Привет, подъёмный кран! Ты был когда-то птицей.
Теперь стоишь в углу и смотришь на закат.
Летающий червяк в глаза твои стучится,
а ты ему в ответ: «Никто не виноват».
Всё в прошлом, говоришь, и крылья, и восходы -
давно уже отбой провыли трубачи.
Сегодня над тобой главенствуют уроды,
за пазухой у них гнилые кирпичи.
А где-то пьют чифир неслыханные боги,
зевают и на мир плюют через рукав -
а в мире словно псы сцепились две дороги:
одна от сих до сих, другая в облака.
И каждый божий пёс рычит и корчит рожи,
и всё запрещено, и многого нельзя,
и хочется реветь и рваться вон из кожи,
и точат в сердце нож тринадцать обезьян.
Но знает крановщик, работник первосортный,
когда и где нажать, чтоб не задрал ты нос.
Прости его, старик, он вовсе не высотный,
он ниже этажа, и жаль его до слёз.
А слёзы - тут как тут, во все глазные груши.
И некому сказать: «Храни меня вовек».
Все слушатели вдруг себе зашили уши.
Все зрители глядят, не раздвигая век.
Дымит за мигом миг, неделя за неделей -
который год подряд с тоской на поводке.
И рухнуть свысока - не худшая идея.
Надеяться на что нам в этом тупике?
Но мы ещё рванём... О, мы ещё покажем!
Разбег такой возьмём, что только ну и ну.
Когда весенним днём взлетим над Эрмитажем,
смотри, не зацепи коленками Луну.