ЯН-варь
Середина зимы как яблоня
разродилась вдруг снегирями,
и полевка спешит на злобу дня
пропищать в снегу, одурманить
злую сплетницу заохотную,
с рыжим посохом, остронюхую,
что по насту мчит, аки посуху,
завидав вдали вислоухую.
Середина былинной силушки
корневища пускает загодя,
направляя сокА на ивушки,
чтобы те зацвели для пАгоды;
на крещенские разбуянится,
в иордань падет, осутулится
с Рождества загулявший пьяница,
перегаром заснежив улицы.
Cердцевина зимы капусткою
прохрустит по тропе наезженной,
покрывая лощину хусткою*
вдоль околицы позаснеженной;
поперек холмов наморщинится,
белой пудрою посыпая лоб,
на весну сердясь, именинницу,
сердцеед зимы – сам январь-холоп.
*хустка – косынка (укр.)
фе-ВРАЛЬ
Цвет луны далеко от телесного,
не люблю я плутовку зимой,
и дорогой уходит воскресною
день Крещенья, запив полыньёй.
По февральскому тракту околица
стосковалась белёсой вдовой,
а в ветвях заплутали и колются
снегири, в цвет придя кровяной.
Снег скрипит и пускает позёмицу,
прокатив по деревне арбой,
и на старую белую звонницу
вороньё переносит забой…
Мерзлых ёлок остовы остывшие
в воробьиную пристань спешат,
и в отгулы уходят всевышние:
без оплат, без заплат, без зарплат…
Март и Марта
Понимаешь -- просто: я боюсь,
я боюсь любви, как наводненья,
словно капитан за «левый» груз,
словно солдафон при исполненьи.
По асфальту шлепает тапер
(по соседним клавишам не надо!),
и опять рискует как сапер
первенец весенний на параде:
«Я тебя люблю!» -- «А я боюсь! --
тридесятых царств, восьмого чуда…»
Но в ответ молочный карапуз
с крыш роняет хрупкую посуду.
А закат горит, как Кошкин дом,
рассыпая искорки Венеры,
полирует месяц ноготком
партитуру ночи под фанеру.
«Я тебя люблю, и не боюсь,
бьюсь над воспитанием ребенка…»
И спускает небо в тайный шлюз
белые и с-нежные пеленки…
ГекзАпрель
Что же, апрель, ты никак не отпустишь весну на охоту?
Черные ветры как вороны землю терзают пустую,
сгинувшим травам короны венчают снежинок пехоты,
тужатся почки, расходуя жизненный клей вхолостую.
Дни умываются солнцем едва… словно павшие птицы,
не подымая голов, чуть рассвет, -- уже клонятся долу,
что ж ты, апрель, до сих пор не позволил весне распрямиться,
юбкой цыганки расшить и расцветить леса, как подолы?
Чьим повелением правит здесь бал поморозная нежить,
чьими грехами замолены до смерти вешние воды,
что отойти все не могут?.. Но кесари майские взрежут
чрево распухшей, готовой к рожденью, сибирской природы!
Ма(й)ета
Что-то я сегодня опоздала
окна запереть к приходу ветра:
на перекладных уже немало
отмахал таежных километров
и теперь несет снегов кадрили,
заарканив ели и березы,
горсть холодной белой снежной пыли
залетела в форточку с мороза.
Как же мы с тобой недоглядели,
что весна на месяц припозднилась,
что еще не умерли метели,
что еще любовь не отпостилась?
Что возможно-можно-осторожно…
сложно жить в период межсезонья,
а поземка наметает кожу
в изумруды нежные газонов.
Валит хлопок, как из преисподней
вылетает пепел над вулканом,
почему не терпится природе
залечить оттаявшую рану?
Запеленговали неотложки,
на проспекты вылетев спросонья,
невозможно-можно-осторожно…
сложно жить в период межсезонья!
И(ю)нь
Разрыдалось утро белой свахой,
клок тумана – на расчёски сосен,
разодрав небесную рубаху,
солнце подымается колоссом.
По Тунке*, по взлётке, мимо взгорий,
приютив реликты в горных снЕгах,
ледниковой чашей пало море,
высохшее от тоски по небу.
Задохнёмся, исчерпав на вздохе
силы, чтоб на выдохе, как нерпы,
жизнью обновляя силу лёгких,
под воду уйти от браконьеров.
Там, в подлёдном мареве раскосом,
высыпав молитвы в руки чаши,
Будда по пескам шагает босо,
и на Углях грешники не пляшут.
Боги там танцуют многоруко,
ублажают деревА моленьем
дЕды до седьмого в ветви внука,
зарекаясь от грехопаденья.
Знаешь, это – наше небо, милый!
Утро, вон, смеётся белой свахой,
мёдом солнце в нас вливает силы,
а Саяны обнажили сахар…
Семьдесят восемь июльских ночей
Где-то любовь заблудилась опять,
что-то весенние скрипки не впору ей,
я голубям приказал запрягать,
пусть же несутся скорее, почтовые!
Близко -- далЕко ли, устлана степь
травами свежими, тропами новыми,
майские грозы исполнили стэп,
лето – на всходе, хмельное и томное.
-- Семьдесят восемь июльских ночей.
-- Слушай, откуда, ведь в месяце – тридцать?..
-- Это -- у вас, а любовь-казначей
в магию чисел открыла границы.
Было их семьдесят восемь тогда,
лето прошло, и на цыпочках – осень,
и с укоризной смотрел календарь
на отлетавших в сентябрьскую просинь...
А под июлем стонала любовь,
переполняя цветочные блюдца
мятным нектаром и росной водой,
не позволяя устать, иль проснуться!
Перевязала дорожкою сны
по рушникОвым дарам и обрядам,
думали оба – дойдут до Луны,
плакало лето от счастья, как надо!
Все перепуталось, трижды сошлось:
грозы галопом – по краю и мимо,
и отцветали попарно и врозь
свадьбами красок цветы полевые.
Переливались румянцем сады,
ночи глубокие в звездах тонули,
и на земле -- только я, только ты,
только любовь в этом терпком июле!
Там, за окраиной зимних миров,
в звоне сияния северных красок
с перецелованным летом втроем
мы вспоминаем июльскую сказку!
Вчетверо сложена летняя нить,
теплою шалью укрыла от бури,
эту Полярную ночь пережить
нам помогают все ночи июля!..
Август(о)
А небо на пруды упало ночью
раздетым и дрожащим звездочетом,
и иволга заплакала пророчьи,
когда туман всходил холодным потом;
и пел костер полУночную песню,
попыхивая древней желтой трубкой,
а в гамаке Вселенной грелась тесном
Луна, любовь впитавшая, как губка.
И вот, попав в небесные скрижали,
не дожидаясь серости рассвета,
от звезд мы укрывались паранджами,
чтобы не сглазить по земным приметам;
чтоб не затмить, костер лизал поленья,
а дЫмы отводил, куда подальше,
и иволга плела стихотворенья:
ночные, откровенные, без фальши.
Но уносила ночь свои мольберты,
и облекалось небо звездочетом,
раскладывая искры по конвертам
и собирая иволгины ноты;
дремал в дыму костер старым якУтом,
туман кропил водой святой по травам,
а по прудам Христом всходило утро,
кадилом Солнца освящая пары…
Сен(тябр)ь
Не прощеная осень-стерва
в декольте завлекает ветер,
флейты труб оголили нервы
и бемолями душу рвут:
«Знаешь, ты в этой жизни – первый,
самый лучший на целом свете…», --
пьяной девкою из таверны
осень песню сплетает в жгут.
Как гуляет, ах, как шарманит!
Позабыв и дома, и шхуны,
по причалам любви разносит
забродивший брусничный стон;
золотыми звенит в карманах,
надрывая, цыганит струны,
загулявшая с ночи осень,
козыряющая в бостон.
Загребают сады подолом,
падуница дурманит воздух,
с жирных чаек стекает лето –
волдырем облепили пирс;
«самый лучший», -- выводит соло, --
«самый первый», -- краснеют грозди…
Нищей, брошенною, раздетой
плачет осень с утра в карниз.
Октябрь
Что с тобой, осень: на тополь повесила шубку,
шарфик – на иву, ступив за порожек босОй,
ты, как и я, разругавшись с зимой не на шутку, --
за опозданье на встречу всего на минутку, --
всплеском обиды дорогу наметишь домой.
Кто тебя видел на заспанном клеверном ложе,
кто разделил с тобой посланный гномами сон,
ты, как и я, перехлесты дорог подытожив,
к многие лета прибавила зимы, и тоже
тройку в галоп отпустила лететь под уклон.
А по разводам, омытым дождями косыми,
кружевом нежным и юным пройдется зима,
ты, как и я, согревая ладошками имя,
не привнесешь в окончанье просящийся иней,
серым воробушком греясь на солнце сама…
Ноя-бр-р-р-р-ь
На поляну вышел робкий месяц,
на рукав присел мохнатой ели,
и на нотный стан шарад небесных
сонные спустились акварели…
Вспыхивают спичками кометы,
чертят расчернильненное небо,
и дымятся трубы-сигареты
на горбушку солнечного хлеба.
Плачет, что бродяга под жалейку,
взвизгивая тонкою пилою,
ветер, завернувшись в телогрейку
дома, сохраненного золою.
Обернулись золушкой сугробы,
а вокруг запахло пирогами,
и пришел волшебник зимний, чтобы
на стекле оставить оригами.
Заглянув в избушки лубяные,
белый заяц понапутал тропки,
и застыли копи соляные
на макушке безымянной сопки.
Только Марс сегодня неприветлив,
кровянит под сердцем у березы,
и подруга-ива ломит ветви
на тоску и, точно, -- на морозы…
Декабри
Завернулась тоска в полушубок декабрьский,
а с дубленого неба – окрошкою сыпь,
я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку:
разведу акварели разлуки горчичною краской,
в до-ре-ми превращая за окнами скрип.
На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою,
обленилось Светило и мимо прошло,
а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою,
и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет,
то фа-соль-ю срывает на городе зло.
И не выманить стужу: с утра заливает с туманом,
баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто,
в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно,
и сугробы растут по ночам, словно с кашицы манной,
а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до…