С тех пор прошло немного, но уже
в душе сентябрь, уже сентябрь, Ирина.
Живущей на десятом этаже
недолго оказаться жертвой сплина,
поскольку пачкотня на витраже,
и не видна заветная долина.
Идет к тому, что снова в мятеже
я потеряю разум, как перина
теряет мягкость после праздных тел,
им бы лежать, поплевывая в угол,
на Би Би Си свое настроив ухо.
Я тоже оказалась не у дел
и это, к сожаленью, не предел,
хотя безделье Пушкин и воспел.
Все шло к тому, вернее, все идет
к сведенью счетов с собственным уделом,
один лишь только верит идиот,
что жизни под луною нет предела.
Меня уже от всех порывов рвет,
какими христиане между делом
хотят меня напичкать. От острот
не хочется смеяться. Похудела.
Лишилась зуба. Вывихнула мозг.
Пришла к тому, что все пора забросить.
И не читать. И не писать. Но осень,
грозя рассечь бедро и бровь, и нос
десятком добрым бессердечных розг,
не разрешает роковой вопрос.
Здесь моря нет, но в карту внесена
со всем размахом киевская лужа.
С цветистостью хохландского рядна
тут колорит славянский очень дружен.
При всем народе я совсем одна,
хоть иногда самец, как коршун кружит
вокруг меня. Но я так холодна,
и мне никто поэтому не нужен.
Здесь моря нет. И рыбки не поймать.
Рыбак давно старуху укокошил.
И лезу я, как прежде, вон из кожи,
чтобы свои желанья исполнять:
три безделушки зa день написать,
лечь к полночи и семь часов проспать.
Я так живу. И нет секрета в том,
что мне давно уже дурдом пророчат.
Но я считаю, что такой излом
в прямолинейном мире беспорочен.
И в том, что мой необитаем дом,
в виду имею сыновей и дочек,
есть указанье свыше. Но с котом
не так уж мне и грустно, между прочим.
Хотя не лишним был бы добрый друг
с характером породистой собаки,
который бы возил на грязи в Саки,
немаловажен для меня досуг,
не забивал бы попусту мне баки
и не был бы, как я в законном браке.
Мне снится заграница всякий раз.
Наверняка меня туда направит
судьба моя. Настраивая глаз,
как телескоп, я дальше видеть вправе.
Но мне ль не знать как там все любят нас
и как смеются, например, в Оттаве
над нашими. Короче, борщ и квас
Малороссию не приблизят к славе,
как не греми фанфарами и тем,
чему всегда завидуют трещотки.
Исламские перебирая четки,
я говорю: Америка – тотем,
но нет там места, добавляю, всем,
не безразмерный же она гарем.
И потому мне светит жить лишь тут,
где лето начинается в апреле,
а зимы снегом сахарным метут
в средине октября на самом деле.
И все вокруг, как по приказу, врут,
что жизнь улучшилась и мафия вся села,
как будто не бессмертен хитрый спрут,
и комары, учуяв массу тела,
не пьют своими хоботками кровь,
дорвавшись до бесплатного с прицелом
из нас высасывать к отечеству любовь,
вину и долг. Так эскулап с пинцетом,
но выразилась я б точней – с приветом,
меня чуть не угробил прошлым летом.
Не сомневаюсь, что меня убьет
когда-нибудь безумное влеченье
к изящному искусству, как табльдот,
поддакивая вновь пищевареныо,
приводит к язве. Вор не украдет,
когда не будет вещи вожделенья.
И солнце над Европой не взойдет,
когда Европу поразит затменье.
Нахально прогрессирует болезнь,
еще немного, но не с катарактой,
вперед ногами вытащат де-факто,
по свету разнося благую весть,
поскольку не достанет моя месть
уже врагов. Врагов моих не счесть.
По правде говоря, весь этот шум
вокруг того, что жизнью называют,
уже давно мой раздражает ум.
Извилины мои не догоняют,
что жить возможно не посредством дум,
но тем, что нас работой унижает
совсем другой. Хотела б я, чтоб грум
все делал за меня, Воображаю
твою реакцию на этот выпад мой,
на все мои дворянские замашки.
Но я не родилась, увы, в рубашке,
придется мне несчастной головой
не только сочинять, но и с стеной
вести борьбу. Неравен этот бой.
Ирина, наступают холода,
но не в природе. Замерзают чувства.
Становятся желанья, как вода,
в сосульки превращенная. Искусство,
одно оно спасает иногда,
но не всегда, и это очень грустно.
Татарами несметными беда
ломает все. И там, где стало пусто,
свои уже строенья громоздит,
на жизнь мою накладывая вето.
И потому, хоть сетуй, хоть не сетуй,
как рана рваная судьба моя болит,
к тому же воспаленье и колит,
и не поможет доктор Айболит.
Но я держусь. Завидный стоицизм
меня упрямо в этом мире держит
на гребне волн, как ярый практицизм
тебя, Ирина. Век двадцатый прежний
таким же был по части тех же риз,
хоть поп и не был конченым невеждой,
чтоб не понять, где верх, а где же низ
у попадьи, как оказалось, грешной.
Спасает любопытство к тем вещам,
что в космосе, в молекуле, в простейших,
но не спасет, Ирина, встреча с гейшей,
увеселяющей обычно по ночам.
Еще бы спас меня священный храм,
где книги есть, и ты в нем сам на сам.
Я скоро сдохну. Ты уедешь снова
в Ванкувер к Анне. А куда еще.
Хоть ты еще уехать не готова,
поскольку кто-то в чем-то не прощен.
Но силы в нас упрятанного зова
в конце концов произведут тот звон,
чтоб мы ему внимали как и Слову.
К тому ж и мой совсем недавний сон
указывал на это расставанье
тебя с отчизной. Уезжай скорей.
Бросай Одессу - пленницу морей,
вернее, моря. Эти расстоянья
излечивают быстро от сознанья,
что ты дурак и бомж без состоянья.
Там Станислав наверно перерос
тебя давно. В ходу акселераты
куда ни кинь. Валерии вопрос –
Ты насовсем? как царские палаты
тебя утешит. Ну, а здесь мороз.
Стада сограждан снова без зарплаты.
В политике все тот же перекос.
В Чечне опять плененные солдаты.
И Путин, как неистовый Адольф
пришел к тому, что всех довел до ручки.
Вот, что такое розы и колючки,
ласкающие поперек и вдоль.
В России императорскую роль
преемника приветствовать изволь.
Мысль притягательна, что есть на свете смерть.
Ей-богу, это лучшее спасенье.
И я готова ей осанну петь
и в прозе, но скорей, в стихотворенье.
Казалось бы, что стоит посмотреть
за край чего-то, чтобы озаренье
вдруг посетило, но опять же сеть
и шоры на глазах, и крик "не сметь"
вновь поражают наше самомненье.
Марионетки все. И нет для них
иного, к сожалению, удела.
А может, к счастью. Я недавно пела
о розах, соловьях, и был мой стих
почти прекрасным, но всего лишь миг.
И хаос вновь меня в пути настиг.
Со знаньем дела я пускаюсь в путь
уже другой. На старом надоело
тачать сапог или баранки гнуть,
к тому ж стекло я норовила дуть,
чтобы стекло потом же в вазе пело.
Короче, все, что можно повернуть,
вращала я, Не сложное ведь дело.
Теперь во мне проснулся тот чудак,
который все готов забросить к черту,
без сожаленья перекрыв аорту
ведущему себя совсем не так,
как этого хотелось. Высший знак
я в перемене вижу. Но дурак
узрел бы во всем этом лишь тумак.