Он был пятым по счёту,
но всегда ошибался,
всё очки поправлял
и о чём-то молчал.
И когда старшина наш
выстраивал роту,
он подолгу метался -
и последним вставал.
Сквозь ухмылку ему старшина:
«Эй, ублюдок,
своё место забыл?
Где ты должен стоять?
За полгода такое можно верблюду,
но не этому дурню,
так втолковать,
что он ночью
спросонья займёт своё место.
Ра-зой-дись!».
Старшина наш любил говорить,
он замешивал круто солдатское тесто,
но того молчуна всё не мог замесить.
А сержант называл его проще –
уродом.
Эй, урод! – говорил он.
- Ты кровь мою пьёшь!
Где такого урода
по всем нашим ротам
хоть ещё одного –
для комплекта – найдёшь?».
Тот сержант был известен своей прямотою,
за словами не лез он в карманы х/б,
но урод шагал всё не той ногою,
и сержант не сумел приручить к ноге.
По ночам «старики»,
за день выспавшись где-то,
волокли в бытовку урода учить:
«Ну, придурок, держись,
твоя песенка спета,
до конца своей жизни
будешь почки лечить!».
Они били умеючи, так, чтоб отметин,
синяков и подтёков потом не нашли,
он моргал близоруко,
не в силах ответить,
и ночные учения впрок не пошли –
снова ногу он путал,
снова места не помнил,
только прятал всё глубже задумчивость глаз,
незаслуженной пыткой
ни разу не сломлен,
он не просто терпеть –
молчать был горазд…
Как-то лет через восемь,
в провинции бедной,
я в церквушку забрёл и его увидал.
Он там батюшкой был.
И кивком чуть приметным,
на меня поглядев,
дал понять, что узнал.
Мы во дворик прошли,
на лавку присели,
я искал, что спросить
и о чём рассказать,
он светло улыбнулся:
- Ряса лучше шинели…
Впрочем, в армии я
научился прощать…