Я дам себе двадцать четыре часа.
Учили: для повести больше, чем надо.
И город, поставленный ночью на карту,
от снежного паводка спрячется в сад.
Деревья, которым не мебелью стать,
не палубой, прямоходящей под юнгой,
цветущие дротики будут метать
в томящийся март, истекающий слюнкой.
Он даст себе времени меньше, зато
он к небу простёртые корни подымет,
не чувствуя сходства ни с нами, ни с ними,
балкон занавесит гирляндой цветов.
Пейзаж между делом накинет шарфы
на устья, чьи счастья гортанные всплески
войдут в виде данных последней графы
анкеты с печатью, оттиснутой сердцем.
И что будет сниться, то будет висеть
потом на гвоздях и соцветиях клейких,
в ложбинах и ямах тетрадей в линейку,
куда собираются зрители все.
И что будет сниться, то кинется вон
из комнаты, чтобы над уровнем моря
исполниться, вырасти из ничего,
равняясь сосуду в песке по объёму.
Покажутся двадцать четыре часа
отрезком движения ртути по свету,
и женщина нового образца
тебе нагадает по старым приметам,
что март не притронется к тем зеркалам,
где грелись в перчатках февральские руки,
что яблоко, треснувшее пополам,
потребует знания горше разлуки,
что облако, днищем летящее вверх,
послужит для свежей весны авансценой
и в кафельном городе – взбитою пеной,
в которой родиться не грех.