На дно, на лёд… и тихая прохлада.
Она плывёт по мостовой к любимому на встречу,
Глянула в его окно. Ах, днём! незанавешенный draperie!!?
Свернулось в ком сердечко, и затрепетали свечи,
Пелена вуалью с крошкой на глазах, и кровь горит.
По лестнице до комнаты. Там пусто, тишина лишь,
Дым малиновых поэм и кадаврических поэзий там.
Одна слеза и осознанье (любишь, быстро осознаешь).
Если грусть, то чёрная до скорби любящим глазам.
Затихли мысли… выбежала вон; перила, стены, ниже,
Вниз, по лестничным площадкам (повстречался Бегемот),
Но мимо, (удивлен, разинувший ликерный рот бесстыже).
Вон из дома, разметая дверь подъезда – отгнивавший рот…
В пунцовые лучи, по мостовой, лужайкам... ветром, скоро,
Раздвигая воздух с тьмой рукой, меж магазинов и аптек,
Подальше от, по улочкам и камню, на пшеничные просторы,
В гущу и туман лесов, от мысли, чрез мосты журчащих рек...
А я сегодня не вернулся, я упал в свисающие шатко гнили,
Навзничь, в слизь и грязь дорог, под плесневые кровли звёзд,
В мочу и экскременты с новенькой идеей для стиха, а крылья,
Что слегка проклюнулись, не выросли ещё, закончен рост.
Весёлые детишки рядом в классики играли, громко пели.
Не доросшие до смерти (или каждый здесь давно привык).
Увидели меня, они узнали, радостью глазёнки заблестели,
"Милые, люблю, казалось, так в агонии горланил мой кадык".
And they began «sweet-brown-teeth-singing»:
One – two – three – And God is free.
Four – Five – Six – We pick up sticks.
Seven – eight – nine – Oh, Cadaver is divine…
Последние чудовища! И стали бить меня и стали…
Да, белёс, белёс и холоден мешок для ярого битья…
И стали бить до некровоподтеков, быстро разгадали
Кто я, где я и зачем, куда и чем являлся прежде я.
Они кромсали мясо, густо исходя пузырчатой слюною,
Вспышки лавово – пунцового заката исцарапали детей.
Теперь вращаются детишки, spinning faster надо мною.
Племенные танцы, в небо взгляд и в небо же букет костей.
Скворцы - милашки зрели нити на моих висках… синели
Вены, но они тянули их как непослушных червяков,
Мотали клювами и упирались в скулы, оторвали, съели
Липкие, лиловые и сытные полоски прямо из мозгов.
Тенистый пёс клыки полощет в тёпло - красном брюхе…
Кисточки костюма моего и шея туго подпоясана жабо.
Следами смольных дыр кружились обезумевшие мухи,
Череп выкипает, but I do not care, do not care anymore.
Чернеет воздух, мимо проходил знакомый мне когда-то,
Голову мою поднял, взглянул, узнал и нож макнул, убрал
В моё от суха сморщенное горло, голову отрезал. – Плата
Мне за добродетель, чтобы более никто меня не узнавал…
Межплечие харкается багряною водицей, хлещет
Сильными толчками, наконец-то путь подобрало.
Слепая кровушка поспешно выбегает, плещет,
Cвищет, блещет, катится вовне себе на зло.
… Головушку мою он нёс за власы, медленно шагая,
На лиловые лучи заката по Москве-реке, как розовевший пунш.
Виньетились и вились странно пальцы у него, рука, я
Чуял, что одна была длиннее, а пиджак был строго сшит из душ.
Седые клочья облаков тянулись вдоль реки на рдеющий закат,
Червонный, исполосанный мистерией, карабкавшийся в ад.
Берите, лизоблюды, тело, забирайте с потрохами,
Коими уже наполнены стихи, и всё кишит стихами.
На днище ада – лёд, приду и спать, я млею.
Суета сует перестает во мне дышать.
Люблю себя – свою уставшую Психею,
Буду крепко спать и видеть сны, я буду спать.