Крылатый юноша в крылатке с пелеринкой,
Не крючкотвор, не крохобор, а стихотвор,
Кручёная кручина светлой грусти,
Кручинная головушка раздолья,
По Невскому гуляет, по Тверской,
Бывает, на Крещатик забредёт,
Живёт же на особицу в мирской,
В Воронежской, в Орловской, в Костромской,
Частенько в Зауральской дальней доле,
В глуши, в изгнании, в подполье и запрете,
На рясном поле – с косарями заодно,
А то и кровельщиком где-нибудь в Осколе,
Или с казаками в дозоре и в пикете,
С исподу домотканый, рукотворный,
Кондовый, истый, но не подзаборный,
Он в утлой лодочке плывёт по Таре,
Где мир ему свои пестроты дарит,
Душою тороват и, как татарин, вспыльчив,
Чуть-чуть пермяк, на ноготь армянин,
Рассудком – иудей, замашками – челдон,
На службе – благородный дворянин,
На даче подмосковной – русский барин,
А в кабаке – цыганский он барон,
И безнадёжно каждый раз влюблён
В пресветлый образ, хоть живёт с простушкой,
Которая его, как побрякушку,
Трясёт и тормошит надменною рукой,
Он верен ей, как, впрочем, и себе,
А потому всегда готов стреляться,
Рубиться, драться, противостоять
Пусть даже легиону пустозвонов,
Брыкастых наглых молодчаг,
Налётчиков заправских и ухлёстов,
Бретёров, дуэлянтов записных,
Которым нет нужды, что он – Пиит,
Пока на поединке не прибит,
Или пока не сдохнет в заточенье,
В бараке непродышном, чёрной ночью,
Питая чистой кровью жирных вшей,
Там только и представится воочию
Ему, в конце концов, узреть
Пресветлый образ, мимолётный гений,
И улизнуть за ним вослед форелью,
Разбившей всё-таки нещадный этот лёд…