». — «Вы слишком интеллигентны, доктор. Дятел не птица, а символ. Представьте, что меня здесь нет. Кого вы будете лечить? Себя. Потому, доктор, и не болит. Кстати, о птичках. Когда я был страусом, сержант любил бить меня по печени». — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение!» — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол».

— «Маша, сегодня я получил деньги за рекламу фасадных вывесок». — «Очень хорошо, мой голубь, теперь мы можем торчать на крыше до второго пришествия Варфоломея». — «Зачем торчать, я, например, научился получать удовольствие от любого печатного текста, будь то реклама прокладок в общественно-политическом издании или откровения классика на хорошей туалетной бумаге». Мать, мамец, мамаша, отец, папец, папаша, неужели нам выпала честь полоть грядки и жить по-человечески, то есть вести натуральное хозяйство? Да не хотим мы так жить! Мы хотим, как птички. Нет, не страусы. Как голуби, белые голуби, у которых предназначение — радовать людей. Хотя, конечно, родительская кровь — это не шутки.

Даже теперь, живя на крыше и ночуя на коврике возле лифтовой коробки, я держу кактус в горшочке в качестве напоминания о садово-огородных увлечениях родителей. У этого прекрасного растения всегда найдётся для меня лишняя иголка-другая, если захочется удостовериться, что моё тело по-прежнему принадлежит мне. Поливается это растение кока-колой или слезами. Гули, гули, гули! Когда мы только поселились на крыше, я ещё работал дворником и каждый день собирал собачьи какашки с газона. И каждое утро они появлялись вновь. Собачки, как известно, не любят сумасшедших. Особенно доставал меня один ротвейлер. Он наваливал такие кучи, что приходилось их грузить в тележку совковой лопатой. В один из дней я сказал Маше, что дам животному колбасы. «Лучше я сама проглочу этот мышьяк». — «Маша, не будь страусом! Хозяин ротвейлера уморил твою тётю до смерти, используя в качестве трактора на огороде! Собачку ей жалко!». — «Милый ты мой голубь, конечно, тебе видней, но, по-моему, дешевле собачку просто зарубить топором».

На этом наш спор закончился. Я извёл триста грамм великолепной копченой колбасы, но, увы, ротвейлер от этого стал только истошно скулить за своим проклятым непотребным занятием. Я ходил злой. «Лучше бы мы дали эту колбасу свинье, а не собачке», — высказала Маша новое мнение, когда хозяин зверя повесил на дверь, что ведёт на крышу, замок. Летите, голуби, летите! Мы сдали  в магазине бутылки из-под кока-колы и купили билет в кино, а также монтировку для взлома нашего небесного жилища. Ничего не поделаешь, и поэтам приходится иногда заниматься сдачей посуды, ведь в этой стране гонорары платят одной купюрой, хотя иногда и крупной. Но тогда её тем более не удаётся разменять. Всё это было давно, а теперь мы живём хорошо: у нас стихосложение превратилось в чистейшее наслаждение. Деньги только за рекламу! Рекламу! Рекламу! Славная крыша тринадцатый дом! Я знаю, когда-нибудь меня назовут гением за мои странноватые стихи.

                4.
Мы с Машей загораем на крыше. Чтобы коврик не прилипал к гудрону, мы подкладываем под него газеты, так что если, лёжа на животе, не о чем говорить, можно что-нибудь прочитать. Вчера, например, я узнал, что Штаты предоставили нам очередной кредит, и от радости начал ходить по краю крыши, но не упал. А сегодня я сижу с синяком на скуле, потому что невозможно же целый день валяться на крыше и не видеть родителей под крышей дома твоего. Тем более что мобильник приказал долго жить, упав на чей-то балкон, а для рекламного агента связь — первое дело, крылья же не казённые по всему городу летать. Тем более, плохо на крыше ещё и то, что озоновая дыра, и днём кожа просто дымится от ультрафиолета, а ночью совсем светло и невозможно исполнять супружеские обязанности на глазах у всей психбольницы, окна которой напротив нашего тринадцатого дома. Хотя Маша утверждает, будто сама видела на фасаде номер девять. Ну да, я-то знаю, что такое девять у людей! Не успеешь оглянуться — и уже пищит на коврике розовое сморщенное... и попрут нас с крыши под сизые крылья на помойку, чтобы жильцам спать не мешали. А сегодня тем более нельзя всё время быть на крыше — в любую минуту может нагрянуть милиция, ведь вчера-то я, замечтавшись, уронил бутылку кока-колы и убил болонку с третьего этажа. Ту, у которой хозяин алкоголик. Да не этот, а тот, что под соседним кустом лежит.

«Маша, ты пойдёшь сегодня работу искать, у нас ведь кока-кола кончается!» «Работа, работа… я же не подамся в проститутки — так что спи спокойно, дорогой голубок!» Ну да, когда я сплю, мне часто снится кока-кола. Много-много кока-колы и колбасы. Но днём мне ничего не снится, потому что ноет очеред¬ной синяк. Отец говорит, что это оттого, что у меня жидовская кровь, а врач в травмпункте утверждает, будто плохосворачивающаяся. Теперь не знаешь, кому верить. Может и был у меня какой-нибудь предок из Плохосворачи, но он-то уж наверняка не ронял бутылок на чужих болонок, а тем более не видел, как приходит к нашему дому каждый день отряд стройбатовцев с плосколицым лейтенантом-узбеком. Этот лейтенант всё время смотрит на Машу в бинокль, пока солдаты занимаются чёрным закопчёным котлом и дровами. От такого наблюдения и себя с крыши уронить можно. У него солдаты друг друга гудроном облить норовят, а он смотрит. Дождь идет, а он смотрит. Маша гуляет по крыше, а он смотрит. «Как вчера, приставал? Ладно, я сам пойду работу искать». Я беру чугунный дырокол с надписью «Завод Наша техника» и выхожу на улицу. Ды-ро-кол, которым я отверстия пробиваю в листах с моими виршами. Ради стихов я готов на всё. Лейтенант понимает и прячется за котёл с гудроном. «Ладно, я подожду», — думаю я, садясь на мокрую скамейку. Идет дождь. Солдаты пилят на дрова тополь, что вырос возле дома, и ритмично матерятся в такт работе.

                5.
Сегодня к нам приходил участковый. Играя дубинкой, он объяснил, что на крыше жить не положено, и что мы должны в 24 часа очистить помещение. Я налил ему кока-колы: «И каковы же, по вашему мнению, размеры помещения?» Он задумчиво оглядел крышу: «Двести на двадцать, но вообще-то на моём участке голуби не живут так херово». Я налил ему ещё, и он, выпив, крякнул и доверительно сообщил: «Поставьте хоть будку какую из досок — тогда вы получите положенные гражданские права. А так вам даже умереть не положено — придётся отдать юннатам». — «Только не это, товарищ мент, эти живодёры скормят нас кошкам. А потом объясните, почему у нас по потолку днём ползает что-то круглое и очень жёлтое?» «Ещё не успели инвентаризировать, но без прописки не положено!»

Столп порядка ушёл, покачиваясь от ударивших в голову пузырьков газа, матерясь и пиная крышки от кока-колы, которыми наша крыша усыпана, словно дно фонтана счастливыми монетками. «Голубка моя, Маша, может быть, ты возьмёшь веник и подметёшь их?» — «Где его взять-то? Да и зачем? Всё равно нам крышка». — «Всё-таки неудобно перед гостями. Кроме мента сюда могут пожаловать на летающей тарелке и те, кто ставит над нами опыты». — «Но, дорогой, крышки — не самая бесполезная вещь. Из них можно делать бусы».

Я лёг на коврик и задумался. Мне виделась параллель между интеллигентностью и рекламной агентностью. «Доктор, почему Вы не верите, что мне нужно выйти из больницы, чтобы получить гонорар за сценарий?» — «Потому что Вам это кажется. Сценарии пишут не голуби, a драматурги» «Демиурги, доктор. И всё-таки я антенна милостью Божьей». — «Как вы сказали?» — «Кстати о птичках, доктор. Когда я был страусом, сержант бил меня по печени…» — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение». — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол!» Проклятые воспоминания! Нет, доктор, я не хочу жить так, как живёте Вы и мои родители. Я хочу как птички, а птички не возделывают огороды, не ходят по маршруту дом-работа-магазин. Нет, не страусы. Голуби, белые голуби, предназначение которых — радовать людей. Гули-гули-гули! «Алло, это психиатрическая?..» — «Нет, это птицефабрика!..» Ну да, понятное дело птицефабрика. Где из людей пытаются сделать домашних кур — работа, магазин, телевизор и так по кругу. А получаются почему-то голуби — какая-то ошибка закралась в технологию. Маша растол¬кала меня грубыми поцелуями — пора было идти сдавать бутылки. Но зачем, когда я получил деньги за рекламу голландского бутербродного масла в Сибири? Я лениво лягнул Машу крылом, но встал и пошёл, увязая ногами в крышках от кока-колы. И всё-таки я оптимист: «Лучше увязать в крышках и книжках, чем в отрыжках, как мои родители». Кажется, я читал в какой-то книге, что родителей надо уважать — странная мысль. Если это так, придётся отдать им деньги за бутылки. Всё-таки я к этим существам, выкормившим меня до возраста взрослой, ответственной птицы, иногда спускаюсь за солью или за порцией подсолнечного масла.
         
                6.
Ветер дует крайне неудачно. Дым от котла с гудроном несёт прямо на нас, как ни перемещай коврик. Одно хорошо — лейтенант больше не смотрит в бинокль: «Наша техника» не подвела. Хозяин злополучной покойной болонки купил огромного чёрного дога и кормит его мясом, запах которого мешает спокойно кашлять. Струйка слюны стекает у меня с подбородка, как у идиота.

«Доктор, я не идиот! А Вы?» — «Я тоже». — «Тогда давайте поговорим как мужчина с мужчиной». — «Может быть, о сексе вам лучше поговорить с психотерапевтом?» — «Нет, доктор, я хотел спросить, сколько мне осталось жить при таких масштабах геноцида населения». — «Ну, кто же может это сказать! Возможно, вам суждена долгая и, кхе-кхе, счастливая жизнь». — «Ах, перестаньте, доктор! Я знаю: птицы долго не живут, тем более на птицефабрике. И уж точно жить никто не даст, когда из тебя, вместо курицы, получился голубь…»

Мама родная, с крыши видно кладбище. А день такой хороший и старушки крошат... Мама, что ты будешь делать, когда станешь старушкой? Неужели ты всё так же будешь смотреть сериалы, обогащая впечатления от искусства чаем с пирожными? Маша сердится, что кончились деньги. Зато есть кока-кола. Солдаты спилили все тополя, а гудрон всё не закипает. В ожидании этого события рекруты птицефабрики, сидя на куче досок, едят мороженое. В это время мы рассматриваем прохожих с высоты нашего гнезда и клюём батоны, украденные из булочной.

         7.
Наконец-то я уговорил Машу работать. Появились кое-какие деньги, и мы для постоянного проживания на крыше купили палатку, поставили среди антенн, и теперь чувствуем себя почти в безопасности. Поскольку единственное, что умеет моя голубка, это морочить голову, делает Маша не что-нибудь пошлое, а ведёт вполне успешный приём клиентов: «Ясновидящая Маша избавит от всех проблем!». Молодых, не очень молодых и старых, замученных жизнью мужеподобных женщин она принимает на скамейке во дворе, а я, летая по своим рекламным делам, расклеиваю на подъездах объявления. С высоты голубиного полёта мне отлично видно, как Маша превращает какую-нибудь тётку, офигевшую от эзотерических терминов, в белую курицу, взмывающую высоко над землёй. Стройбатовцы выстраиваются в очередь погадать за 10 коп. любит-не любит. Удивительное дело, но лейтенант тоже подошёл, хромая на перебитую дыроколом ногу, и попросил предсказать, станет ли он, младший офицер, когда-нибудь настоящим полковником.

В результате печка с гудроном чуть не погасла. Моя мать говорит, что занятие моей жены — это не работа, но Маша подарила своей недружелюбной свекрови колготки, и в тот же вечер мы обнаружили возле двери на крышу миску винегрета. Мне сразу вспомнились времена, когда мы с Машей только познакомились, и мои родители ещё принимали её как друга семьи. Уже тогда Маша была не очень-то молода и фигура её начинала немного расплываться, да и у меня уже начали появляться седые перья. Но для семейной жизни мы, по нынешним меркам, ещё юны. По утрам я бреюсь обломком телевизионной антенны и делаю гимнастику — крылья вверх-вниз, вперёд-назад. В это время моя голубица чистит пёрышки. У неё красноватые глаза и такая лиловая грудь! Психи в больнице напротив высовываются сквозь решетки и сладострастно мычат, пуская слюни. Недавно я даже заметил в одном из окон, кого бы вы думали? Варфоломея Иосифовича! Он шаловливо погрозил мне пальчиком и ткнул им в кольцо, сложенное из пальцев другой руки. Это меня возбудило, но, тем не менее, когда вечером Маша спросила, не хочу ли я потоптать её хоть немного, я понял, что не могу. «Отлетался орёл!» — мрачно заметила она.

Да, реклама голубиной почты не прошла мне даром, но зато теперь каждый банк хочет иметь собственную голубятню — этот современный способ быстрой передачи информации оказался кстати, как никогда. Благодаря моим успехам, кроме кока-колы мы теперь покупаем иногда вино с нескромным названием «Шёпот монаха». Когда я беру бутылку в руки, мне всегда представляется этот сильно поддатый монах, нашёптывающий Богу просьбу сделать его голубем. Но вино славное. А закуска из свинины, копчёной на гудроне! Вот только, если мент заявится опять, он точно оштрафует нас за порчу крыши, ведь гудрон-то мы с неё отковыриваем. Но всё это пустяки, по сравнению с удивительным достижением: мы улучшили свои жилищные условия, приобретя в «Спортмастере», вдобавок к палатке, спальные мешки нежно-голубого цвета.

                8.
Боже мой, все наши надежды поселиться на чердаке психбольницы рухнули, и к тому же опять пошёл дождь. Дождь на этот раз идёт то такой горячий, что от него кожа покрывается волдырями, то через минуту такой, что стынет сердце. А чердак, великолепный сводчатый чердак, со слуховыми окнами и настоящей вековой пылью, Варфоломей Иосифович неожиданно превратил в склад коробочек для пластилина — их клеят психи на трудовом часе. Двадцать коробочек — сигарета. Представляю, сколько бы они наклеили за возможность погулять по крыше. Хотя я недавно заметил, что большинство психов, появляющихся в окнах, это или медперсонал, или  просто намалёванные картинки. Одна бывшая пациентка поведала Маше, что это сам Варфоломей создаёт такие шедевры. Теперь я замечаю, что Маша как-то мечтательно посматривает на окно его кабинета.

Да, Маша неравнодушна к искусству. «Ну, порази меня своим интеллектом!» — «Если пешеход выйдет из точки А, он обязательно придёт в точку Б». — «Опять ты ваньку валяешь!»  — «Не ваньку, а Варфоломея». — «Не трогай Варфоломея! Если я за тебя вышла, не думай, что тебе всё можно. Ты должен каждый день поддерживать во мне любовь к себе, должен поражать меня чем-то необычным…». Ох, может быть, но последнее время мне кажется, что я поддерживаю целое небо — я взмываю высоко-высоко, на самую лифтовую коробку, и думаю там, почему Бог сотворил человека человеком, а голубя голубем, и какой смысл Министерству здравоохранения превращать одного в другого посредством… О, у них много способов! Инсулиновый шок, лоботомия и даже инфляция.
 
                9.
На днях наша жизнь окончательно рухнула. Доллар взлетел так, что старушки и солдаты уже не могут платить Маше, а голубиная почта никого теперь не интересует. С лифтовой коробки я вижу, как крохотные людишки снуют от подъездов к магазинам и обратно. Боже, как поднимают они такие мешки?! Я сам видел, как одна старушка волокла десять подушек из голубиного пера, а другая несла на хрупких плечах прикроватную тумбочку.

Ну и погода на нашей птицефабрике, чёрт возьми! «Я больше не могу жить на крыше», — говорит Маша, и по её лицу текут слёзы. Наша палатка промокла, и ночью от холода не спасают даже попытки заняться сексом. Конечно, ничего не получается — я давно ни на что не способен. Хочется горячего чая вместо кока-колы, но нет ни её, ни чая. Утром солдаты приступили к ремонту крыши и спёрли последний ящик напитка. Кроме того, они вылили на палатку ведро закипевшего наконец-то гудрона и, на глазах у равнодушной ко всему Маши, начали бить смертным боем какого-то новобранца, распевая бодрыми голосами «Россия, любимая моя!» Кровь из носа несчастной жертвы капала на горячий гудрон и тут же испарялась. Дырокол куда-то исчез, и лейтенант снова смотрит в бинокль. Наплевать, пускай смотрит. Маша перестала следить за собой и ходит по крыше в ночной сорочке с нелепым сачком в руках, пытаясь поймать хотя бы одного голубя на суп. Солдаты тактично стараются не мешать этой бессмысленной охоте своими грубыми криками и хохотом по поводу скабрёзных анекдотов, без которых у них работа стоит, как лошадь на краю обрыва.

Вчера я встретил возле универмага доктора. На нём были рваные джинсы и застиранная полинявшая футболка. Картину полного убожества дополняли рваные кроссовки и сетка с пустыми бутылками. Дождь лил на наши головы, и вода стекала со слипшихся в сосульки волос. Доктор тихо заворковал о том, что больница закрылась, и врачей выпустили, а больных уволили. «Я многое переосмыслил», — сказал Варфоломей и тряхнул головой, отчего раздался звук, похожий на звяканье бутылок, но исходил он, без всякого сомнения, из головы эскулапа. «Я верю, доктор…» — «Нет, вы послушайте! У нас у всех поехала крыша!..» — «Никуда она не поехала, я на ней живу и каждый день вижу один и тот двор». — «Вы всё такой же — всё шутите! Помню, помню ваши проделки в больнице. А скажите-ка, как насчёт этого?..» — «Насчёт чего?..». — «Насчёт птичек». С каждой репликой голова доктора звенела всё громче — тихое позвякивание уже почти перешло в набат. Мне становилось всё веселее от этого неожиданного концерта. «Я же сказал: я на крыше живу. Вчера голубя поймали сачком — почти как голландская тушёнка…» — «Вот именно. А я масло голландское купил — так похоже на сливочное! Жена, когда попробовала, вообразила себя коровой. Представляете, съела скатерть!..» — «Доктор, мне кажется, вы сами стали племенным быком, то есть жертвой психиатрии. В этом смысле, мы с вами коллеги». — «Ох, молодёжь, молодёжь, всё шутят, вместо того, чтобы яйца откладывать…» — «Мне некогда, доктор», — ответил я и щёлкнул своим хищным клювом.

Отчаянно ругаясь, эскулап провалился в пищевод. К сожалению, аппетит мне испортили жёсткие ботинки доктора — пришлось дать ему дорогу назад. Было чрезвычайно неприятно. Как забуду, он вышел, шатаясь, и сказал: «Нет человека самого, поэтому не спрашивай, по ком звенит — он звенит по птичкам».
………………………………….            
 
                ВЫВЕСКИ

Я продаю фасадные вывески. Те самые вывески, которые обозначают местонахождение всех приличных организаций. Если бы я не был поэтом, то, возможно, работал бы в одной из таких организаций и этот рассказ никогда не появился бы на свет. Но я поэт и потому чувствую необходимость рассказать о лирической стороне моего скромного бизнеса.

Что такое фасадная вывеска сорок на шестьдесят сантиметров? Это песня директора о том, что организация слишком бедна, чтобы приобрести кусок пластмассы из моих загребущих рук. И действительно, вывеска стоит столько же, сколько банальная запчасть для средней паршивости «мерседеса». В глубокой задумчивости о своей скромной роли кровопийцы и вымогателя, поздним утром я выезжаю к очередному заказчику. На этот раз это бюджетная организация с широкими полномочиями разрешать или запрещать деятельность других организаций. У входа я вижу новенький шестисотый «мерседес» и старую вывеску с отвалившимися буквами, грязную, висящую на трёх саморезах. Охранник с подозрением смотрит на меня и неохотно записывает в журнал фамилию, держа в руках паспорт гражданина России… ох, тошно мне об этом говорить. Своими действиями я, кажется, уже вызвал крах экономики. Даже налоговая инспекция стремается заказывать мою вывеску — дорого, да и в любой момент сердобольный прохожий может сковырнуть её ломом. Сделает он это вовсе не для того, чтобы обеспечить меня работой, но из чистого удовольствия навредить любимой организации всякого российского гражданина.

Вывески, конечно, я делаю не сам. Я сотрудник загадочной фирмы, в которой нет ничего от обыкновенной организации. Мы просто доставляем вывески из другого города — и всё. Получаем бабки. С одной стороны, я — паразит на теле здоровой рыночной экономики, но с другой — надо же где-то работать — не все обладают талантом продавать на рынке тапочки или разгружать машины с водкой. Итак, я вхожу в организацию и вижу секретаршу, занятую непременной деятельностью всякой секретарши — она приводит в порядок свой макияж.
— Простите, а чей это «мерседес» стоит на улице?
— А что?
— Хорошая машина.
— Ну, это нашего директора, — секретарша откладывает пудреницу и зеркальце и с подозрением смотрит на меня. Вероятно, я похож на грабителя в своей засаленной куртке со сломанной молнией, в полинялых джинсах, сильно потрёпанных внизу, где висит ужасная бахрома.
— Ох, извините. Конечно, очень практичный автомобиль. А не нужна ли вам новая вывеска? Я из фирмы «Клён» — мы как раз делаем эти вещи.
— Вывеска нужна, наверное. А сколько стоит?
— О, у нас очень дёшево. Две тысячи триста.
Секретарша внезапно меняется в лице и с кислой миной произносит тираду, ни единому слову которой я не верю:
    — Вы знаете, мы очень бедные. Тут зарплату-то не получить — задерживают, а две тысячи триста… да за такие деньги мы сами на листе картона нарисуем. У нас даже директор документы подписывает обыкновенной ручкой за двадцать рублей… и она ещё долго что-то жалобно говорит в стиле «сами мы не местные — живём на вокзале».

Недослушав, я выхожу на улицу и пытаюсь вспомнить, сколько стоит колесо от «мерседеса». Далее мой путь лежит в ещё более могущественную бюджетную организацию, управляющую всеми организациями города. На этот раз я должен доставить уже готовый заказ — таблички для дверей лежат у меня в рюкзачке. Я иду по бесконечным улицам города в толпе мрачноватых, спешащих куда-то людей. Повсюду видны признаки болезненного оживления: снуют рабочие, кладут асфальт, что-то красят, пилят, шлифуют… «Великий город!» — проносится у меня в голове. Наконец я у цели. И снова меня не пускает охранник. «У завхоза сейчас обед». — «У меня нет времени ждать». — «Подождёшь!» И тут я взрываюсь. Я ору на этого пожилого гэбэшника старой закалки, что мне не платят за ожидание, что я не обязан ждать всяких там дармоедов… Охранник начинает нести что-то вроде «знаем мы вас жуликов — тоже мне работнички нашлись…»

В этот момент на лестнице появляется завхоз. Он тяжело ступает, неся перед собой огромный живот — в нём легко могла бы уместиться тройня маленьких завхозиков. И вот я уже в кабинете, вынимаю свой товар. Толстяк придирчиво осматривает табличку, кисло что-то говорит про тусклый цвет, про то, что он заказывал не такую уродливую, но я молчу в ожидании наличных. И тут начинается… опытный снабженец, мило улыбаясь, обламывает меня по полной программе: «Ну, я вам заплачу на триста рублей меньше из-за цвета». Я уныло смотрю на позолоченную витую ручку двери, на дорогой новенький компьютер, на столы красного дерева, на роскошный ковёр и понимаю, что возражать бесполезно. Запихнув за пазуху урезанную сумму, я выхожу из кабинета и слышу, как какая-то шикарно одетая тётка в коридоре говорит, что организация совсем обеднела. От злости я вдруг шучу: «Хотите, наша фирма переведёт вам пару миллионов в качестве спонсорской помощи?» Тётка улыбается поистине голливудской улыбкой и спрашивает мой телефон — я, недолго думая, называю номер моей начальницы, искренне полагая, что юмор понят и оценён.

Полный невысказанного сарказма, я иду по улицам мимо старинных особняков с разномастными вывесками, под серым Петербургским небом… я иду и в стотысячный раз думаю, почему Раскольников убил старуху. У метро аромат шавермы щекочет мне нервы — мне страшно хочется есть. Однако шаверма — это слишком дорого. Лучше я скорее доберусь домой и сварю себе кашу на воде — мою осточертевшую, зато дешёвую пищу. Но дома меня ждёт сюрприз. Отпирая дверь, я уже слышу настойчивый телефонный звонок. Беру трубку — моя менеджер, хитроумная тётка, вечно присваивающая часть моей зарплаты, отбивающая моих клиентов и ни во что меня не ставящая, эта тётка злобно спрашивает, что я наговорил заказчику. Несколько секунд я недоумеваю, но тут меня осеняет. И действительно: менеджеру уже звонили и спрашивали, когда наша фирма переведёт два миллиона на счёт могущественной организации. Для меня и менеджера это происшествие настолько нелепо, что через десять секунд разговора нас обоих разбирает смех — из нас такие же спонсоры, как из кошки дойная корова. Я обещаю всё уладить. И всё же мне становится грустно и немного страшно — страшно потому, что мир вокруг меня до такой степени полон абсурда.

Сварив гречневую кашу, я сажусь есть, ожидая звонка представителя организации, мечтающего получить наши денежки. Ем медленно, стараясь думать о хорошем, но… звонок. Я судорожно заглатываю кашу и беру трубку так осторожно, словно это хрустальный башмачок Золушки. Приятный, внушительный мужской голос — от таких голосов обычно сердце уходит в пятки. Я веду себя предельно вежливо, я корректен и говорю спокойно: «Нет, мы не печатаем деньги. Если вы не понимаете шуток, то лучше сами дайте кому-нибудь пару миллионов на скромную по нынешним ценам жизнь. Разве вы не понимаете, что на табличках столько не зарабатывают? Или вы не умеете считать?» Голос в телефоне разочаровывается, говорит, что нельзя так шутить… в это время я рассматриваю скатерть на своём письменно-обеденном столе. Она уже вся вылиняла и нельзя понять — то ли требует очередной стирки, то ли немедленной отправки на помойку. Голос прощается. Я сажусь в продавленное кресло. В руки попадается газета недельной давности, шуршит, приветливо раскрывается…. Читаю заголовки: «Экономика возрождается», «Преступники будут наказаны», «Коррупция остановлена», «Бедные станут богаче», «Президент обещает повысить зарплаты бюджетникам»…
………………………………………               

                ЗДРАВСТВУЙ ДОМ!

Хотя ты всего-навсего обыкновенная многоквартирная бетонная коробка, я решил поблагодарить тебя за всё хорошее, а заодно и попенять на твой тяжёлый характер. Ну что ты кривишь свою облупившуюся, скрипучую дверь парадной?

Ты спросишь: «Любил я тебя или нет?» С одной стороны, в самые сильные морозы мне было в тебе тепло и спокойно. Но с другой стороны, иногда ты взбрыкивал и устраивал мне настоящий холодильник, отключив отопление, или вдруг заливал меня потоками воды с потолка. За эти непредсказуемые выходки я порой хотел выломать тебе крыльцо или пожаловаться на тебя в ту могущественную организацию, которая иногда ни с того ни с сего начинает бомбить жилые дома современными самолётами, но, как человек гуманный, хочу просто попугать Страшным Судом. Помни: однажды приедет кошмарный экскаватор с битой и начнёт крушить твои стены, да так, что от тебя останется только пыль. Обломки бетона вывезут на свалку и свалят в яму без всякого там оркестра и салюта. Такова участь всех обветшалых зданий. 

Нет, мне, конечно, было уютно зимними вечерами, сидя за компьютером в одной из твоих комнат, писать душевные стихи, посвящённые любимым женщинам, и даже сквозняки не слишком омрачали мне это удовольствие, но скажи, зачем ты постоянно ломал лифт и заставлял меня ходить пешком на девятый этаж? Только не говори, что это полезно для здоровья, — я-то знаю, что ты делал это из вредности. Утомлённый твоими выходками, я даже пинал с досады рифлёной подошвой ступеньки лестницы, но ты отвечал только гулкими хлопками дверей или скрипом распахнутой на площадке рамы. В то же время ты был настолько благодушен, что пускал на лестницу наркоманов и алкашей. Они расписывали твои стены и гнули перила, но ты сам взрослый, воспитанник ЖКХ, и знал, что делал. Ты отлично знаешь, почему твой кодовый замок на двери парадной постоянно выходил из строя, несмотря на все усилия жильцов…

И тем не менее, дорогой бетонный пижон, я благодарен тебе хотя бы за то, что ты снабжал мой компьютер электропитанием. Не беда, что оно периодически отключалось и губило мою работу — ты мог быть настоящим другом, когда того хотел. Например, ты позволял похлопать тебя ладонью по стене и не возмущался, а только отвечал глухим приятным звуком. Если же ты позволял соседям распространять по всей лестнице запах выпекаемых пирожков, всё моё желание бить тебя ногами сразу улетучивалось, и тогда я готов был облобызать даже твою тусклую лампочку в прихожей. Кроме того, ты всегда благоволил к моим друзьям и позволял им безнаказанно засиживаться допоздна. Какое счастье, что они приходили в твои спартанские, суровые стены!

Спасибо тебе за это, типовой бетонный монстр. Когда-нибудь тебя постигнет печальная участь — приедет экскаватор и я не стану героически защищать тебя грудью, а просто переселюсь в другой, может быть более приветливый и надёжный, дом. Да, таковы мы, люди, — существа равнодушные к чужой печальной старости. И всё же я воспел тебя в самых разных, и грустных, и весёлых, произведениях. Гордись, старик, и не завидуй новенькому дому с подземным гаражом, что недавно появился напротив, — тебе куда больше повезло: в тебе жил я, хлопал твоей дверью, сверлил стены, чтобы повесить фотографии, грелся у твоей батареи и наполнял одну из твоих комнат запахами дешёвой, но здоровой еды. Так что не грусти, дом номер девять, и почитывай законодательство — глядишь, ты ещё доживёшь до моих похорон и тогда сможешь грамотно оспорить права на моё литературное наследство.
                Засим остаюсь твой преданный друг С. А. Николаев.
………………………………………….

                ГЕПАТИТ ПЕ

        1.
Я пишу по ночам. Бессонница все равно лишила меня счастья отдыхать от жизни. Почему-то ночью жизнь людей видится больше похожей на жизнь птиц или даже на жизнь плюшевых медведей.

Недавно я понял: человек рождён для счастья, как страус для полёта. Возможно, эта мысль зародилась, когда я сварил свой солдатский ремень и пытался его съесть. А может быть, и раньше. Поистине мир и велик, и чудесен. Есть в нём океаны, полные воды, горькой, как слёзы моей матери-еврейки, ставшей женой антисемита, и есть горы, похожие на горб моего брата, согнувшегося над шахматной доской. Дети разных народов, мы мечтою о мире живем… Восходит солнце над Россией и удивляется: что это за местность так сильно задымлённая. Может быть, на множестве алтарей приносится жертва всесожжения? А это всего лишь зэк дядя Вася костерок разжёг в сосновом бору и жарит шашлык, напевая что-то себе под нос. Эта песня может быть чудесней... этот стон у нас караоке зовётся...

А было дело, делал я уколы инсулина парализованной старушке — в её квартире я жил вместе с женой и новорожденным сыном, за круглосуточный уход. Старушка ненавидела жену, а заодно и меня. Поскольку живого места на этом разлагающемся куске мяса уже не было, то я делал уколы в особо интимные места. Старушка была в восторге и говорила: «Вот не думала, что на старости лет такие молодые люди будут...» Далее муза стыдливо закрывает лицо. Взвейтесь кострами алые немочи, мы, пионеры, изрядные сволочи! Помню, в пионерлагере два зарвавшихся сынка начальника моего отца изводили меня, называя жидом пархатым. В конце концов я поймал их по одному и придушил так, что едва не отправил в иной, лучший, мир. Увы, в нашем мире слишком много вещей, которые напрасно валяются под ногами! Когда я был дворником, я однажды не успел сколоть лёд с крыльца заводоуправления. И вот директор удачно грохнулся на этом крыльце. Думаете, что мне за это было? А ничего не было, но через полгода меня уволили без каких либо пособий по сокращению, хотя завод уже ликвидировался, и оборудование резали на цветной лом. Вставай, напивайся, рабочий народ! В коммуне остановка! В городе Кондопога, году так в 84, по выходным под каждым кустом лежали пьяные труженики. Я же по выходным ходил в ДК на секцию самодеятельности. Мы там репетировали, но больше тоже пили. Во всех наших спектаклях обязательно было застолье, и процесс не прекращался даже на показательных выступлениях. Родина-Мать зовёт! А ты записался менеджером? Поторопись! Я пообещал грузину разместить рекламу лаврового листа в сибирских газетах. Расплатился грузин наличными. Не знаю, вышла ли та реклама, но грузин обещал меня зарезать — его лавровый лист никто не хотел покупать, и я две недели прятался на острове посреди озера под Приозерском, пока в Петербург не приехал наш директор и не уладил конфликт при помощи своей бандитской внешности. Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею, блин, башкой! Казалось, жизнь входит в уютное русло ежедневных заработков, но… Сказаните, чем я занемог! В учебном батальоне капитан любил построить солдат в шеренгу и хлестать их по лицу перчаткой. После этого следовала команда: «Пробоина по левому борту!» Двадцать солдат бежали с вёдрами и выливали воду в коридоре казармы, благо пол был бетонный. В образовавшуюся лужу сержант высыпал килограммов пять порошка, и весь взвод в течение двух часов орудовал тряпками. Ещё, помнится, мы маникюрными ножницами выравнивали на газоне траву, а затем красили ее акварельной краской. 

Увы, это не анекдот. Как и то, что здание авторемонтной мастерской мы строили из бетонных блоков, которые по приказу командира части воровали на соседней гражданской стройке. Кроме того, нас учили есть письма, окурки, а так же шифры от секретной аппаратуры. Странное дело, но аппендицита от такого количества поглощённой бумаги ни у кого не было. Несварения тоже. Ура! Наше дело правое — мы левыми делами занимаемся только ночью. То есть пишем стихи на вышке в карауле. Но спали мы по два часа в сутки, и стихи выходили не очень. Я недоумевал, как я оказался с автоматом в караульном тулупе на вышке посреди снежного поля. Впрочем, разве редко я где-то оказывался? В шесть лет я участвовал в ограблении типографии. Когда меня поймали менты и спросили, стоял я на шухере или нет, я сказал, что стоял, поскольку думал, что шухер — это то же самое, что шифер. Ведь стоял-то я на шухере прямо на крыше злополучной типографии. С тех пор родители разрешали мне выходить за двери коммуналки, только чтобы дойти до школы. Так что многие жизненно важные вещи я долгое время знал только теоретически, со слов сверстников. Но зато знал точно: моя милиция меня стреножит и постережёт. Словом, лесоповал маячит на горизонте всю мою сознательную жизнь. Не в лоб так по лбу. Двум смертям не бывать.

                2.
Ну, похоже, я вас, читатель, совсем запутал своим вступлением. Пора бы толком объяснить, кто я такой. Увы, я сам этого не знаю. Я — никто нигде не живущий. Я поэт и этим всё сказано. Личность крайне подозрительная, как для нормального человека, так и для властей. Однако самое странное и подозрительное, даже для меня самого — это то, что с детства я мечтаю найти некий абсолютный смысл жизни.

К сожалению, поиски мои затянулись. Вот в данный момент у меня под глазом стоит здоровенный фингал — только за сегодняшний день милиция дважды пыталась меня арестовать в метро. Когда я пустился в объяснения о том, кто я такой, громадного роста страж порядка сказал, что лучше бы я сидел дома и не мешал нормальному пассажиропотоку. А я и не мешаю вовсе — я стараюсь сжаться до бесконечно малой точки, чтобы все эти безумные люди вокруг не замечали меня совсем. Единственное, что необходимо мне в этой жизни — сидеть за компьютером и писать. И чтобы при этом не было ничего слышно в комнате, кроме, разве что, лифта, громыхающего за стенкой. Но не всё, чего так страстно хочется, предусмотрено в программе шоу с претенциозным названием «судьба ничем не примечательного человека». Просто так даже птички не поют.

Вот мой брат действительно поёт песни просто так. Ходит по квартире, улыбается чему-то и поёт: «Ум-му-му! Ум-му-му!». Пять лет назад ему крепко двинули по башке амбарным замком за попытку устроить драку в шахматном клубе, и травма окончательно превратила его в уникального представителя фауны. Зато мне стало значительно веселее жить. Вот сейчас он поёт: «Вместе весело шагать по просторам….» Я не спорю, конечно, весело. Вместе мы как-то поехали за грибами с ночёвкой. Дождь шёл всю ночь, и всё вокруг совершенно промокло: лес, палатка, спальник… Утром с большим трудом я развёл костёр, наломал кучу хвороста и ушёл за грибами, оставив брата сушиться. Когда через два часа я вернулся, то услышал в лесу детский плач — мой семнадцатилетний брат сидел у погасшего костра, дрожал от холода и ревел. Рядом лежала нетронутая куча хвороста. Вы, читатель, думаете, что я сейчас буду рассказывать вам историю моей жизни? Напрасно, напрасно… я всего лишь хочу объяснить, как я исчез из этого мира в никуда, став абсолютно прозрачным и невесомым объектом.

Уже давно меня замечают только милиционеры. В начале Перестройки, в бывший коммунистический праздник, я вышел на улицу с табличкой на груди «убей мента». Я проходил довольно долго по городу, и никто меня не арестовал. Зато сегодня в нашей стране это было бы чревато лишением зрения, слуха, детородных органов, а так же свободы. Помню, как в ту странную для страны осень мы, неформалы, стояли в переулке у Гостиного Двора и собирались штурмовать отделение милиции, куда увели некоторых людей из наших непрочных рядов. О, какое было тогда воодушевление! Мы кричали какие угодно оскорбления в адрес государства, мы резали правду-матку, хотя никто всё-таки не рискнул швырнуть камень в окно отделения. Камень я швырнул в окно другого отделения милиции, года полтора спустя, когда у меня здорово снесло крышу и я метался по улицам города с высунутым языком, изображая идиота. Но, похоже, идиотов вокруг было так много, что никто не обращал на меня внимания. Так, с высунутым языком, я проехал на метро в центр Петербурга, зашёл в магазин, пробежал многие улицы, и только камень, запущенный мной в окно логова стражей порядка, сразу решил дело ¬— меня связали удавкой и бросили на ледяной бетонный пол. Когда приехала психбригада, мои руки были абсолютно синими, как  небо над страной в те баснословные времена. 


                3.
Ну вот, теперь вы думаете, что я, ха-ха! — сумасшедший. По общепринятой классификации люди делятся на умных и, простите, дураков. Кто такие умные — никто не знает, но то, что все остальные дураки — вам скажет любая продавщица из торгового центра, каких много возвели по всему городу, — бетон, стекло, огни реклам и десяток ошалевших от цен покупателей, заглянувших в сказочный дворец торговли погреться в холодный петербургский денёк.

Если вы умный, вы, конечно, не спросите, зачем возводят эти центры, но я вам подскажу, как дурак дураку: всё дело в том, что как солнечные батареи делают из вездесущего света электричество, так эти сверкающие торговые центры делают деньги из воздуха нашей свободы. А у природы нет плохой погоды… Солнце ли, дождь ли на улице — я выхожу на работу со своим тяжёлым рюкзаком. Я еду в автобусе и в метро среди людей, лица которых говорят о нашем печальном времени больше, чем все обличительные статьи немногих выживших в этой свалке серьёзных изданий. Вот сейчас напротив меня сидит женщина лет сорока, она хорошо одета, но у неё пустые глаза пластмассовой куклы, а руки судорожно вцепились в сумочку, где лежит мобильный телефон.

Если честно, я завидую людям, у которых есть мобильник — он пригодился бы в моей подозрительной для властей работе. У меня есть даже уверенность, что он помог бы обнаружить вечно ускользающий смысл жизни. Ещё я знаю, что существует какой-то особый, неизвестный мне, язык мобильной связи, без которого невозможно освоить этот модный приборчик. Состоит этот язык, в основном, из матерных слов и междометий, и предполагает особенную обезьянью мимику…. Правда, не понимаю — это ведь не видеотелефон, при чём тут мимика? «А при чём тут рюкзак?» — спросите вы. Какой вы, читатель, недогадливый! Конечно, я работаю чем-то вроде курьера, чем-то вроде агента, чем-то вроде менеджера и чем-то вроде мастера по установке нашей продукции, которую вы тоже можете заказать. Не нужна ли вам, например, хорошая пластмассовая табличка на памятник? Это ничего, что мёртвым не до украшений, — я вам такую зелёненькую, весёленькую сделаю: «Здесь спит директор треста, который лопнул». Директор, в смысле, лопнул. У этих новых русских такие животы, что я уверен: они, в конце концов, трескаются от пупка до промежности.

Ох, простите, читатель, вы-то не новый русский — вы всего лишь рядовой на этой войне правительства с народом… пулями пробито днище котелка, маркитантка юная изнасилована…. Вот рядом с женщиной, вцепившейся в сумочку, в этом вагоне метро сидит девушка. Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять, а может быть, четырнадцать. Сапоги -— явно Франция. Косметики не меньше килограмма на лице, но всё так аккуратненько… и опять глаза пластмассовой куклы… А по вагону ходят какие-то чёрные дети «поможите, поможите, люди добьрие!» Нет, мать сыра земля нам поможет, только на неё вся надежда…. Да что это? Никак старушка на ногах не устояла? Да, грохнулась, как куль с мукой, на колени усталых, мрачных мужиков, сидящих прикрыв глаза…

                4.
С чего, собственно, началось моё исчезновение? С шампиньонов, которые собирал в детстве по грязным, загаженным собаками, скверам, или с пьяного соседа, гонявшегося с топором за моим котёнком… нет, не с этого. С разлитого по дороге домой трёхлитрового бидона молока — помню, не хотел возвращаться и просил прохожую тётеньку забрать меня к себе, потому что отец меня будет бить. Или, может быть, исчезновение началось с украденных мной из шкафа и спрятанных на помойке коричневых ампул с сывороткой Филатова, уколы которой были для меня страшнее газовой камеры — недаром я и сам сильно походил на измождённую жертву нацизма.

Вы спросите, а где же я всё-таки живу. Ну хорошо, живу сейчас в квартире, и у меня, вроде бы, есть своя комната, но… ведь это всё иллюзия, глюк таблеточника, это всё может исчезнуть в одно мгновение, как дымок сигареты, как наши сбережения в Сбербанке,  и тогда я стану одним из тех людей, что роются в мусорных баках по неуютным петербургским дворам-колодцам. Но даже если это произойдет, мои поиски смысла жизни, надеюсь, не прекратятся. А сейчас я сижу у окна и безучастно наблюдаю, как во дворе догорает чей-то мерседес. Ой, ветер дует в форточку неспроста! Не иначе ветер этот прилетел из Ирака и хочет напомнить о воле Пророка!

Помню, как взорвались в Москве два дома. В Петербурге тоже переполошилась — люди по ночам дежурили у своих подъездов, словно город переполнен врагами. В те дни я ходил по городу с бутылочкой клея и ляпал на дверях подъездов объявления: «Ясновидящая решит все проблемы». Ясновидящей, сами понимаете, была моя гражданская жена, и все проблемы мы решали прямо у нас дома. Однако мы не смогли решить проблему несхожести наших представлений о добре и зле, и вскоре я отказался от совместной жизни с этой неуравновешенной женщиной. Но в то время я ещё ходил с бутылочкой клея по подъездам и дворники злобно бросались на меня — такая уж у дворников планида. Один оказался особенно рьяным и даже лез на меня с кулаками. Я пригрозил навести на него порчу. Через неделю он позвонил и слёзно умолял как-нибудь снять с него эту самую порчу — у него, бывает же такое, обнаружили рак. Но я же не Господь Бог и даже не официальный муж ясновидящей.

Тем временем проблемы у нашего народа множились и помимо рака — Перестройка явно затянулась. Всё больше заводов превращалось в развалины, всё меньше оставалось вменяемых людей. Поверьте, я здесь был совершенно ни при чём — мои чары не действовали даже на пьяных соседей, которые мешали мне спать. И даже мухи не боялись колдовства и кружили по комнате с противным гулом самолётов, заходящих для бомбового удара. Я лежал и думал, почему это мы не сталевары и не плотники. Я уже вовсю писал стихи в то время и, расставшись с ясновидящей, переселился в квартиру родителей. Чтобы не умереть от голода на пенсию по инвалидности, я работал ночным сторожем в магазине «Берёзка».

Ночью я бродил по полутёмному залу магазина среди матрёшек и шкатулок, считая сколько этих изделий можно купить на мою зарплату. Выходило две и три четверти матрёшки. Стихи на голодный желудок сочинялись мрачноватые. Утром я запускал в магазин красивых молоденьких продавщиц и шёл в гастроном купить рулет с маком. Тут-то я и соблазнился на овощи по-корейски. Через пару-тройку часов от этих овощей у меня случилось жуткое расстройство кишечника. Я собрал в туалете всё в исходную пластмассовую баночку и принёс монголоидной продавщице. Отведав содержимое на предмет недоброкачественности, она запустила баночку в меня, но я увернулся и содержимое стекло по куртке какого-то нового русского. Я сделал ноги. Лишь через месяц я решился снова зайти в этот магазин. К ужасу моему, меня узнали. Я был очень вежливо приглашён в кабинет к директору, который извинился и предложил мне взять бесплатно бутылку очень дорогого вина. Но я не пью, и вино мне было ни к чему. А попросить колбасы я постеснялся. Директор с некоторой опаской пожал мне руку, кажется, он решил, что вино недостаточно дорогое на мой изысканный вкус. Но я-то знал, что вкус у меня так себе — я даже не раскусил до сих пор, в чём же смысл этой чёртовой жизни.

Вот, кажется, тогда в гастрономе я и почувствовал, что меня зовут Никто и что я по своей природе являюсь никем. Моё поведение не укладывалось в рамки представлений окружающих о личности ночного сторожа. Вскоре «Берёзка» ликвидировалась и я оказался безработным, но сразу сел за домашний телефон искать заказчиков для моей знакомой. Кто был никем, тот станет всем — менеджером и вершиной пирамиды. Наступила зима, настолько холодная, что всё больше женщин куталось в норковые шубы. Мне было жалко пушных зверей и почему-то совсем не хотелось женщин.

                5.
Если задаться научными наблюдениями, можно обнаружить ряд промежуточных стадий на пути превращения человека в Никто. В восемнадцать лет, например, я был Некто и поклонялся Льву Толстому с его непротивлением злу. Тогда же меня заинтересовала Йога, и  я голодал несколько месяцев, страстно возжелав очищения. Но тут пришла пора предстать перед призывной комиссией, и я предстал. В образе дистрофика. Пять здоровенных мужиков сидело за столом в мундирах, а я, тощий цыплёнок, стоял в одних трусах, дрожа от холода и страха. «Ты морально готов служить? Отвечай!» — вопрошал зверовидный майор с обвисшими от жира щеками. «Готов!» — отрапортовал я, но, скорее, пропищал, поскольку уже был готов отчалить даже в мир иной — так мало плоти осталось на моих костях.

В результате предпринятого очищения кое-что мне приоткрылось. Я понял: каждый человек ведёт свою битву с судьбой и, если он не сдаётся — он бывает за это вознаграждён. Но прошло ещё лет восемь жизни, прежде чем я понял загадочный механизм действия судьбы: литература и вообще жизнь кажет голый шиш всем, кто не умеет пить пиво с мэтрами и вовремя улыбнуться. Я же умею только притворяться птичкой. Страусом. Зарою свою голову в прибрежный золотой песок жизни и так жду у моря погоды. А что, кроме хорошей погоды, нужно человеку для счастья? Весло в руке, за кормой байдарки тает дорожка, матрос на переднем месте давно утомился, гребёт еле-еле и думает о ночлеге... но по Ладоге лучше всего ходить именно ночью. А по городу Петербургу лучше всего ходить в бронежилете и с ножом.

Я сижу у компьютера, а в кошельке осталось пятьдесят рублей. И никак не продать мои опилки, которыми переполнена голова, — теперь в моде синтепон и глаза из пластмассовых пуговиц. Эх, почему я родился плюшевым медведем? Но этот мой литературный псевдоним, «Железный Винни», всё равно не вполне отражает тайное оправдание моего существования. А погодка-то сегодня петербургская. Так и тянет спрятать топор под куртку и пойти в гости к какой-нибудь старушке. Что вы на это можете возразить? О любви не говори — о ней всё сказано...

Никто так и не объяснил, почему влюблённые питаются мясом животных, едят куриные яйца и, о ужас, борются за место под солнцем. Влюблённый человек должен умереть — другого выхода у него нет. Бойтесь влюбиться всерьёз. Я любил однажды чужую жену и был невыносимо счастлив во время наших свиданий. Когда же моя возлюбленная поставила крест на этих отношениях, я решил, что больше никого и никогда… тем более, что Бог, я хорошо это знал, запрещает любить чужую жену. Но ведь где возьмёшь свою, когда все женщины хотят провести отпуск на пляже в Турции? Зачем им это нужно, для меня загадка. Сам я на южных краях был лишь на Кавказе в четырнадцать лет и смотрел в посёлке Бэта фильм «Солярис», сидя на заборе летнего кинотеатра, поскольку, как всегда, у меня не было денег. Подросток рядом со мной так увлёкся фильмом, что упал и разбил себе голову. С тех пор Тарковский остаётся моим любимым режиссёром. Есть в его фильмах что-то от Небытия, а я, признаюсь, ещё года в четыре возмечтал совершить подвиг и пропасть, раствориться в космосе.

                6.
Сержант Добряков был добрым человеком: бил в под дых не сразу, а предварительно ласково потрепав по щеке. Затем начинались вспышки. Вспышки — это совсем не то, что вы подумали. Это — когда надо падать на пол и ползти на животе в сторону туалета. Затем начиналась уборка. Называлось это: «взлёткупидарасить». Переводить не буду. По окончании уборки ведро грязной воды выливалось на голову уборщика и процесс начинался снова, чтобы закончиться вместе с приказом о демобилизации сержанта Добрякова. Свободного времени у нас не было, поэтому книги я читал стоя на караульной вышке. Ночью, при свете прожектора, в заледеневшем караульном тулупе, особенно хорошо было бы читать что-нибудь чувствительное, но я читал учебник по высшей математике и, может быть поэтому, служба моя сразу не задалась. По мнению всех стариков нашего узла связи, я забурел, не подсекал и постоянно прокалывался. Переводить опять же не буду, чтобы не травмировать вашу душу, читатель.

Когда весь этот кошмар закончился, мне уже нечему было учиться в институте, хотя я и пытался поступить на факультет психологии. Однако мой дембельский фингал произвёл отвратное впечатление на членов приёмной комиссии, так что мне пришлось устроиться монтажником на стройку. «Что ты ломаешься, как девочка!» — говорил мне саблезубый бригадир, когда я не хотел надевать каску — она была слишком большой для головы субтильного еврейского юноши. Ни один страховочный пояс также не подходил мне по размеру. Поэтому вскоре я получил прозвище «камикадзе» и малярный валик, с которым ползал на пятнадцатиметровой высоте по трубам эстакады, закрашивая ржавчину.

Между тем, мысли мои уносились далеко от строительного объекта и металлических конструкций. Я думал о том, что такое Дао и можно ли его постичь, если плюнуть в лицо какому-нибудь полковнику, например, в автобусе. По ночам меня мучили кошмары — я постоянно кого-то расстреливал из табельного калаша. Проснувшись, я топал на кухню и трясущимися руками наливал воду в чашку. Вернуться в армию, хотя бы и во сне, было так страшно, что после кошмара уже не удавалось заснуть до самого утра.

Иногда природа выкидывает поразительные фокусы. Я постоянно говорил матери, как она вкусно готовит, но она скоро предложила мне покупать продукты и готовить самому. Ей, мол, надоело обслуживать трёх здоровых мужиков. Имелись в виду мой брат, легкоатлет, и отец, инженер по строительству подводных лодок. После работы я ходил в магазин за картошкой, и крепкие питерские бабки кричали мне в овощном отделе: «Мальчик, а ты куда лезешь! Тебя тут не стояло! Позови свою маму — пусть она займёт очередь!» Но я не унывал и шёл в соседний пустующий отдел брать кильку в томате. Примерно тогда же я стал ходить в секцию каратэ. Пинать людей ногами по лицу было приятно, хотя меня самого часто били по яйцам и называли «психом». После секции мы с приятелем шли на улицу искать приключений, но Перестройка ещё не началась, и в стране был относительный порядок. Бить было решительно некого. От грусти мы лупили грушу, висевшую у приятеля дома, сопровождая процесс лёгким матерком в адрес органов правопорядка, лишивших нас практических пособий.

Боже мой, как давно всё это было! Исчезая с лица Земли, я оставил на этом лице столько следов, что теперь даже невозможно разобрать в каком направлении двигался в поисках выхода за пределы осязаемой личности.

                7.
Представляю, как лет через восемьсот историки будут гадать, что же происходило в России на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Если это непонятно нам, современникам, то ещё менее понятно это будет потомкам, пусть даже эти потомки будут намного мудрее нас.

Хаос начался в наших головах давно и вот в начале девяностых стал заметен даже на карте страны. Больше всего это напоминает Броуновское движение. Я буквально чувствую, как несёт меня в неизвестном направлении в питательной среде демократии. Впрочем, эта питательная среда оказалась смертельно ядовитой для целостности страны, для состояния её природы и для здоровья обезумевшего населения. Может быть, это и не демократия совсем? Вот и моя «поломатая» жизнь похожа на полудохлого ёжика — ещё колется, но уже не убегает от огня. Однако я знаю смысл жизни, который сильнее даже времени. И совсем не важно, чем я сейчас занимаюсь. Пусть я продаю таблички, вывески и номера на двери, а моя муза рыдает, сидя у памятника Ленину с бутылкой пива и смоля косячок с дешёвой травой. Пусть космонавтам снится трава у дома, зелёная-зелёная трава и Ксюша-юбочка из плюша. Мне же снятся исключительно катастрофы и крупные сделки. Вы ещё не записались в рекламные агенты? Нет? Вы меня удивляете, читатель! Как же вы собираетесь жить с таким комплексом скромности? Поверьте мне на слово: агенту не угрожает безработица ¬— наши подростки разбивают и ломают вывески с таким упорством, как будто ведут войну с государством. А может быть, это на самом деле война? Поломатые вывески, поломатая жизнь, поломатые законы…. Недавно я был на одной тусовке поэтов. Их выступления были похожи на вечер в деревенском клубе — и поэзия поломатая, и поэты поломатые…

На автобусной остановке ко мне подошла старуха и попросила на хлебушек — пришло на ум: «голод в Поволжье». Достал единственную десятку: «Помоги тебе Господь, мать! Хлебушка бы на всех, да побольше!» Мимо по Невскому проспекту проносились мерседесы с тонированными стёклами. Я прошёл пару улиц и заглянул в детский садик. Заведующая в ужасе шарахнулась, увидев мой фингал. «Таблички, вывески… мы с вами договаривались о встрече!» — поспешил я поправить положение. «Сколько вот эта?» — спросила женщина и по-мальчишески присвистнула, услышав цену. На её лице проступила мировая скорбь. Я уныло развёл руками — ёжик сдох от голода. Шла неизвестная война. Чеченская месиловка. Кремлёвский СПИД. Гепатит А, В, С, Д, Е….


        8.
Людей, конечно, жалко. Никто не виноват, что страна поменяла шило на мыло. До слёз больно смотреть на детей-наркоманов, которые в подземных переходах зимой валятся на мокрый пол и сразу уходят в свои грёзы о космических приключениях. Мне же хватает приключений земных, и не забывайте, что у меня есть смысл жизни.

Однажды у аптеки ко мне подошли три человека неопределённого возраста, с чёрными, обожжёнными отчаяньем, лицами, подошли и попросили купить шприц. Отказаться было страшно. Я понял, что им всё равно, убить меня или остаться без шприца. Пришлось на свои деньги приобрести машинку для впрыскиванья счастья, но девушка-продавщица тут же наорала на меня, поняв, кому я купил вожделенную вещь. А вы как думаете, есть смысл запрещать то, что всё равно будет сделано? Мне кажется, Ад начинается с чертежей Рая. Некоторые утопии однажды становятся реальностью, и тогда книги летят в костры или просто выносятся на помойку, как это происходит сейчас. Но безумцы, желающие писать книги, не переводятся — и в этом есть надежда на торжество разума.

Я начал писать свою книгу, когда родился мой сын и закончились деньги. Жена была не вполне вменяема — все заботы о ребёнке легли на меня. По ночам одной рукой я укачивал ребёнка в кульке, а другой рукой писал, положив лист на холодильник. Так проходили часы, но работа продвигалась плохо. Утром крик сына будил меня ни свет, ни заря, и с больной головой, как пьяный гоблин, я шёл на кухню готовить еду для своего наследника. Однако наследства пока не было, и жена часто меня спрашивала: «Когда же ты, наконец, продашь свою почку?» Но насчёт почки меня душила жаба — ведь тогда я ещё не нашёл смысл, а только надеялся, что он всё-таки есть. Жить было тяжело. Помимо всего прочего, интимная близость с женой прерывалась воплями парализованной старухи в соседней комнате. Кажется, я научился испытывать оргазм даже под такую музыку, музыку старости, что, пожалуй, можно считать извращением вроде геронтофилии. Но скоро всё это закончилось — жена уехала и увезла ребёнка, как увозят золотой запас республики басмачи в известном фильме. Моему горю не было предела, я пролил маркизову лужу слёз. Но тут в моей жизни появилась ясновидящая и принялась меня утешать. Однако мне надоедали разговоры о переселении душ и космической энергии, надоедало присутствие в квартире каких-то колдунов и полубезумных клиентов моей жены, надоел бомж, который жил на кухне и банками ел солёные огурцы, заготовленные мной на зиму. Не найдя утешения в этом недолгом, и совершенно нелепом романе, в один печальный день я, погрузив немногочисленные вещи и книги в такси, сбежал от ясновидящей к родителям. Лучше бы я махнул сразу в пещеру к Циклопу!

«Что же с нами происходит?» — думал я, сидя в своей комнате на нераспакованных коробках. Жалко было всех: ясновидящую, людей, Бога, себя, страну. Ошибка в конструкции мироздания представлялась глобальной. Мерещилась печальная морда моей кошки, которую пришлось сдать в приют для бездомных животных — родители с трудом переносили даже одного меня.

Дальнейшие события навели меня в то время на мысль, что если сочувствие к людям существует, то, по меньшей мере, его надо проявлять с крупнокалиберным пулемётом в руках. Теперь я, конечно, так не думаю и, как убеждённый христианин, предпочитаю людей прощать. Но в ту пору, когда среди ночи отец будил меня по поводу невымытой тарелки, которую я вечером забыл на кухне, я становился Кинг-Конгом и метал молнии. После этой воспитательной акции ни под каким соусом я уже не засыпал до наступления следующей ночи. А если мать вечером злобно орала на меня по поводу убежавшей на плите каши, я превращался в бессонного батьку Махно на целые сутки. Резать и душить! Душить и мочить! Представьте, сколько нужно написать слов, чтобы успокоить нервы после выяснения, кто в доме подонок, а кто просто чудовище? Как-то я спросил отца, зачем он меня мучает? «Мы плохо жили всю жизнь, а почему ты должен жить хорошо?» — ответил папаша вопросом на вопрос. Против такой логики сложно было что-то возразить. Родители продолжали орать — их брань была настолько громкой и яростной, что люди слышали её даже на автобусной остановке в ста метрах от дома. И какой был во всем этом смысл? Смысл есть только в созерцании Бога, но это я понял далеко не сразу. Людям предстояло сделать для меня немало пакостей, чтобы основательно показать начинающему философу, какова на самом деле земная правда. И всё же, людей жалко уже за то, что они не видят дальше своего носа.

                9.
Что же я люблю, спросите вы, ведь возможно, моё отношение к миру вам кажется слишком негативным. Да, я точно не из позитивного поколения, я из того, чье грядущее — иль пусто, иль темно, но… я люблю природу. Недавно мы с другом пересекли не очень высокие, но заковыристые горы. Нагрузив наши рюкзаки продуктами и снаряжением, мы, как два мула, вышли в путь из посёлка саамов. Саамы все были совершенно пьяные — мы не захотели спрашивать у них про тропу, поэтому для начала угодили в болото. Вы думаете, зачем люди ходят в горы? А вот потому и ходят иногда, что у них нет дачи или денег на поездку в Турцию. Наша Турция была на горе Нинчурт, и через неделю после старта я уже сидел в позе лотоса на живописных уступах недалеко от поющего сейда. Позади было около семидесяти километров пути по труднопроходимой местности, ледяная горная река, которую мы перешли вброд, и ночёвка под открытым небом, когда из-за ветра мы не смогли поставить палатку. Мой товарищ Андрей всё время фотографировал меня, как смазливую девочку для журнала «Плейбой», но мне было всё равно — я уходил в нирвану и мрачно пел «ом-рам-м-м»

Да нет, я вовсе не фанатик, но иногда так не хочется быть тощим, лысоватым мужиком с гастритом, геморроем, плохой печенью и недостаточно толстым кошельком. Всё это случилось семнадцать лет спустя после того, как сержанты учили меня бегать вокруг столовой, подгоняя пинками, словно мой зад — это футбольный мяч на турнире «Зенит—Спартак». Смысла в этом не было никакого, но, возможно, именно так делают из человека ангела. Жаль, но крылья у меня так и не выросли. Зато в то лето, когда я демобилизовался и за пару недель дома выспался, отъелся и вообще почувствовал себя уже не рабом Советской Армии, я интереса ради пробежал три раза марафонскую дистанцию. Недаром сержант с ядовитой ухмылочкой говаривал: «А сейчас самый быстрый солдат Николаев побежит за тканью для подворотничка!» А вы, читатель, поди и не знаете, что такое подворотничок? Эта деталь туалета для солдата поважнее, чем бюстгальтер для изысканной дамочки из клуба «Голден Доллс». И не говорите мне, что вы не знаете этот клуб! В летние жаркие дни двухтысячного года пышногрудые красотки стояли у его дверей прямо на Невском проспекте, зазывая в клуб охреневших прохожих великого города.

Если честно, мне кажется, что Конец Света уже наступил. Этот Конец стал очевиден уже в год ядерного взрыва в Чернобыле, когда тысячи людей ехали искать смерть на развалинах атомной станции, спасая всех нас, кто по приказу, кто — добровольно. В нашем полку связи ходили слухи, что и мы тоже отправимся на ликвидацию. Сержант трепал меня по щеке, улыбался и говорил: «Ну что, Николка, ***ец подкрался незаметно — пойдёшь первым в реактор!» После этого следовал мощный удар по моей печени. Но зато вместо того, чтобы идти в реактор, я ходил всего лишь в наряды по столовой. До трёх ночи я перемывал гигантские горы посуды в жестяной ванне, где вода весь день, по приказу начальника наряда, не менялась — для ускорения процесса, напоминавшего крещение младенцев в купели — окунул, вынул, поставил в стопочку. Полк каждое лето не вылезал из туалетов, сражённый эпидемией дизентерии, но никто не пытался вправить мозги начальникам нарядов — они продолжали жёстко эксплуатировать невезучих солдат, угодивших в столовую. В этом помывочном аду после трёх ночи я прятался подальше от очередного начальственного самодура в корпусе огромного вентилятора и очень боялся, что утром его кто-нибудь включит, — железные лопасти могли размолоть меня в фарш на котлеты «по-славянски». С тех пор я стал бояться замкнутого пространства.

Когда, много лет спустя, мне пришлось работать сторожем в киоске с разным китайским барахлом, мои страдания были безмерны. Киоск задраивали на ночь железными жалюзи, и всю ночь я лежал на полу, слушая грохот автомобилей на Московском проспекте, словно был заперт в какой-то адской клетке — для истязания за все мои грехи. Вдобавок ко всему в киоске не было туалета, а выходить во время дежурства мне не разрешалось. В замкнутом пространстве крохотного киоска меня охватывал непонятный ужас, который отступал только при условном стуке по железу жалюзи — являлась моя любимая женщина. Холодный пол киоска служил нам ложем, и прохожие Московского проспекта, вероятно, гадали, где же кроется  источник столь сладострастных звуков. Бывало, хозяин киоска учинял мне допрос с пристрастием, каким образом посреди коробок с товарами оказался тот или иной предмет дамского обихода. Платили за эти дежурства хорошо — я мог купить колбасы на бутерброды и даже, представьте, яблок. В те дни я приблизился к разгадке своей жизни так близко, что писал стихи уже по пять-шесть часов ежедневно.

                10.
Жить на Земле, конечно, трудно. Возможно, куда как легче живётся в морских глубинах экипажам затонувших судов. А здесь необходимо тепло под крышей, унитаз, ванна, плита и чёрная роза в бокале золотого, как небо, Аи. Вот почему я легко купился на предложение той слепой бабки. Я помог ей выйти из метро и найти автобусную остановку. Бабка ощупала моё лицо своей высохшей страшной рукой и сказала, что я хороший человек. А я в этом и не сомневался по простоте душевной — тем более что разгадка жизни была где-то рядом.

Итак, бабка сказала, что завещает мне свою квартиру. Мы поехали к ней домой. Ехать было далеко. Мы дважды пересаживались с одной на маршрутки на другую, и я заплатил за нас обоих свои последние гроши. Наконец мы вошли в подъезд и добрались до квартиры. Мне уже мерещилось спокойное будущее в собственной комнате, где я смогу работать и создам несколько шедевров. Открыла нам молодая ухоженная женщина: «Мама, ты добралась! Ну, слава Богу!» Я попытался войти в квартиру вслед за мамой. «А вы куда лезете?» — спросила женщина. Я что-то промямлил, про бабкино обещание. Вдруг бабка заржала здоровым смехом крестьянской лошади. «Иди отсюда, голубчик! Довёл и проваливай!» Ну, тут-то я понял, что родился идиотом. «А деньги-то за маршрутки хоть отдайте!» — взмолился я, словно обманутая клиентом проститутка. «Да пошёл ты!» ¬— сказала молодая сытая женщина и захлопнула дверь. Я вышел на площадку, нашёл кусок штукатурки и написал на дерматиновой обивке двери: «Здесь живут отморозки!» Но вместо удовлетворения, на душе было кисло, как внутри лимона.

Пора объяснить вам, читатель, где я не живу. Я не живу в городе Петербурге, не живу на планете Земля, не являюсь привидением и барабашкой, а так же киллером, тараканом и вшой дрожащей. Мои родители, с которыми я прописан в одной квартире, давно перепутали право собственности с правом рабовладения и возложили на меня обязанности святого, поскольку только святой может вытерпеть их безумный образ жизни и полное отсутствие уважения друг к другу. Впрочем, уважают ли друг друга два кирпича? До некоторой степени — да: если одним ударить по другому, то разобьются оба. Для чего, например, пожилому человеку начала двадцать первого века ванна? Ну-у-у, вы скажете, там моются? Иногда моются, но ещё там можно раскладывать навоз по баночкам для рассады, мыть банки, сапоги, лопаты, мешки, как это делает мой отец, и даже спать, как это делает мой братец, который, правда, ещё не пожилой. Подставив руки под тёплую струю воды, он дремлет, сидя на краю ванны, и я часто успеваю написать за это время стихотворение. А что пишет человек, когда он уже Никто и Нигде Не Живёт? Пишет о сухом дереве — буддийском символе бесконечного покоя. Не пытайтесь достучаться до моей души — соседи ежедневно чем-то стучат у себя в квартире, но эти звуки только заставляют меня всё сильнее отрываться от земли. Если вы, читатель, хоть немного верите, что в человеке найдётся золота одна десятая процента от всего того говна, которое мы привыкли видеть в девяностые годы, то можете уже сдать меня в крематорий и получить драгоценный металл. Однако в моей пасти нет ни одной даже стальной коронки, но зато отсутствует передний зуб и полно пломб. Право, не знаю, как там получится с золотом…

Зуб же мне удалили при весьма грустных обстоятельствах. Мы с женой и ребёнком дошли до такой степени нищеты, что я пожалел двести рублей на простую операцию по спасению переднего украшения моей полости рта. Выдрали — и дело с концом, голливудская улыбка превратилась в улыбку зэка. А кто бы сомневался, что Ивдель, где находится суровая зона, не является моим постоянным местом прописки по плану Господа нашего Иисуса Христа? Однако и там я не живу, и здесь, в Петербурге, не живу, хотя и дышу воздухом, отравленным вирусами гепатита Пе. Мы заболели этой болезнью надолго: новые законы, надо полагать, будут выходить ежедневно десятками ещё много десятилетий, чтобы окончательно превратить нашу страну в мировую помойку.


                11.
Вера в Бога основана на мистическом чувстве и предполагает неподдельный страх перед наказанием за грехи. Но сегодня уже никто не верит в неотвратимость даже земного наказания. Вот если вы протестант, тогда другое дело. Маленький мальчик на стройке играл, сзади подъехал к нему педофил. Вот уж не слышно ни крика, ни стона…. И что делать человеку, если на этой Перестройке его случайно замуровали в бетон по самые ушки? Шутки в сторону, господа! Свидетели Иеговы в городе! Мы с женой ходили на собрания пятидесятников. Там я вполне искренне молился о нашем семейном благополучии. Но благополучие не приходило — мы жили впроголодь и жена продала горшочки с фиалками. Фиалки эти я сам вырастил и очень любил, продавать не собирался, но не собирался и расставаться с женой. Однако её личность вызывала слишком много вопросов. Я человек прямой и вопросы задавал — кончалось это жутковатыми семейными скандалами. Как я уже говорил, в конце концов жена уехала, забрав ребенка. Так ей велел, конечно, бог. Может быть, её бог был деревом креста, а не тем, кого распяли на кресте. Этакая безглазая тупая деревяшка.

Какое-то время я убивался, но смысл жизни стоял передо мной, как горный хребет перед опытным альпинистом. Метеосводка, правда, была неблагоприятная — в стране бушевал гепатит Пе. Ясновидящая Наташа говорила: «После смерти тебя ожидает мировая слава». На эти слова я только молча улыбался: слава — это было ничтожно мало по сравнению с тем, что я задумал. Когда я вернулся к родителям, они захотели во что бы то ни стало втянуть блудного сына в свой быт. Вам, читатель, приходилось жить среди австралийских дикарей? Нет? И вы говорите, что жизнь прекрасна? Особенно перед расстрелом, на краю ямы...

Вот вчера я был у Кости с Мариной — помогал им реализовать программу «накорми голодного поэта». Кормили борщом. С мясом! Потом мы стояли возле аквариума и пугали рыбок своими большими глазами и кривыми пальцами. К метро я шёл в темноте под нескончаемым петербургским дождём, перепрыгивая через громадные лужи, словно спортсмен на стадионе «Красный Жидомасон». Ночью мне снились ужасы. Медный Всадник гнался за мной с копьём и кричал что-то по-татарски. Я метал в медного идола камни из пращи и улепётывал по Дворцовой набережной. Утром болела голова, словно я ударился затылком о деталь маршрутного такси, на которой обычно пишут «место для удара головой». Сейчас я сижу у себя в комнате перед компьютером и носом чую, как на кухне опять что-то варит моя маман. В анкете в графе «семейное положение» она, не покривив душой, могла бы гордо написать «повар».

Страшная вещь семейная жизнь! Свят, свят, свят! А что если сделать крылья из фанеры и научиться летать? Я бы улетел в Австралию к дикарям и пропагандировал у них русскую литературу. Мне кажется, эффект был бы серьёзней, чем в Петербурге на поэтических вечерах. Общеизвестно, что Иосиф Бродский, лет в восемнадцать, хотел угнать за границу самолёт. Я же, когда вернулся из армии, хотел угнать поезд в метро... в шутку, но... угнать в Вашингтон. Ворвался в кабину с сумкой: «Здесь бомба!» Два машиниста не вполне оценили мой юмор. Поезд прочно встал в темноте тоннеля. Пришлось объяснять, что я просто люблю украшать неординарными действиями унылую действительность. Машинисты долго чесали репу, а потом отпустили меня на все четыре и поезд пошёл дальше. Жаль, не объявили по трансляции: «Следующая станция Вашингтон», как в том  анекдоте. Нет, не умею я шутить! А ведь могли и посадить…

       12.
Болезни бывают разные. Одни передаются воздушно-капельным путём, другие — через пищу, а гепатит Пе передаётся исключительно через денежные знаки. Болезнь эта смертельная. Она лишает человека смысла жизни, и после длительного безумия больной впадает в тяжёлое алкогольное или наркотическое опьянение, от которого умирает. Протекает болезнь сначала в скрытом виде, потом наступает кризис — больной теряет память обо всей предшествующей жизни и жаждет только денег. Гепатит Пе носит эпидемиологический характер — сначала заражается правительство, затем органы местной власти и затем всё население, после чего наступает… (какая жуть наступает, вы, читатель, осведомлены не хуже меня). Гепатит Пе — это настолько страшное явление, что все историки медицины единодушно ставят его в один ряд с таинственными причинами, от которых вымерли динозавры. Существует гипотеза, что динозавры просто заразились гепатитом Пе и поубивали друг друга в ходе борьбы за пачку долларов.

Когда в России случилась эпидемия гепатита Пе, я, конечно, тоже заразился, но мой иммунитет был силён и сначала болезнь протекала в лёгкой форме. Я всего лишь перепродавал пишущие машинки, потом пытался работать торговым агентом, и, наконец, угодил в лапы крохотной хитроумной евреечки, которая заставила меня скупать сэкондхэндовские тряпки ради нашего будущего семейного счастья. Тряпки мы успешно перепродавали, но болезнь пошла вглубь, а смысла так и не было видно. Дело дошло до того, что я пошёл на развал, где кучами лежала одежда из Европы, срезать дорогие пуговицы с искусственных шуб и был пойман охраной. Мне поставили фингал, выгребли пуговицы из карманов и велели больше на развале не появляться. Чувствовал себя я при этом, признаюсь, отвратительно. Решив заработать честным путём, я устроился продавать с лотка крекер, но евреечку такие доходы не устраивали, и она послала меня далеко и навсегда, лишив удовольствия воспитывать её четырёхлетнюю дочку.

Между тем на улицах города творилось что-то невероятное. Всё население высыпало к станциям метро и перепродавало друг другу такие разнообразные предметы, что любой восточный базар не шёл бы ни в какое сравнение с обыкновенной толкучкой у метро. Здесь можно было купить и продать всё: от резинок для трусов до медалей Великой Отечественной, от леденцов до крокодиловой кожи, от совести до весов с погрешностью измерения 0,5 кг. На таких весах, кстати, торгуют и по сей день вблизи станций метро, из чего можно заключить, что болезнь прочно пустила корни в организмах наших сограждан.

А тем временем развитие эпидемии гепатита Пе сопровождалось появлением нового искусства, если можно считать новой старую, как мир, пошлость. Книжные магазины оказались завалены такими изделиями, что я всё меньше понимал, для чего и для кого надо писать. Тем более что читателей у меня вообще не было, поскольку никто меня не публиковал. В редакциях толстых и тонких журналов меня отфутболивали с порога, а в поэтической студии Машевского, куда я по простоте душевной зачем-то ходил, меня просто смешивали с грязью вместе со всеми моими неумелыми виршами. Само собой, что, будучи заражён этой страшной формой гепатита, я угодил в психиатрическую больницу. Там меня подсадили на нейролептики. Даже в институте Бехтерева затруднялись поставить мне какой-либо диагноз — существование гепатита Пе ещё не было научно обосновано. В результате меня сочли опасным шизофреником. Я получил инвалидность второй группы. Вы думаете, я и в самом деле псих? Ох, не ходите, дорогой читатель, ночью по Петербургским улицам в поисках книжного магазина, где можно купить мои произведения! Моё психическое расстройство заключалось в том, что при виде военного или милицейского мундира я впадал в дикое буйство, кричал, что всех порешу, выпущу кишки, замочу ногами и так далее. Поскольку жить без лекарств я уже не мог, их приобретение превратилась в ещё одну проблему. Наступил, наконец, такой момент, когда лекарства перестали быть бесплатными. Я встал перед выбором: умереть от голода или умереть без лекарств. Мои обращения в различные организации привели лишь к тому, что я окончательно испортил себе нервы. Тогда я перешёл к активным, но противоправным действиям. Я несколько раз пытался совершить ограбления, за что вы, конечно, можете считать меня подонком, если только Господь Бог не объявит меня святым.

Однако ограбления мне не удавались, и спасло меня только то, что в аптеках произошёл спонтанный выброс бесплатных лекарств. В дальнейшем с ценами в стране стали происходить такие странные мутации, что иногда на другом конце страны иголка могла стоить дороже коленвала, а торт дешевле батона. Я съездил в Минск и купил задёшево целую сумку таблеток. Их-то я и принимал в самый трудный период, когда аптеки пустовали. Я выжил и в дальнейшем умудрялся как-то приобретать лекарства законным путём, тем более что благополучно устраивался то на одну, то на другую сносную для инвалида гепатитную работу.
…………………………………….         

Продолжение часть 2: http://www.stihi.ru/2006/09/06-253