Jedem das seine.
The doomed bourgeoisie.
Occide moriturus.
Каждому свое.
Обреченная буржуазия.
Убивайте тех, кто должен умереть.
Ax, сколько же безруких и безногих, вынужденно грязных
И больных, больных, жизнь с болью перемешана таких.
Так подтолкните, потерявших равновесие в оргазмы
Ущелия смертей, проклюнется там зренье у слепых.
Кривой и светло-желтый, словно дряхлая старушка, дом.
В нем обитает полумрак, висит под потолком, качаясь,
Еще на чердаке, где рухлядь по углам: бумага, ткани, лом,
Свисают черепа – осинники, жужжат в них осы, маясь.
Еще там стулья – старики с больной обивкой и игрушки,
Горшки ночные, платяные шкафчики с бельем
Наивность, радость, смех, простынки мокрые, подушки
И натворившие все это дети. Это ветхий детский дом.
Сиротки… только здесь их ласково пригрели,
Брошенные сразу или в раннем детстве в голод, страх…
Ветра захаживают в гости через щели,
Ведут себя, проказники, совсем не как в гостях.
Одеты, будто наспех, в пыльные лохмотья дети,
Но под лохмотьями любовь живет, огни надежд горят.
И каждый знает, что его возьмут с собою люди эти,
Которые придут сегодня вечером смотреть ребят.
А дымные глубины ночи принялись клубиться. «Ждем, не спим»
Кукушка десять куковала. Скоро добрые придут
И принесут любовь и нежность, теплоту и радость им,
Одиночество низвергнут, дома кутая в уют.
22.05…вот 22.15…стук взорвался тучным эхом,
Задрожали детки черствыми листами на ветру,
Захихикали, заерзали, но наблюдая кутанную мехом
Молоденькую девушку с мужчиной, прекратили всякую игру.
Они из публики тащили шлейф благоухания для них,
А мне чадящий лицемерием и ложью, как поросшая вода,
Погоней за авторитетом и монетами других,
У мертвых ныне что отобраны и обедневших навсегда.
Кружась вокруг себя, щебечет девочка: «Меня возьмите!
Смотрите на меня! Какое платьице красивое и я».
Уставились глазища остальных. Хотите верьте или не хотите,
Но, чтобы блеск в очах детей завелся, не было и дня.
Один лишь мальчуган не взволновался тем визитом,
Он изучал чудесные картиночки под сенью траура волос.
Причудливые, странные, его глаза мерцанием залиты.
В рисунках он, не в комнате, нырнул в круговорот метаморфоз.
«Ах, славненький какой!» из сумочки явился апельсин. –
Держи, малыш, поедем с нами, будешь нашим сыном.
Головка отворачивалась медленно от красоты картин…
Взял фрукт, совсем не зная, как же обращаться с апельсином.
Мадам взяла за ручку мальчика, и тот последовал за ней,
По месиву дорог…кареты тряска…улица…распахнутые двери…
«Приехали, милашка»…изумрудная аллея…дом глядел из-за ветвей…
По мраморным ступенькам…статуи…плющ ядовитый…роскошь интерьера…
И удивление… «Иди за мной»…дверь в погреб…мрак… «Воды ему налей!».
Неделю нет еды…измученного, нелюди к стене в запястья пригвоздили,
Его по-зверски, извращенно мучили, мадам же рисовала каждый день…
Она изображали муки перед смертью... к ножкам книги прицепили…
Мольберт и холст… палитра… кисти… краска…
Свеча и грубые мазки, что воплощают сказку.
Картина зарождалась в стонах, плачах и молчании ее, она как тень,
Смотрела…смех тирана, вдохновение в груди бурлили.
«Morior!»
«Sic tene.»
«Умираю!»
«Оставайся таким же».