Попробуйте выдохнуть на прохладное стекло так, чтобы на нем получился затейливый узор. И на этом выдохе попробуйте что-нибудь произнести. Может быть, у вас получится нечто, имеющее в своей основе вэйа и вэй, вэай.
Услышанное человечьим ухом и произнесенное человечьим языком имя, которым эти существа называют свой народ, звучит для нас как феи, пери или феайр. Русский язык, являясь заповедником древних смыслов, где всё сказано прямо и просто, сохранил слово «веять», означающее тихое движение воздуха, всегда сопутствующее явлениям в э й а.
Мысленно я обращаюсь к ним, как к в э й а, иногда, непонятно для меня почему, к в э й а добавляется и в э а й. Может быть, мне просто нравятся эти гласные, самые веселые и летучие из гласных звуков, а единственная согласная всегда означает для меня звонкий и, вместе с тем, прихотливый завиток. Последняя же "й" созвучна их неуловимости и их внезапному исчезновению.
В э й а и В э а й - чудесный народ, называю их я, не претендуя на правильное произношение, ибо произносимое человечьим языком теперь удаляется от звуков
В э й.
Повествования о них кажутся всё инфантильней и нелепей, как и часть нашей природы, созвучная с природой в э а й, удаляется от наc по мере того, как род людской становится медиатором, надменным и жестоковыйным слугой другой затеи, имеющей место быть.
Тела в э а й состоят из радужных гранул по плотности схожих с воздухом. По форме своей эти гранулы чаще всего напоминают чечевицы, линзы, либо же капли. Каждая гранула, как зерно граната, как сосудик из янтаря, как флаконы майя для хранения запахов, в подернутой цветом оболочке хранит некую тайну; там остановилось мгновение, как гость, уговоренный остаться, мгновение, восхищенное как бы способностью этих существ внимать, вбирать в свою архитектонику однажды пережитое состояние.
Это основная, формообразующая, магическая способность в э й а.
Отсюда образ жизни, способы находить себя в пространстве и особенности поведения. Поверья говорят о том, что в э й а можно увидеть только исподволь, краем глаза и очень ненадолго. Воистину это так.
Первое – они всегда заняты сбором. Как алхимики в состав своих радужных переплетенных токов, добавляют они лучшее из того, чему довелось им внять; счастливые капли, которые родит Божий мир в своих теплых, вынашивающих, потаенных складках.
Второе – с легкостью перемещаясь в воздухе, они никогда не встанут на вашем пути, как и вы не встанете на пути жарко дышащего стада, к тому же поднимающего пыль. Да простят меня самые изящные из нас.
Свидетели эпизодов с участием в э а й часто призывают на помощь такие фигуры речи: «соткались из цветного воздуха», «вдруг оказался в основании радуги», «точно радуга тихо подула в ухо», «присела на скамью сирень», етс.
Упоминают о плесках в разных направлениях, протуберанцах, движение которых подчинено сложному ритмическому рисунку. Предания говорят о феях, танцующих в цветных развевающихся одеждах по над лужайками, о крылатых, обнимающих воздух, о тихой шаровой молнии, переливающейся после дождя в излучине реки, среди капель, падающих и падающих с грузного, коленопреклоненного куста. По сравнению с людьми, в э й а – иная, невесомая субстанция, и не мудрено, что люди часто воспринимают их природу как женственную, хотя это совсем не так.
Есть, или были в э й а, занимающие в пространстве гораздо большее, чем человек, место. Иллюстрацией к этому служат хотя бы упоминания о китайском «золотом драконе», являвшимся там, где всё было красиво и гармонично, и вдруг становилось нестерпимо хорошо – от какой-нибудь малости – сопения чайника или младенца, от счастливого «падения плошки на мягкий носок». Да мало ли от чего пространство вдруг занимается – как вода занимается белым ключом, и в нем мечутся все новые и новые соответствия, все расцветает приступом счастья у какого-нибудь солнечного пятна. Тут, где-нибудь сбоку, появляется он, «золотой дракон», с блаженной миной припадая, причащаясь к этой минуте, добавляя в нее праздничный, ни с чем не сравнимый росчерк – усвоено. Колыбель с Моисеем спасена на излучине времени.
Инкунабула, колыбель – мне кажется одной из уместных метафор для зерен
в э й а . Слава Богу, никто не смог препарировать, анатомировать тела в э й а, не поверял скальпелем их гармонию. Никто не знает, какая сила - какое сочетание - удерживает вместе и перемещает груды их летучего бисера, поставляет их увеличительные линзы рассматривать друг друга. Никто с точностью не определил, где у них глаз, а где пятка.
Людское сознание наделяет всё виденное антропными чертами, и мы видим в любом феномене, в любой трансформе человечка в причудливых одеждах, с крыльями, или, на крайний случай, морского конька, спрятанного в своих лепестках. В э й а могут принимать любые формы, кроме прямоугольных, об этом я скажу позже, но не это главное.
Главным в них, качественно отличным от нас, всегда будет иной способ восприятия, исключающий собой потребление других. Гранулы их тел воспринимают фигуру счастливого стечения обстоятельств как повитухи младенцев и ничего, слышите - н и ч е г о, не убывает при этом «окормлении» из мира. В э й а не привержены злу.
Третье – появляются очень ненадолго. Оно и понятно.
Четвертое – мест, способных сообщить времени такое веселое состояние, почти не осталось.
Да, едва не забыл, в е й а при своих переливаниях в воздухе издают сложный звук – похожий на еле слышный, но весьма заливистый хохот. Когда пробовали распросить хохотунов о месте их постоянного пребывания, о сакральном резервате Вэай, те со свойственным им смехом произносили совсем уже незапечатлеваемое, нечто вроде - Дарджилинг. Дарджилинг. Теперь, наверное, только там.
Те, кому дико посчастливится зреть в э й а – помните, перед вами коллекция остановленных мгновений, от древних до тех, что еще случаются, сбор мимолетностей, схваченных внимательным медом, сбор ведаемый, продолжающий жить.
Тень, отбрасываемая ими, действительно похожа на бабочку, психейю – орфография моя. Набоков, да и многие до него, прозревали существо «дыханий» в своих занятиях с бабочками, в своих навязчивых, порой болезненных поисках Терры, другой, воистину правильной реальности.
К сожалению, непреходящее желание прикоснуться к тайне методом изувера, поместить ее в морилку, а затем в расправилку, стянуть концы чехольчика банковской резинкой, наконец, выставить напоказ в стеклах и переплетах от Альфонса Мухи, открывает главу, самую печальную в повествовании. Главу о травле вэй.
Народу В э й а и В э а й нечего делать в наших полисах и на наших стогнах. Им надо полниться впечатлениями, вбирать из свежего воздуха свои восторги,впечатывать их в себя. Но и в наших стенах они исподволь появляются, мерцая незнакомой игрушкой на елке и слушая лепет нашей ребятни. Дети, помните – в э а й никогда не похищали детей. Хотя, не каждой мамаше это объяснишь.
Наши души так же прихотливы, внимательны, так же окукливают особые состояния и расстраиваются от малости, от какого-нибудь шарканья за окном. И так же доблестны, неуживчивы с теми, кто смеет им приказывать, и так же иногда собираются в причудливую фигуру, похожую на соску, в хлебный мякиш для Бога. Некоторые верят, что мы – жующие личинки в э а й, гусеницы для бабочек – однако, заверяю вас, это не так.
У в э а й свои истоки, своя история, своя миссия. Некоторым, возлюбившим природу и породу в э а й, с головой ушедшим в наблюдения «за уголком своего глаза», удалось при жизни, не увидев смерти, совершить метаморфозу, и теперь они бродят, должно быть в Дарджилинге, со своим новым роем, со всем смехопотамом. И жаль, если такие переходы невозможны.
Появление на свет новых в э й а возможно только тогда, когда их родители, а иногда их более двух, сверх-усилием своих инкунабул, способны создать что-то совершенно новое, не еще одного солдата и не челядь для обстоятельств, но небывалую ранее ипостась. Поэтому в э й а все разные, хотя их ни с кем и не спутаешь.
Теперь о супостатах, онтологических противниках в э й а – о «тех, что ходят по прямой». Эманации «мысли о самой себе», их отличительные признаки в природе и культуре людей – прямые линии, острые углы, сквозняки, башни и обелиски, копья, мечи, конструктивизм, исчисление вообще. Духи и директивы директивных. Иезуиты вселенной, «х – rays», у них своя простота и свой строй. В открытых пустых пространствах, будь то океаны, горные вертикали, переплеты, сшивающие стеклянные листы небоскребов, лежат торные тропы этих духов и следит за ними пославшая их мысль. Где зиждется их порядок, нет в э й.
Таковы супостаты рода в э й а по своей природе. Их прихвостни, коллекционеры чужой боли, много раз пытались поймать или заточить в э а й в свои реторты, хотя бы собрать их цветные чешуи, подвергнуть анализу. Но чудный народ тает у них на глазах, и рассмотреть в этом таянии они могут только нечто, похожее на любительскую кинохронику летнего вечера.
Некоторые малодушно думают, что люди – овеществленные потомки настигнутых и проторгнутых такими духами в э а й, незаживающая рана которых стала жрать себе подобных. Мне хочется верить, что настигнуть природу вэй невозможно.
Несмотря на то, что люди, а с ними все живоедящие существа, директивны,
в э й а и в е а й пока еще влекут их, являются им как путеводные феномены.
Несколько слов о мелодионе. Он возникает, похожий на кочан цветной капусты, или на дерево с вьющейся кроной. Тогда в э а й стремятся к нему отовсюду, где бы ни находились. Для них мелодион – посланец Бога или сам Бог, источающий в этот момент новую музыку, музыку только что им придуманную. Вэай слушают и слушаются его. Это миг их «внимания и повиновения». Мелодион дает им новые основания, новые партитуры для жизни.
И они защищают мелодион. «Мысль о самой себе» не приемлет его появлений в мире. Туда бросаются враги, и на защиту являются всё новые вэай. Их зеркальные эгиды доводят директивных, рвущихся к мелодиону, до помешательства. Наконец все кончается. Падшие зерна становятся похожими на изморось, потом исчезают. Их собирает Бог.
Как опостылит, посети
пустую гранулу «Green tea».
Здесь честный, траченный уют,
и шишки к чаю подают.
Здесь думаешь – куда, куда,
откуда явится звезда,
и битый час сидишь тишком,
наморщив чай под молоком.
Снаружи, за входной слезой,
проистекает кайнозой -
тенями городских пролаз,
обернутыми в пыль и газ.
И думаешь – как ни крути,
как ни ходи сюда, в «Green tea»,
как без конца не повторяй -
генезис гнозис потерял,
как не дыши на лист окна,
с чего-то надо начинать.
Тогда начни с эфемерид,
так Тихо Браге говорит,
поверх оптических осей
вглядись в их полный раскосец,
в попытку слабую груди
расчислить чай под молоком,
неисследимо уследить
движенье одного в другом,
движенье в воздухе листа,
и лакуны в самом листе,
смятенье хлорофильих стай,
пасущихся на мерзлоте.
Сиди, насуплено следи,
так наследила и сидит
вода, что смысла не нашла
в копченом зеркале стекла.
И может быть тогда, когда
всё это надо покидать,
в стене, рассмотренной сто крат,
узнаешь свой Большой Квадрант.
Его никто не рисовал,
но испещрилась киноварь,
когда в Дарджилинг и Бутан
рой вэй вэайский улетал.
Теперь, наверно, только там
их бродит гипохохотам,
там не едят, хотят и пьют –
летят, хохочут и поют.
И видишь чаяние своё,
их переливчатость, живьё,
их дофамин, их эндорфин,
парящий крыльями со спин.
Еще ты видишь, как они
стоят подобием брони,
прикрыв собой со всех сторон
точащийся мелодион.
Здесь Тихо Браге поднимись,
разряженный как махаон,
и непременно ошибись –
что движется вокруг чего.
«Если нам хочется, чтобы солнечные часы бытия обнаружили свою стрелку, нам следует помнить, что сила, доблесть и счастье человека в презрении и вражде к теням и звездам, таящим от нас свои секреты.» Набоков.
Пнин Ван Вин. Конспект лекции, прочитанной для общества «Бодрый Массачусетс», штат Массачусетс.