НЕМНОГО О БОРИСЕ РЫЖЕМ
Эпоха Бориса Рыжего – эпоха саморазрушений. Эпоха безвременья, родившая поколение слепых, никому ненужных щенят. Полный отказ от настоящего. Прошлое всеми забывается, а дорога к светлому будущему никем не определяется.
Детство золотое, праздник Первомай –
только это помни и не забывай…
Потому что в школу нынче не идём.
Потому что пахнет счастьем и дождём.
Потому что шарик у тебя в руке.
Потому что Ленин – в мятом пиджаке.
И цветы гвоздики – странные цветы,
и никто не слышит, как рыдаешь ты…
(«Первое мая», 1995, май).
Становление Бориса Рыжего как поэта, как (а можно ли так сказать?) личности приходится на начало тире конец девяностых годов. Революция за революциями, выбор за выборами, демонстрация за демонстрациями, протест за протестами, голодовка за голодовками. Думаю, что ещё не раз этот период жизни России историки назовут не смутным, но мутным временем.
В стихах Бориса Рыжего невооружённым глазом видны отголоски серебряного (уж такого-такого совсем серебряного-серебрянного) века с его многофункциональной лиричностью, синхрофазотроны физиков-шестидесятников чередуются с напевностью имени раннего Самойлова и, конечно же, (а как же без этого, дорогие мои!) многосмысленная вымученность набирающей обороты постбродсковщины. Развалины вавилонской башни в чистом виде. Поддавшись натиску эпохи, ещё несформировавшаяся личность, вооружённая проходимостью советского андеграунда, уже готова к самоуничтожению. А:
Смерть – печальна, а жить – не могу.
(«Чёрный ангел на белом снегу…», 1995, январь).
Борис Рыжий пока ещё пытается связать три века русской поэзии. И это видно не только по названиям, но и по посвящениям многих стихотворений. («Стансы», «Элегия», «Царское село», «Стихотворение Ап. Григорьева», «Фет», «Ходасевич», «Иванов», «Там вечером Есенина читали…», «Евгений Александрович Евтушенко…», «Новое стихотворение Евгения Рейна» и др.). Очень точно по этому поводу написал в своей статье о Борисе Рыжем «Постижение ужаса красоты» Юрий Казарин:
«Редкие качества для поэзии конца ХХ века – смысловая открытость, тематическая противоречивость (когда бытовая альтернативность, если не маргинальность, становится материалом выражения бытийного), виртуозно оформленный поэтический дискурс (метр, ритм, рифма, строфа, интонационные жесты и рисунки как результат авторского синтеза поэтики ХIХ и ХХ веков), а главное – возвращённая Б. Рыжим на рубеже ХХ – ХХI веков русской поэзии (слава богу, уже не «городской» и не «деревенской», не «столичной», но и не «провинциальной») музыкальность, - всё это обусловливает высокую степень востребованности и, естественно, известности Б. Рыжего как стихотворца.
В сфере поэтики Борис Рыжий – явный современник и ХIХ, и ХХ, и ХХI веков, что наверняка обеспечит должный интерес к его стихам в будущем».
(Юрий Казарин. Поэт Борис Рыжий: постижение ужаса красоты.)
Его юношеский максимализм, направленный на желание, вернее, на воспитание не только в себе, но и в собратьях по перу умения
«заставить замолчать свою Музу, когда крошка начинает забалтываться, а не слушать зачарованно белиберду этой прелестницы, даже если белиберда произносится божественно-красивым голоском. Надо уметь быть мужчиной и в таком женственном деле, как стихосложение»
(Борис Рыжий, Книжный клуб, 2001, №3.)
зачастую наивен, смешон, а борьба за чистоту поэтический рядов и вовсе устойчиво дика: Возьмём, к примеру, список «лучших современных поэтов» - современников, написанный Борисом Рыжим в 2000 году, где одни фамилии отмечаются крестиками, а другие попросту вычёркиваются. (О существовании этого списка мне известно из статьи Юрия Казарина «Поэт Борис Рыжий: постижение ужаса красоты»).
Действующие лица: Культ поэта. Игра в поэта. Большая виртуальная игра, требующая от своих участников полного отказа от реальной жизни. Испытывается потребность в идеальном трагическом герое – некому поклониться, некого пожалеть, некем восторгаться, – что приводит к созданию культа самого себя, взращиванию внутри себя поэта соответствующего эдакому каноническому образу идеального трагического героя Гамлета. Или даже реального исторического персонажа – Наполеона. Идолопоклонство новоиспечённой самости. Дух императора. Екатеринбург принадлежит ему по праву рождения, Санкт-Петербург будет принадлежать по праву смерти, а Москва…
…Ты пришёл, увидел – горит Москва,
И твоя победа сгорает в ней.
(«Московский дым», 1996).
Нужно двинуть поездом на север,
на ракете в космос сквозануть,
чтобы человек тебе поверил,
обогрел и денег дал чуть-чуть.
А когда родился обормотом
и умеешь складывать слова,
нужно серебристым самолётом
долететь до города Москва
(«Нужно двинуть поездом на север…», 1999).
…но это всё – ещё впереди, а сейчас по закону жанра разговор на равных с товарищем Блоком, впрочем:
«…есть номерок,
не дозвонюсь, но всё же
только один звонок:
«Я умираю тоже,
здравствуй, товарищ…»
(«Хочется позвонить…», 1995, ноябрь)
Хотя, должен отметить, разговор на равных у Бориса Рыжего не получается. Чувствуется некоторая дистанция, которую держит поэт, обращаясь и к Александру Блоку, и к Георгию Иванову, и к Иннокентию Анненскому, и к Владиславу Ходасевичу, и даже к «Евгению Александровичу Евтушенко в красной рубахе…». И в этом есть врождённая интеллигентность, культура, воспитание Рыжего. Некое внутреннее табу, не позволяющее опускаться до панибратства с людьми, которых ты обязан любить и почитать не меньше, чем родителей, поскольку призван в мир поэтом.
Место действия: Театр. Театр одного поэта. Театр имени Бориса Рыжего. Мейерхольд отдыхает. Очередной Станиславский с очаровательной фамилией Рейн верит, верит в тебя, мой мальчик. И не хоти даже подумать о том, что он верит всем. Что со времён его дружбы с лауреатом нобелевской премии благоуважаемым Иосифом, не существовало такого поэта, которому бы он – никогда не сходящий в гроб – не бросил бы своё чёртово благословение. Будь я твоим отцом, Борис, я бы каждый день порол тебя тяжёлым солдатским рёмнём, приговаривая: «Не будь поэтом, засранец, не будь. Это может плохо кончиться!»
Подались хулиганы в поэты,
под сиренью сидят до утра,
сочиняют свои триолеты.
Лохмандеи пошли в мусора –
ловят шлюх по ночным переулкам,
в нулевых этажах ОВД
в зубы бьют уважаемым уркам,
и т.д., и т. п., и т. д.
Но отыщется нужное слово,
но забродит осадок на дне,
Время вспять повернётся, и снова
Мы поставим вас к школьной стене.
(«Подались хулиганы в поэты…», 1999).
Декорации изготовлены: Жизнь на три малых родины – Екатеринбург, Москва, Санкт-Петербург – приводит к потере ощущения Родины как таковой.
Иванов тютчевские строки
раскрасил ярко и красиво.
Мы так с тобою одиноки –
но, слава богу, мы в России.
Он жил и умирал в Париже.
Но, Родину не покидая,
и мы с тобой умрём не ближе –
как это грустно, дорогая.
(«Стихи о русской поэзии», 1995, ноябрь).
В Санкт-Петербурге печатают, в Москве уже почитают, в Екатеринбурге ещё помнят. Плацкартные-купейные вагоны, вокзалы, гостиницы, номера пока ещё неосознанно куда более как роднее и милее сердцу. Поэт ведь.
В обшарпанном здании вокзала
с полуночи и до утра
гармошка тихая играла:
«та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».
(…)
Надрывы музыки и слёзы
не выноси на первый план –
на юг уходят паровозы.
«Уходит поезд в Магадан!..»
(«В обшарпанном здании вокзала», 1999).
Купили бы мне этот паровоз,
теперь я знаю: попроси, заплачь я –
и жизнь моя сложилась бы иначе,
но почему-то не хватало слёз.
(«Паровоз», 1998).
Ностальгия по домашнему уюту способна лишь изредка всколыхнуть постоянно шарахающуюся от требовательности бледного юноши Музу.
…И, теряя последние силы,
прижимаюсь к плечу,
Вырываюсь от мамки-России,
и бегу в никуда,
И плетусь, и меня догоняют…
(«…И не злоба уже…», 1996, январь).
Все билеты проданы: Уже есть подборки в журналах и коллективных сборниках, есть премия Антибукер (1999). В 2000 году выходит книга стихотворений Бориса Рыжего «И всё такое…». Вслед за нею в 2001 году, так же как и первая – подписанная в печать самим автором, книга «На холодном ветру». Уже недалеко до того момента, когда увидят свет посмертные публикации: «Стихи: 1993-2001» - однотомник Пушкинского фонда (ММIII), «Оправдание жизни» - однотомник избранных произведений (Екатеринбург: У-Фактория, 2004.), большие подборки в «Знамени», «Звезде», «Urbi» и других толстых журналах. Его опубликуют в Италии, в Голландии – там, в 2004 году выйдет книга его стихов «Wolken boven E». О нём будут писать в газетах, и говорить на улицах. Его творчество непременно обсудят на каком-нибудь семинаре в Литературном институте имени Горького. Ему посвятят стихи молодые, начинающие и, уже имеющие своё место под солнцем русской поэзии, прославленные авторы. Всё это ещё будет, а сейчас…
Прошёл запой, а мир не изменился,
пришла музыка, кончились слова.
Один мотив с другим мотивом слился.
(Весьма амбициозная строфа.)
…а может быть, совсем не надо слов
для вот таких – каких таких? – ослов…
Под сине-голубыми облаками
стою и тупо развожу руками,
весь музыкою полон до краёв.
(«Прошёл запой, а мир не изменился», 1999).
Мистерия-буфф: Устанавливаются правила актёрской игры с чётко определёнными не бог весть кем границами существования поэта: жизнь полная лишений, конфликт с окружающим миром, трагическая финал. (Если букер, то обязательно анти). Рифма «вижу-ненавижу», – это уже не признак ограниченной лексики, безвкусия, отсутствия поэтического чутья, а вызов всей литературной и окололитературной братии. Задача: красиво уйти со сцены. Маска надета. Амплуа Рыжего соответствует. Роль написана. Сыграна. Смерть. Аплодисменты. Восторженные читатели покидают зрительный зал, и чуть с надрывом звучит моё любимое стихотворение Бориса Рыжего в авторском исполнении:
Когда в подъездах закрывают двери
и светофоры смотрят в небеса,
я перед сном гуляю в этом сквере,
с завидной регулярностью по мере
возможности, по полтора часа.
Семь лет подряд хожу в одном и том же
пальто, почти не ведая стыда,
не просто подвернувшийся прохожий –
писатель, не прозаик, а хороший
поэт, и это важно, господа.
В одних и тех же брюках и ботинках,
один и тот же выдыхая дым,
как портаки на западных пластинках,
я изучил все корни на тропинках.
Сквер будет назван именем моим.
Пускай тогда, когда затылком стукну
по днищу гроба, в подземелье рухну,
заплаканные свердловчане пусть
нарядят механическую куклу
в моё шмотьё, придав движеньям грусть.
И пусть себе по скверу шкандыбает,
пусть курит «Приму» или «Беломор»,
но раз в полгода куклу убирают,
И с Лузиным Серёгой запевает
толковый опустившийся актёр.
Такие удивительные мысли
ко мне приходят с некоторых пор.
А право, было б шороху в отчизне,
когда б подобны почести – при жизни,
хотя, возможно, это перебор.
(«Когда в подъездах закрывают двери», 1999).
А я? Я? А я сижу на берегу. А мне тепло и скучно. Я желаю жить долго и счастливо, народить с десяток желторотых дышащих любовью и жизнью маленьких пузатиков и умереть в один день с любимой женщиной обязательно в глубоко преклонном возрасте в каком-нибудь шикарном особняке где-нибудь на берегу какого-нибудь синего моря-окияна, будучи окружённым многочисленной семьёй и многотомным завещанием, написанным собственноручно и скреплённым сургучовой печатью доселе никому неведомого королевства. И пусть сосёт мой ***, тот мудак, который, обрекая юношей бледных со взором горящим на верную смерть, ляпнул, что поэт в России – больше, чем поэт, бля.