В городском, обделенном живой красотой, пейзаже
человек превращается в вещь. И опыт, который нажит,
есть всего лишь привычки в квартире любой вещицы,
представляющей все, что незримо и зримо в лицах.
Вещь в себе, как и вещь, вообще, изнутри ли она, снаружи
говорит сама о себе и едва ли ей кто-то нужен
из плеяды защитников, своры собак, синдиката ловких
проходить между капель дождя и давать уроки.
Человек – это вещь, в которую встроен по всем приметам
механизм. Чем теплее лучи, тем сочнее ветка.
Проживя полстолетья в каком-нибудь граде, а то и больше,
понимаешь, что ты проиграл. И что в дряблой коже
накопились отходы не только твоих желаний,
но и мусор твоей эпохи. И в этом плане
надо думать уже о смерти, о том привале,
о котором галдят все живые и мертвые, как о провале.
Твое доброе имя не вспомнят, а если и вспомнят,
то лишь в связке с каким-нибудь фактом – уборкой комнат
либо с тем, что уже потеряло свой цвет, что уже не важно,
потому что упало, разбилось, размазалось манной кашей.
Я живу уже столько, что вправе считаться древней,
говорить с высоты посвященной, как те деревья
говорят о кустах не без доли иронии. За забором
видишь все уже так, что созревшая склока, ссора
представляю собою комедию в мире, по меньшей мере.
Всем пришедшим сюда, как сказал Вельзевул, по вере.
Я живу уже столько, что можно считаться докой,
сторониться всех умных, и правило «глаз за око»
не пытаться внедрять в тех местах, где давно внедрено слепое,
то есть то, что всегда называло своим – чужое.
Твое имя едва ли припомнят и не пытайся
превратиться когда-нибудь в то, что для глаз китайца
составляет немалую радость – циновку в доме,
на которой лежит зазноба в своей истоме
перед тем как подать на подносе тарелку риса.
Твое имя едва ли припомнят под звуки Листа,
под журчанье ручья, что не хуже звучит рояля.
Не попасть тебе даже в словарь допотопный Даля
как и в то, что осталось запретом по высшей воле
низких истин с обычным своим перебором соли.
Я хочу умереть. Это значит, что я не хочу остаться
в дураках. Продолжая в дерьме суеты копаться,
не находится сил на завидную веру в что-то.
В мышеловку судьбы попадает мечта идиота.
Видно, сыр этот многим приходится, все ж, по вкусу.
Так пытается шар проскользнуть без проблемы в лузу,
чтобы выиграть приз, чтоб потом отделясь от массы
битых лбов, узнавать преимущества высшей расы.
Вот такие дела происходят в пейзаже жизни,
что равна во все веки, обычно, полнейшей шизе.
Человек – это вещь. Препарируя вещь, как лягушку,
можно видеть ее изнутри, то есть то, что не влезет в игольное ушко
по причине своих обнаженных ланцетами нервов
в ужасающем виде. Человек – это мускулы веры,
состоящие больше из олова, нежель из меди.
Приходя к заключенью, что воздух очищенный вреден,
я дышу только смрадом твоих, дорогая отчизна, деяний.
Человек – это плод посторонних обычно влияний.
И когда бы не это, то сапиенс был бы ничтожен
в одиночестве полном. Но с бравой улыбкой на роже.
Человек – это то, от чего оттолкнуться не сложно.
Прекратить его жизнь. В его мир опуститься подкожный,
чтобы там в глубине его рыбье увидеть начало.
В городах современных есть то, чего нету в печалях
современных провинций, – щемящая боль по утрате
своего окруженья в лице немолчащего. Кстати,
от немого я тоже едва ль откажусь. С человеком
даже очень глухим не приходится быть тем калекой,
от которого можно свихнуться. Да будет оправдана стадность,
хоть какую, но все же дарящая каждому радость.
Отвращение к жизни не будет без гибели полным.
Умереть при сознаньи не будет ли номером сольным
после всех этих выходов в паре иль в стае статистов.
Человек уходя иногда из толпы механизмов
под названьем двуногих, свершает немыслимый подвиг.
Очень важно поднять в разговоре не вовремя брови,
но с особым вниманьем вглядеться в окраску вопроса.
Человечество – будто рассыпано в космосе просо.
И пытаясь собрать в одну кучу все это хозяйство,
не пытаемся ль мы обесценить всемирное братство?
И по мере того, как стареет под занавес тело,
надо видеть во всем только лучшее. Мысль не грела б,
если б оной не дали способности видеть дальше.
Привыкая к тому, что удобней всего в бельэтаже
видеть эту возню, возникает уверенность в нечто,
что зовется тобой при, конечно же, внятности речи
и при резкости там, где обычно желают не видеть
твоих редких достоинств. Приходится все ненавидеть
и роптать, и топтать свою жизнь, превращая в руины,
чтобы жить, но не так, как уложены в банке сардины.
Полстолетья топча каблуком ненавистную землю,
увлажненную потом и кровью, затронуть бы тему
о ее невысоком полете над уровнем моря,
это значит, что суша является фактом позора
между синих равнин устремленного вдаль океана.
В этом городе страшном не только лишь жертвой обмана
оказалось все то, что меня возвышало и грело.
Человек – это только лишь жалкое, глупое тело.
Добавляя к нему причиндалы недолгого счастья,
не пытаюсь ли я проявить в этом плане участье?
Признавая вину, не желала б я видеть причину
только там, где лицом управляет, как прежде, личина,
чистых мест пастораль разрушением тоже грешит.
Потому и душа ко всему, что цветет, не лежит
Так, как было вчера, так как будет, наверное, завтра.
Но сегодня, сейчас в самом центре вселенной театра,
где смеясь над собой, можно выжить и что-то сказать,
эту сладкую ложь нету прав у меня не принять
и не стать на защиту ее, забывая о правде.
Человек – это то, что так жадно стремится к утрате.
Секс, лежащий в основе не лучшей теории Фрейда,
понукает тобой, будто мерином сивым карета.
Никуда не уйдешь от природы. И выхода нет,
как бы ты не страдал и как бы не путал свой след,
продолжение рода – первейшая в мире задача.
Человечеством правит опять размноженье, иначе
на земле никого б из людей не осталось уже.
Человек – это Господа нашего есть протеже,
и рассматривать надо его, как редчайшую ценность,
но при том, что она оставаться не может нетленной.
Потому и стою вдалеке ото всех как хрустальная ваза,
ведь разбить ее вдребезги может любая зараза.
Пребыванье мое в этом мире в тончайшем стекле
с леденящею влагой, проблемы таятся в тепле,
не хотелось бы кончить какой-нибудь грубой поделкой,
то ли чашкой для чая, то ль супной нехитрой тарелкой,
то ли грязною ложкой для нужд обезьяньего рта.
К человеку идет, если он одинок, красота.
Мне еще повезло. Дарвинизмом не пахнет в квартире.
Но вонища стоит в остальном, мной отвергнутом мире.
Я спасаюсь помимо рыданий в жилетку сатирой,
и немного осталось уже до триумфа секиры
над моей непокрытой скафандром от бед головой.
Из меня получился, я знаю, не худший герой
говорить, что хочу, отвергая туманность Эзопа.
Наша жизнь такова средь холмов и равнин Азиопы,
что ее нужно брать. не стесняясь, всегда за рога.
Но кефирные реки и хлебные вновь берега
пудрят мозг моего доведенного к яме народа.
И боюсь я опять за грядущие судьбы приплода.
Городской человек далеко не любитель деревни.
Он поклонник того, что желанные делает деньги.
И когда их так мало, что хочется выйти наружу
из себя, он трясет свою душу, как грушу,
не пытаясь дойти, как обычно, доходят до сути
потерявшие все при повышенном уровне ртути.
Я давно замечаю, что жизнь убегает сквозь пальцы,
и не вышить мне гладью красивое счастье на пяльцах,
и не взять мне взаймы то, что, может, спасло бы на время.
Человек – это камень, которому каплет на темя.
В этом смысле мое может лопнуть однажды терпенье.
Я глядеть на себя, как на божье, не смею творенье,
потому что завелся в хваленном творении червь.
Отворяя окно, на замок затворяю я дверь
для друзей и врагов, помышляя лишь только о Музе.
Нет святого ни в чем. И спасают одни только узы
с тем, что вправе сказать о своей отстраненности нам.
Вместо пойла я пью золотого искусства бальзам
и не вижу причин не упиться его красотою.
Человек – это то, что живет постоянно с тобою.
Городская квартира – ячейка, что в сотовом улье.
Залетая в свой дом, в это скопище тряпок и стульев,
зарождается мысль, что тебя отличить от пчелы
много проще, чем тот же в хозяйстве топор от пилы,
слишком разными кажемся мы – медоносы и люди.
Не затем ли такие я песни слагаю на лютне,
чтоб назвать обличительной речью их жесткий напев.
Человек – это храм, но сначала, как водится, хлев
в естестве человека находит и образ, и право,
чтоб дурная жила с ним, как женщина с улицы, слава.
Боевое крещенье узнала я в этих пределах,
где клопы и где нужник вставляю слова то и дело
о главенстве своем над немудрою повестью сердца,
где б по блату достать растакое количество перца,
чтоб поддать всем любителям призраков пылу и жару.
Я живу столько лет, что мое обнаженное жало
притупилось настолько, что впору такое похерить.
Я прочла столько бед, что пришедшая вдруг бери-бери
стала поводом мне для улыбки Авгура средь слез.
Восклицательный знак человека – все тот же вопрос.
Человеческий фактор не делает в мире погоду.
Расстановка созвездий обычно в любую погоду
много больше дает, чем какой-либо даст человек.
Прикрываясь чадрою свинцовых от времени век,
я пытаюсь увидеть незримое...В сущности это
черновой вариант, черновая работа поэта,
если можно назвать безголосого лучшим певцом.
Я живу для того, чтоб под воду ныряя лицом,
находить в этом больше, чем можно увидеть на суше.
Человек - это жабры, которым чем глубже, тем лучше.
Мне не хочется жить. Этим лозунгом можно прикрыться
в непогоду судьбы. Я успела настолько нажиться
в этом мире теней, что хотелось бы видеть объект,
говорящий с тобой, но без дымки им прожитых лет,
надоело уже это пошлое зодчество флера,
под которым не видишь, как гибнет невинная флора
человеческих душ. Мне не хочется знать, что вчера
ты погиб без возврата, ведь снова сегодня с утра
твоя жизнь продолжается в мире все так же, как прежде.
Человек - это то, что скрывается в нашей надежде.
На причинах и следствиях учится наше потомство.
Человек представляет собою всегда полуостров,
презирающий сушу, чтоб петь дифирамбы воде,
это значит, что больше представлено шансов беде.
Я исчезнуть хочу. В положеньи любого предмета
затаилась мечта о конце. В подсознании где-то
развернулись миры наших призрачных мечт и надежд.
Человек при параде своих разноцветных одежд
не стремится ль прикрыть уязвимость свою каждодневно?
Человек - это пища, которой питается демон.
Человек - это кладезь ума. Это - царствие божье.
Но, когда в оболочку его облекли, разве можно
после этого мяса его совершенством назвать.
Бог устал от трудов. Чтобы мир в совершенстве создать,
полагаю, нужны для такого успеха примеры.
Во вселенной их нет, Человек — это лишь полумера.
И природа его - это только божественный брак.
Потому человек человеку – не волк и не брат,
а средина чего-то, что даже не знает названья.
Человеческий ум — это только лишь искры сознанья.
От скелета в шкафу не спастись даже очень проворным.
Городской человек при наличье в квартире уборной
до конца истреблять не способен миазмы в себе.
Грязь вгнездилась в меня. Поселилась комфортно в судьбе.
И ее не изгнать. Паутина везде и повсюду.
Человек — это то, что живет в нас обычно под спудом.
Города превращаются в пепел. В бессмертной природе
человек умирает, но прежде шестеркой в колоде
существует для игр непонятных ему никогда.
Человек — это то, чем всегда управляет узда.
Мне казалось, что жить между мертвых не только забавно,
что живя средь живых, устремленных куда-то баранов,
ты имеешь тот шанс, о котором Учитель сказал.
Но, увы, шер ами, это только лишь разум мой спал.
Жизнь вошла в колею. Или, может, слетела с орбиты.
Мысль летит от меня наподобие метеорита
и врезается тут же в какой-нибудь странный объект
с головою и торсом. Иное домыслит поэт.
Остальное с согласья извилины можно придумать,
если ты не законченный в космосе жизни придурок.
Сновиденья мои превалируют. Явь существует
только в тех областях, где фантазия вновь нарисует
ее образ, но так, что действительность сущий обман.
Я живу уже так, что садясь на потертый диван,
представляю себе облака, мировое пространство,
чем не Бог в вышине, чем не то, наконец, вольтерьянство,
что когда-то царицу народов славянских влекло.
Человек - это глаз, непрерывно глядящий в окно.
Основные цвета — голубое в сиреневой дымке.
Сколько счастья, однако, в такой идиотской улыбке!
Не хотелось бы кончить животным в конечном итоге.
Бегать с палкой в зубах. И хозяину кланяясь в ноги,
каждый раз из похлебки подаренной, делать кумир.
В человеке не должен животный присутствовать мир.
Но, когда повсеместно тебя обступают мутанты,
чтоб ворваться в тебя, как обычно врываются танки,
трудно быть человеком, приходится тоже кусать
и, виляя хвостом, под чужую гитару плясать.
В джунглях города трудно остаться собою,
если гонится свора гиен за живущим тобою.
Город нашей мечты превратился, виновны ли боги,
в город наших потерь. Все мы четвероноги.
Все мы то, чем назвал нас Всевышний в начале начал.
Человек — обезьяна. И кто бы его не качал
миллионы веков в колыбели уютной надежды,
он останется там же, где был все столетия прежде,
с четверенек так просто в мгновения ока не встать.
Человек – это то, что нельзя кантовать и бросать
по причине его ненадежности, хрупкости членов.
Человечество - лес. Хомо сапиенс — это полено.
Деревенская утварь забыта давно мещанином.
Неотесанный пахарь устал в городской мешанине
поворачивать глаз не в четыре, но в десять сторон,
удивляясь, что салу вручили названье "салон",
а сукно называют, поди же ты, сукиным сыном.
В моем доме печаль. Я тяну ее словно резину
и не вижу в таком рукодельи, конечно ж, вины.
Тишина и покой. Но уже объявленьем войны
набухают все вещи в моей пацифистской квартире,
Ниагарой грозя обывателям мирным в сортире.
Моя этика, впрочем, не требует святости света,
позолоченных рам, в марсианской пыли раритетов,
мое сальто морале в мортале уже перешло.
Я хотела того, и меня равнодушье нашло.
Я гляжу сквозь окно., как глядят на людей из вагона.
Поезд жизни моей, оттолкнувшись давно от перрона,
набирает ту скорость, что может развиться лишь там,
где молчанье ягнят не обязано только губам.
До эстетики ль мне, если поезд уже на границе,
и в тумане остались чужие и близкие лица.
Метафизика всякая греет, как грелка, ночами
и светило вверху, воссияв над потухшими нами,
как конфорки огонь согревает нас в ядерный век.
Человек - это то, начинался с чего человек,
но, увы, до сих пор, как вы видите, так и не кончил.
Экзистенция наша, как видно, считаться не хочет
с пребыванием того, кто является лучшим из всех.
Через девять своих бесконечно бесстыдных прорех
протекает схоластика нашего мокрого мира,
и попасть этим в цель, все равно что не слышать эфира.
Становясь городским существом, мы уходим в подполье
несмотря на хваленое братство. Подполье о воле
позаботилось так, что хвалу изоляции петь
принимаются те, кто избрал одинокую смерть
при таком разноцветьи смертей в этой жизненной чаще.
Жизнь, скорее, вода, чем напиток в божественной чаше,
и не надо искать оправданья столь пресному в ней.
Человек, то есть жизнь, караваном бессмысленных дней
продвигается вспять, чтоб родиться опять в погребеньи,
чтоб себя самого превзойти в этом страшном уменьи.
Запираясь на все в этом мире безмерном щеколды,
далеко ли ушла я от главных стремлений природы
сторониться всего, что порядок вещей возмутит?
Чем приятнее запах, тем лучше опять аппетит.
Человеку не свойственно быть постоянно в разлуке
со своим двойником, ведь сие угрожает разрухой
в тонком мире души. Потому уходя, уходить
есть не только лишь цель, но прямая обязанность жить
при таком изобилье союзов и прочей микстуры.
Человечеству вряд ли уйти из пещеры и шкуры.
Серость мозга не знает другого удобного цвета
для своих упражнений. Суля полутень полусвета
всем своим обладателям, мой несговорчивый мозг
то ли пропасть без дна, то ль над бездной столь призрачный мост,
что пройти по нему лишь отважится только безумный.
Дурь плодится как мышь и врывается в мысли как гунны
ворвались в новый мир, чтоб разрушить Европу ума.
Черепная коробка для мыслей свободных – тюрьма.
Просверлила б дыру не одну в голове для побега,
если б не было рези в глазах и проблем логопеда.