1
И лишь во мне, и только я в лиши
сам по себе излишен в полной мере,
певец пути в армяне из шишиг.
С последними по вере сомесмерен,
я с ними лишь и более ни с кем,
избыть своё излишество не в силе,
преодолею вавилонский тлен,
как ранее – египетские гнили.
2
Исходим из предположенья,
что мы на самом деле мы.
Приносим чушь во всесожженье.
Пустые золы и дымы
в горсти густеют свежей манной,
по камню стелятся кошмой,
по ветру – песней караванной
с иофетической божбой.
3
Дом отступал к реке, как Наутилус,
приборами почуявший январь.
Антоновки неистово молились,
но осень ранняя вела себя, как тварь.
Береговушки рыскали по-сучьи.
В предчувствии недетских холодов
густела кровь в скрещенных жилах сучьев
и закипала в мускулах плодов.
4
За горизонт в горизонтальном лифте
тащусь на север по боку земли.
О, Господи, зачем так молчалив Ты?
Скажи лифтерам, чтобы подмели
все эти звезды, фантики и спички.
Сор не растёт, не тает, не горит,
но развращает душу Елекрички,
ползущую на встречный Елекрик.
5
Поэта Серафим из Хиросимы
вел за язык по памяти ко мне.
Их тишина была переносима,
как две сумы молитвенных камней.
Пешком, из переплета в переплет,
по горло вбред, минуя реки яви,
с безмолвием, сияющим, как лед,
они вошли в пылающий Рейкьявик.
6
Притаилась в поэте Москва.
Не качай головою - уронишь!
Край родного… В дуршлях рукава
просыпается зимний Воронеж.
Тверь, Коломна, застёжка Кремля,
всё горит, источая французов.
У поэта в кармане земля,
по которой не ступит Кутузов.
7
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы.
Пропущенный игольным горе-ушком,
я ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.