Я был незанят, выметен и убран,
с исподу весь сквозил отпетым светом,
гостей навязчивых глушили стражей трубы
в моих владениях запретных,
запретных для пройдошных пустомель,
как, впрочем, и для всяких добролюбов,
был строго-настрого указ вменён пикетам
взашей всех гнать, на должность не взирая,
ни на чины, ни на заслуги не равняясь,
не доверяя самым веским документам,
заставы сутками о том лишь и радели,
чтобы безлюдно было в княжестве моём,
чтоб шлягеров не выли менестрели,
не докучали предсказатели враньём,
чтоб на полянках торг не затевали,
чтоб не ломали, не губили моих роз,
не чередили бы спортивных состязаний,
чтоб никаких там заготовок и покосов
в моих лугах травы для скотоводов,
для этих демонов обжорства и убоя.
Препоны и заслоны были крепки,
уже казалось, я избавлен от гостей,
от званных и незванных, лепых и нелепых,
разнопородных салтыков, пошибов и мастей,
я пестовал нетронутость угодий,
заброшенность, дичалость пустырей,
на дух не выносил искусственных мелодий,
мне хор лягушек был в сто раз милей
бесчинства электронных изощрений,
я слушал, как стекают капли с веток,
как наливаются медком садовые ранеты
и как в лесу трещат рога оленьи
в бою за право оленихой обладать.
Все пограничники мои мне были братья,
однофамильцы, тёзки, близнецы,
но храбростью, смешливостью и статью
со мной разнились явно удальцы,
браниться мастера и зубоскалить,
неугомонные потешники, охотники
встревать во всё, играть без всяких правил,
а чуть к ответу призовут, то и лжецы,
такие бойкие, что не припомню тяжбы,
когда б они не оправдались в лоск,
я сам с ребятками моими не однажды
сутяжился – мне быстро утирали нос
и оставляли при пиковом интересе,
так что с неугомонцев этих спеси
сбить не давалось толком никому,
пока соседние великие державы,
меж коих я затвором тихо жил,
топор войны, плечей тугих забаву,
с меня не стали требовать, последний нам служил
в хозяйстве колуном – дровишки цокать,
и вдруг мне доложили, что его
соседи почитают чуть не богом,
кто им владеет, будто бы легко
всех одолеет и над миром водворится.
По первости сулили прорву денег,
потом уже чиниться перестали,
пошли угрозы проучить меня примерно,
а может быть, и вовсе извести,
сорвиголов моих пришлось остепенять,
задиристые парни лезли в драку,
из ножен вон и на рожон, на рать,
полгоря им, что кот едва наплакал
у нас и ратников, и сабель, и коней,
а враг несметной силой обладает,
кричали молодцы: «Им не собрать костей!
И не сносить голов! Бока-то наломаем!».
Погожим утром началось вторженье,
со всех сторон поганые полезли,
топтали, рвали, жгли без сожалений,
сопротивление казалось бесполезным,
струхнул я не на шутку, но отдать
струмент сей дорогой никак не мог –
он корни выпустил, его уж не поднять,
взамен ратовища зелёный рос дубок.
Завоеватели же вскоре друг на друга
наткнулись – и пошла у них резня
до полного взаимоистребленья,
они забыли про топор и про меня,
мой заповедник стал ареной битвы.
Наступят времена, когда и я
уж не смогу припомнить ни начала,
ни повода той яростной войне,
и только пёс учёный или кот
на золотой цепи под баснословным дубом
мурлыкать ли? рычать ли? будет сказки.