Я вышел за ограду – никого…
Зато окрестности затоптаны на совесть.
Помесь
собаки, волка и шакала,
пренебрежительно оскаливши клыки,
обнюхала меня и ускакала.
Вся живность то ли поиздохла,
то ли в испуге где-то притаилась.
Наизволок дорога побрела,
взбираясь на отлогий голый холм.
Что за напасти? Помню хорошо,
здесь по обочинам стояли тополя,
пусть и заморыши, но листьями шептались…
А заросли терновника? Их нет.
Как не бывало и густого разнотравья.
Торчат какие-то колючки из земли,
которая иссохлась и растрескалась донельзя.
Вон камень впереди белеет тушей
оцепеневшего немого вещества.
Вонючий старый гриф чернеет хмуро:
исчадие, ублюдок, вестник смерти!
Я подошёл к нему почти вплотную,
в муть красную зрачков его вперяясь.
Не шелохнётся, тварь!
Нажрался падали и чинно отдыхает.
Он у себя в аду заглавья старше,
обугленный и чёрный от трудов:
в надмение он падаль превращает,
он трупным ядом возрождает свою плоть.
И вот мы с ним довольно долго обсуждаем
вопросы мира и войны на белом свете.
Кивает мне исчадие. Согласен
с предположением, что без войны нет мира.
Пора, однако, клавишу пробела
нажать три раза и сменить партнёра –
сей лысый пентюх мне изрядно надоел,
какой-то он смурной и непутёвый…
И тут с небес раздался детский голосок,
который напевал так весело, так безмятежно,
что получалось, словно бы и я совсем не прочь
с ним, кто б там ни был, взапуски побегать.
И свет кругом разлился, ветер стих,
защебетали пташки, хлеб заколосился,
лазейку к солнцу вдруг нашёл родник,
а гнусный гриф туманцем испарился.
Что ж камень? Потерял увесистость и твёрдость,
расплавился, расплылся и раскис,
в известняковое разжидился болотце…