Первородство
1-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"
ВОЗВРАЩЕНИЕ К СКРИЖАЛЯМ
"Что ми шумить,
что ми звенить
давеча рано
предъ зорями?"
(Слово о полку Игореве)
ПЕРВОРОДСТВО
Beatus ille qui procul negotiis
(лат.)
Блажен тот, кто вдали от дел. (Гораций)
1
Вдалеке от роскошных забав
принаряженной суперэлиты
неказисты, помяты, небриты,
от трудов и гульбы недоспав,
чертыхаясь, честят комсостав
смакователи сельского быта,
мошкара, муравьи и термиты —
горожане с рабочих застав.
То-то весело им наблюдать
нестеснённую жизнь-благодать
на квадратах цветного экрана,
всю вальяжную чистую рать
из рекламного киноромана,
казино, варьете, ресторана.
2
Казино, варьете, ресторана
не минуешь спокойным шажком.
Вспоминай-ка! Конечно, знаком,
как приманчив шипучим и пьяным
(если ты не с дырявым карманом),
начинённый соблазнами дом.
Нагулявшись, смеялся потом
над собой же за тягу к обманам.
Иногда похвалюсь за чайком.
Было — не было. Кажется сном.
Не разор - перочинная рана.
Под хмельком, обмывая диплом,
метил в ясновельможные паны
отставной подмастерье Вулкана.
3
Отставной подмастерье Вулкана,
дошагав до итоговых лет,
я не тужусь под грузом монет
и не тешусь вальяжностью стана.
В дни реформ, с упразднением плана
и спасая дырявый бюджет,
государство спустило в клозет
трудовые гроши ветерана.
Узелки заплетаются туже.
Что ни выход — то топкая лужа.
Старый молот расшатан и ржав,
и кузнец притомлён и застужен.
Вот взыграл непокладистый нрав.
Я распелся под сенью дубрав.
4
Я распелся под сенью дубрав.
Я топчу желудёвую россыпь
и сбиваю жемчужные росы
с опушения вызревших трав.
Искупаюсь меж хлопцев и пав
и у заводи, бодрый и босый,
обсыхаю на кромке покоса
под щенячьи восторги и гав.
Вместо дыма мартенов и домен,
надо мною, лучист и огромен,
незакрытого солнца расплав.
Из крутой революции в доме
выбираюсь обижен, но прав.
Я теперь, как библейский Исав.
5
Я теперь, как библейский Исав,
променял изначальную тропку
и совсем по другой неторопко
углубляюсь в просторы отав.
От железного лязга устав,
понял вкус богоданной похлёбки,
не чураюсь заслуженной стопки.
Сам себе и директор и зав.
Бремя лет положило предел
продолжению начатых дел.
Хоть и горько, а плакать не стану.
Пусть продолжит, кто смел и умел.
Пусть покажет народам и странам
первородство бойка и чекана.
6
Первородство бойка и чекана
перед шпагой и парою шпор,
сошкой, метром, кадилом — не спор.
И не стоит доказывать рьяно.
Техпроцесс посложнее романа,
громче гимнов ревущий мотор.
Острия не затупит укор.
Архимед знаменитей Брентано.
Мне ж неймётся. Наткнувшись на мель,
трезвость прозы меняю на хмель,
страсть Петрарки и пылкость Ростана,
на ритмичный рифмованный сель.
Гибкость стали и прочность титана
променял на букварную манну.
7
Променял на букварную манну,
а никак не забыть насовсем
строгость формул, исхитренность схем,
вездесущесть портального крана,
громыханье прокатного стана,
согласованность сложных систем
многомощного пресса-тандем
и шарнирную ловкость кардана.
Распростившись с гремливым соседством,
прибегаю к испытанным средствам,
восполнителям нервных потрав.
Тонизаторы. Спутники с детства.
Семя мака из строчек и граф:
модный таймс и старинный устав.
8
Модный таймс и старинный устав —
завитушки на скрюченных стеблях,
разбирайся в фасонах и кеглях.
Сыпь, как надо, — и будет "Стоглав",
"Энеида", "Отелло", "Фальстаф"...
Изречённое с гор и на греблях
разлетится легко и немедля,
и пример, и урок преподав.
Вот и вышло. Не думал. Старался.
Шёл спокойным предписанным галсом.
Был готов и отточен, как штык.
До рубежного края добрался
и по текстам и в деле постиг:
зрелый возраст — как приступ на пик.
9
Зрелый возраст, как приступ на пик,
избавляет от лишней поклажи.
Убегал от потерь и покражи,
глядь, а всё обесценилось вмиг.
К неустанному делу привык.
Щеголяешь заслугой и стажем,
а у финиша, в новом пейзаже,
от заслуги останется пшик.
Все сверхмерные фунты нагрузки
лишь ускорят скольженье при спуске,
на подъёме — прикусишь язык,
хоть какой, и немецкий, и русский.
Перелёт на иной материк
не выносит тяжёлых вериг.
10
Не выносит тяжёлых вериг
и без них не свободная воля.
Ей бы мчать без дороги по полю,
да мешает завзятый ямщик.
Я в тугие коллизии вник,
разучил выпадавшие роли,
подчинился предписанной школе,
как прилежный её ученик.
А по ходу разыгранных драм
прояснилась с грехом пополам
многосложность и трудность простого
и изменчивость пиковых дам,
и случайность пристрастий и зовов
дам трефовых, червонных, бубновых.
11
Дам трефовых, червонных, бубновых —
всех затейниц любой суеты —
да хранят короли и вальты.
Их, красавиц, замужних и вдовых,
да взлелеют в нарядах казовых
биржевые тузы и киты.
Пусть хозяйкам у каждой плиты
хватит риса и мяса для плова.
Я ж отныне духовною пищей
до отказа взбодрён и насыщен.
Гиппокрена — мой добрый родник.
А наяды меня не отыщут.
Оставляю тот шалый цветник,
окружась заграждением книг.
12
Окружась заграждением книг,
продолжаю дышать, как придётся.
Наблюдаю загон производства.
Редко-редко залью за кадык.
Всё гадаю, какой силовик
защищает маразм и юродство,
по которым народ отдаётся
в когти жадных ярыг и барыг.
А меж тем газорезки горят,
ходят пилы, дробилки дробят.
И металл, так и сяк пережёван,
сядет в печь и вернётся назад.
Мне ж — увы! — не запраздновать снова.
Упасаюсь от бабы копровой.
13
Упасаюсь от бабы копровой.
Подфартило. Способствует спад.
И машины потише стучат,
и не слышно гудков от Азова.
Над предместьем стал жиже багровый
пыльный полог и газовый смрад.
Ветераны — кто к шашкам, кто в сад,
сталевары пошли в рыболовы.
Я ж укрылся, в дыму не зачах,
затворился в тенистых лесах,
стал беспечен, опали оковы.
Погонялка сидела в часах,
а теперь ни намёка такого
в мастерской, где штампуется слово.
14
В мастерской, где штампуется слово,
побогаче, чем в роще корья,
изобильная уйма сырья.
Изводите и будьте здоровы!
Вот и роюсь в добыче фартовой,
бесконечные вирши кроя.
И течёт, не прервётся струя
из традиции средневековой.
Лейся слово, плыви в поднебесье,
становись инвективой и песней,
заиграв, зазвенев, засверкав.
Песня — оклик, приветствие, вестник —
расцветай во владеньях купав,
вдалеке от роскошных забав.
15
Вдалеке от роскошных забав,
казино, варьете, ресторана,
отставной подмастерье Вулкана,
я распелся под сенью дубрав.
Я теперь, как библейский Исав,
первородство бойка и чекана
променял на букварную манну:
модный таймс и старинный устав.
Зрелый возраст, как приступ на пик,
не выносит тяжёлых вериг,
дам трефовых, червонных, бубновых.
Окружась заграждением книг,
упасаюсь от бабы копровой
в мастерской, где штампуется слово.
1999-2000 гг.