1.
… пишу тебе из далекого края,
который не видел тебя никогда,
где в небе бледнеет, уже догорая,
над тобой зажигающаяся звезда,
где ты мне снишься, где год за годом,
отдаляясь от первого сна,
грызет мою душу любовным голодом
уже тринадцатая весна.
Пишу тебе, как собственной тени
или воздуху, которым дышу
или этому стихотворенью
и шуршащему карандашу.
Я пишу тебе, словно эхо множу,
хотя спорно, что эхо рождает звук,
как надеется правда не сбыться ложью,
я надеюсь услышанным быть. Зовут
обычно, как ни крути, на помощь,
разделить свою радость или беду,
разлуку, тоску, одиночество в полночь,
и прочую жалобную ерунду.
(Мысли о том, отделяясь от тела,
уже, как удобная обувь не жмут).
Но я пишу не затем, смотрела
на них и читала по ним, как живу
я всё так же, у океана
который когда-то тебе дарил,
в воду его из тоски и тумана
швыряя годы-календари.
13 картонных квадратиков смысла
в бессмысленной толще воды пролегли
пунктирным радужным коромыслом
до затонувшей твоей земли.
Пишу тебе, - которой? Не знаю -
той, что была или той, что есть?
Надеюсь на лучшее, подозревая,
что гордость твоя любопытства не съест.
Мы были так близки душой и подобным,
что мне и дало многолетний соблазн,
пройти мимо стольких раскрашенных окон
и стольких пустых обольстительных глаз.
Я как кунсткамера переживаний
с дверями навечно – «люблю», «не люблю».
Годы мои – варианты бесплодных желаний,
но некуда плыть годам кораблю.
2.
Я – тот, чьи мгновения счастья кратки,
а годы тоски глухи,
я, собственно, толщина тетрадки,
вместившей мои стихи.
Я, отправляясь из пункта А.,
не приходил в пункт Б.,
потому что правила голова,
а ноги несли к тебе.
Не ведал смысла меж «Да» и «Нет»,
без каждого жизнь права.
(Разве что бездна в тринадцать лет
разделяет эти слова).
Я, пересекший моря любви,
познал её лишь с женой.
Нежности полны трюмы мои,
но корпус разъеден ржей.
Лежу, лицом уткнувшись к стене,
среди мировых хохм,
ползают факты, событья по мне,
не становясь стихом.
Плюю на занудство, опыт, план,
близки искренность, ширь,
обычно трезв я, а если пьян —
значит, господь разрешил.
Телом толст я, душою худ,
надеждами сыт по
горло... Эстеткам предпочитаю лахудр.
(Но утром бывает стыдно).
О русской природе и пару строк,
не свяжу и под пыткой.
«Войну и мир» осилить не смог
я ни с какой попытки.
По крайней мере, французскую часть.
К стыду моему, язык,
мне не давался. Так и зачах
к мове земной позыв.
Живу поэзией. Бродский, Блок,
Евтушенко, Высоцкий – все,
что смог достать и постичь смог
и есть бытие моё.
3.
… Пишу тебе из далекой дали,
той, что зовут тоска.
В руке четырнадцатый календарик
держит моя рука.
Ужели, милая моя, ужели
тринадцать лет на каторге чувств
друг без друга прожить мы сумели?
Так умирать или жить я учусь?!
Неужто, милая моя, неужто -
когда закружила нас наша судьба,
- мы на двоих нас единую душу
спрятали в семьи свои от себя?
И как же, милая моя, как же
забыть, обрушить, предать огню
то, что вызвенивается нервом каждым,
что я любил тебя
и… люблю?
(…Я любил только раз,
а потом ты меняла обличья,
не являясь более ко мне лично,
но даря через разных прелестных посланниц
свою родину – нежность,
где я был почти иностранец…)
Милая, мы бежим по кругу,
по долгому кругу дней и ночей,
памятью возвращаясь, друг к другу,
к не случившемуся… Вообще
память моя — голограмма событий,
собственно, параллельная жизнь,
что протекает предельно сокрыто, -
любовь и судьба в ней одной и сошлись.
В ней мы с тобою и не разлучались
ни на минуту, даже во сне.
Господи, где же ты есть с ключами
— от бездны во мне?!
Пишу тебе, - который? Не знаю.
Тот, кем я был или тот, кем я стал?
Тайну небесную ересь земная
переварила. Тоска…
Душа уперлась во твердь ли, в небо ль,
тело устало её таскать.
За столько лет с ней в ладу и не был.
Тоска…
4.
Забываю язык, увы,
птиц, зверей…
Забываю язык любви,
Гименей.
Тридцать семь знаменитых лет
Подошли.
Незнакомые тьма и свет —
снизошли.
Жизнь раскалывается на две
части, долечки,
разламывающиеся по жене,
сыну, дочечке.
В первой всё прошло,
было, минуло —
плохо ль, хорошо,-
не знаю, милая.
Сверху дождь в душе,
снизу лед хрустит,
как в ноябре уже
на святой Руси.
Позади — года,
впереди годики.
Была любовь — гора,
остались холмики.
Тридцать семь — калибр
уважительный,
словно спирта литр
в грусть ложительный.
(Душу жжет зазря
даль отечная -
за себя, за царя,
за Отечество,
на краю земли,
на побережии,
где-то пол-его грустит
ещё по Брежневу…)
В тридцать семь взлетать,
что совсем пропасть,-
чей-то срок мотать,
чью-то славу красть,
чьи-то рифмочки
из поэмочек
чьи-то рюмочки,
чьих-то девочек.
(Тридцать семь
лет,
а поэм –
нет!)
В тридцать семь башка
на отрыв!
В тридцать семь – лишка,
- и в обрыв.
Отзвенит колокольчик лет,
упадет около,
а России и горя нет,
у неё-то - колокол.
А и тебе то, - что за печаль,
размером с гору ли?
Сквозь слёз твоих голубую шаль
пролетят голуби…
Утешишься не с этим, так с тем,
не с этими, с теми,
- и настигнешь свои тридцать семь,
и постигнешь систему —
ДО - карабкаешься,
обдирая ладони и душу,
ПОСЛЕ радуешься,-
Все! — Она вылетает
наружу...
5.
Осень стучится в каждый дом,
холодом, золотым листом.
Осенью снятся осенние сны,
в отличие от весны.
Ты – прекрасна, но я устал,
я столько лет за тобой таскал
все, что выдумывала ты о себе,
по своей судьбе.
Милая, (к осени ли, к тебе
я обращаюсь, бредя в толпе,
улыбаясь ещё), прости,
уставшего отпусти.
Кружись, облетая зеленой листвой,
потом золотою, потом никакой…
Лети, исчезая в осенней мгле,
остановясь во мне.
1997 г.