Ветер в голове
Восемь месяцев в году жемчужно серое небо, которое висит так низко, что я чувствую его вес на своих плечах. Постоянный ветер, который бывает даже в солнечную погоду: то упругий, мощный, похожий на тесные, но дружелюбные объятия, дарующий смутные надежды и приносящий неясную тревогу – такие наверно, заставляют птиц пересекать материки; то подлый, юркий, гладко-вкрадчивый, как вода в реке с медленным течением в глубине, подспудный, незаметно проникающий под самые теплые одежды, похожий на прикосновение ледяной руки к обнаженной спине (миг назад ты наслаждался солнечным днем – и вдруг – онемевшие от холода губы и бесприютность); то кинжально-острый, принизывающий, от которого не скрыться даже дома, он отнимает надежду, зима кажется вечной, а весна – ловкой спекуляцией, неважно, что градусник показывает плюсовую температуру, за дверью тебя ждет такой удар в физиономию или под дых, что из легких толчком выходит воздух, и дыхание сбивается после каждого вздоха. А бывает гладкий, как шелк, ласковый и шаловливый, как детские ладошки, он треплет тебе волосы, дует в нос, как безответному псу, швыряет в лицо мелкий сор и городскую липкую пыль, и целует твои щеки как назойливый ухажер. ОН есть всегда, ветер заправляет всем в этом городе. Я никак не могу привыкнуть к этому. Мерзну, все время мерзну, кажется, что даже моей душе зябко, кутаюсь, надеваю даже летом дома шерстяные носки (пол и в июле ледяной), не вылезаю из джинсов и толстых свитеров с воротом под горло, спасаюсь в уютном, старом кресле, вжавшись в самое его мягкое нутро и поджав под себя ноги.
И совершенно не понимаю, как многие петербуржцы даже в самые студеные зимние дни, когда кажется, что город вымерз до темных углов своих подвалов, ходят без головных уборов. Их легкие куртки, их красные уши, их синие носы, развевающиеся в снежной метели волосы – заставляют меня, глядя на них мерзнуть еще больше. Ну почему, зачем? Спросить я пока не решилась ни одного из камикадзе. Колька говорит, что они просто не надевают шапки вообще – сразу, с осени постепенно приучая голову ко все понижающейся температуре. Что-то сродни ежегодному закаливанию. Или добровольному купанию в проруби. Если учесть, что здесь так закаливаются уже 300 лет, удивительно, что зимой обнажают лишь голову.
Блеск проспектов и лошади
По шикарным проспектам разгуливают лошади, которые не стесняются в случае чего толкнуть вас широкой грудью (их наездницы с жалобными лицами уверенным голосом требуют помочь лошадке на прокорм).
Воробьи тоже профессиональные нищие. Они стадами пасутся возле киосков, где пекут блины или продают шаверму и соски в тесте. Нахально подлетают к жующим и требуют долю. Люди умиляются, кидают им куски величиной с самих воробьев, те с шумом и дракой налетают на добычу. Те, что посмелей, берут еду с рук, иногда присаживаясь на ладонь, иногда зависая, как чудовищно раскормленные колибри. Когда и мы с подругой, писаясь от восторга, решили покормить бедных птичек, из ларька высунулся молодой парень и обратился к нам трагическим голосом: «Сударыни, пожалуйста не кормите воробьев, а то они срут много, все столики загадили». Сударыни окаменели с непрожеванными блинами во рту.
Метро и старики
В метро старушки – ленинградки просят уступить место исключительно нежных девушек, потому что молодые люди могут и накостылять. Видела случай, когда парень, выходя из автобуса, раздраженный брюзжанием подвыпившего дедка о моральном облике молодежи, рванул старика за ворот пальто – так, что тот упал со всего размаху спиной на асфальт, звучно ударившись головой. Никто не посмел вступиться.
Водители и пешеходы
Мы живем на пересечении проспекта Славы и Будапештской улицы. Будапештская с двухсторонним движением, по ней машины гоняют так, словно их водители никогда не ходят по земле, ни за что не пропустят пешехода – даже под знаком пешеходный переход – исключительно на светофоре – и то выезжают чуть ли на середину зебры. Народ собирается стайками, чтобы взять дорогу штурмом и численным превосходством. Так вот, именно на нашей улице молодой наглец на дорогой иномарке стукнул дедка, пытавшегося перейти улицу. Стукнул несерьезно, уже на излете скорости. Открыл дверцу и заорал на перепуганного деда – мол, машину мне помял старыми костями. Дедок отдышался, подошел к продолжавшему вопить водителю, и молча пырнул его ножом в живот. После чего так же молча спорым шагом скрылся во дворах ближайших домов.
Его так и не нашли. С водителем тоже все обошлось.
Два пальца и 500 рублей
Утро понедельника. Переход часов на летнее время. Вчера, в два часа ночи казалось, что по-настоящему еще час, утром же оказалось, что полседьмого утра - уже полвосьмого. Глаза пришлось открывать с применением физической силы. Дальше - кошмар с тремя пересадками в переполненных маршрутках и трамвае. Все равно опаздываю. Ловлю машину, неожиданно останавливается иномарка. Обычно тормозят раздолбанные жигули, чьи хозяева рады каждой лишней десятке. Удивляюсь, но времени нет, сажусь. За рулем оказывается явно бывший зек: молодой крепкий парень весь в наколках, с улыбкой, в которой не хватает пары передних зубов. Стараюсь говорить с ним предельно четко, почти по слогам, потому что в глазах наличие интеллекта не обнаруживается даже при ближайшем рассмотрении. Последствия неожиданные - он мрачнеет и спрашивает – «вы, наверное, следователь?». Пауза. «Почему?». «А кто тогда?». Пауза. «Журналист». Расслабляется. Минут десять молчит, затем, со вздохом, - «так это почти одно и тоже». А затем безо всякого перехода - «Дай телефончик?». Молча показываю ему палец с обручальным кольцом. И пугаюсь – уж очень этот жест похож на прощальный фак. А он удивленно так – «ну и че, я же не собираюсь на тебе жениться!». Пауза. Хорошо, что пробка, хорошо, что я уже приехала. Выскакиваю и показываю ему уже нужный палец. Несусь через ступеньку, вхожу ровно в десять. Начальник расплывается в улыбке: вы точны. Ничто не предвещает беды. Однако, не всем везет так же, как мне – трое опоздавших. В номер все сдано, все сверено. Мы молодцы? Редактор мрачен - молодцы. В последнюю минуту планерки возвещает: те, кто опоздает на следующую планерку, будут оштрафованы на 500 рублей. Переваливаясь, удаляется. Все начинают бешено орать унисон через десять секунд, как закрылась дверь. Половина одиннадцатого, а день уже испорчен.