В ЭТУ ВОДУ
Ты входил в эту воду не раз и не два.
То мелела река, то срывала мосты.
Если честно, и сам различаешь едва,
где кончаются волны, и следуешь ты.
Невесом, как младенец в родном животе,
и обласкан на несколько жизней вперед,
знать не хочешь: у берега склоны не те,
русло сухо, песок набивается в рот.
ОГОНЬ, ОГОНЬ
Одумайся, оставь, не тронь!
Эриний манит наш огонь.
Гневить богинь – не меньший грех,
чем по течению утех
плыть в слепо-глухо-немоте.
В непостижимой высоте
течений горних так завис
ночной летун. И страшно вниз
ему взглянуть. А вверх – страшней.
И твердь, чем дальше, тем родней,
а, значит, нет пути назад.
…Рывок, заплыв, межзвездный гон!
И бездна – вверх. А вниз – базальт.
Нет, верх и вниз – огонь, огонь.
ВИДЕТЬ, УЖЕ ВЛАДЕТЬ
Значит, мой, если доступен взгляду...
Поздно оправдываться, мон ами,
видеть – уже владеть. Поди отыми
у черной дыры зрачка его отраду:
профиль скуластый, сутулой спины откос –
туго стянутую аквамарином глыбу.
Видеть – уже владеть безраздельно, ибо
глаза не возвращают ничего, кроме слез.
Можно взор отвести, все равно во тьме,
за сетчаткой впечатавшись, живешь во мне –
нерастратная матрица тщетной веры –
где б ты ни был, в каких пространствах и сферах...
ЗРЕЛИ В АПРЕЛЕ И МАЯЛИСЬ В МАЕ
Зрели в апреле и маялись в мае,
вместе скорей пустоту обнимая,
нежели эту условную плоть,
с ненасытимым желанием плыть
в тихих и теплых течениях, зная,
что разбегаются их берега,
словно галактики в небе врага
(в нашем-то – тесно от сонма светил).
Мы ли тянулись друг к другу без сил,
маялись в мае, юлили в июле,
в августе краски сгущали? В свою ли
реку входили по грудь, где темно,
а полагается быть негасимо?
Тихим и теплым теченьем сносило
двух, не забывших, что были одно,
прежде, чем собственно были, до срока
им разлучиться по воле потока.
БЕСА МЕ МУЧО
Лучше б за руку взял.
Но провел ладонью по крупу –
торопя? удерживая? провожая?
Вороная, стреноженная – по кругу
наших странных свиданий
в начале мая,
грез и гроз
словаря твоего неотмирасеиства,
отмывающих холст до грунтовки.
Цветет на сером,
перекрашивается пейзаж –
приют, в котором
жили мы и блажили, боясь повторов,
не дойдя до “омеги” ни разу,
от “альфы” до “гаммы”,
гаммы, вместо концерта
для мучающих смычковых.
Душно.
Беса ме мучо,
рассчитывайся с долгами,
гладь пятерней
и сиренью пятилепестковой.
СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Капли, струи, потоки, косые лучи...
Дождь не более слеп,
чем ты нем или глух.
Что ты знаешь о нем? о себе? -
Этих двух совмещеньях стихий.
Не поется – молчи,
но не сетуй.
Сентябрь. Время сдерживать пыл
не страстей –
скоростей искаженья примет
бытия.
Без поправки на возраст и пол,
все, что любишь –
струящийся, льющийся свет.
МЕЖДУРЕЧЬЕ
Речи и реки почти укротил ледостав.
Только и света, что в нашем с тобой междуречьи.
Силы свои, как подводный пловец, рассчитав,
жить научилась на вдохе – от встречи до встречи.
Было бы легче, когда б это – блажь или блуд.
Рукопожатье твое прирастает к ладони.
Воздуха в легких – на пять с половиной минут.
Бедный ныряльщик, шестая, а ты – под водою.
НЕБЕСНЫЙ ИЗОЛЯТОР
Ты вдвоем, но не со мной,
так и будем жить раз-дель-но.
Это, в общем, не смертельно,
как мышьяк — на зуб больной.
Почернели времена,
почтальоны ходят мимо.
Это, в сущности, терпимо,
я ведь тоже не одна.
Бунтовать – напрасный труд,
посажу аккумулятор -
и в небесный изолятор
не с тобою упекут.
Мы не вместе даже там.
Нескончаемо, бессмертно
будем звездами – посменно –
мы светиться по ночам.
Но не вместе – даже там.
НИ СЛОВА О ЛАЗУРИ
1
Не о чем нам говорить. Разве что обменяться
фразой-другой с телефонной трубкой, ибо
смято пространство души. Нетающая глыба
льда привалила крыла. Не подняться
в плотный воздух иллюзий, в котором жилось без страха.
Сладко пилась невыигравшая влага, жалось слово к листу,
словно к телу рубаха, и не терпела,
а рифмами пела бумага...
Но затяжной, стратосферный рывок без цели –
за пределы хотенья и тяготенья...
Не оглянулись – пропасть перелетели.
И непонятно, что дальше делать с собой
в этой воздушной струе, ледяной, голубой.
2
Ты всегда оставлял за собой последнее слово –
Говори за двоих. Времена наступили
безвоздушные. К нашему “жили-были”
не пристанет даже дурная слава
потому что где оно? Нет в природе
этой краткой глагольной скороговорки.
Лифт захлопнет устричные створки.
Встретимся как-нибудь при народе.
И когда привычно взметнутся ладони,
пусть подумают: сдаемся цензуре.
Говори (темнее, чем на латыни),
но ни слова больше о той лазури!
ПОДРОСТОК
Зеленые вишни в зеленом саду.
В раскрытые окна обрушатся ветки,
ты выпорхнешь с криком из лестничной клетки,
до вечера будут искать – не найдут.
Птенец-переросток, рванувший на волю,
Закормлен упреками дома и в школе,
Но перышки жидки и ноги худы.
Желанного лета щедроты несметны.
Четыре часа до вечерней звезды
и года четыре до Красной звезды
посмертно.
ПЕРЕЕЗД
Улица Юности,6 - дом и запущенный сад -
троюродная родина,
приросшая, как донорская кожа.
Молодой орех,
посаженный дедом перед смертью,
обещает сложиться, как зонтик,
лишь бы взяли его собой.
А КОГДА...
Больше не могу видеть эти лица,
от которых судороги по телу.
Здравствуй, моя любовь!
Не выбившийся в счастливцы,
ибо “на чужой беде” –
и дальше по тексту,
Здравствуй,
несущий крест буднично,
как мешок с картошкой.
От одного взгляда вослед забываешь,
что жить, в сущности, тошно,
И не плачется о своем.
А когда
выпадает побыть вдвоем...
"ДО СВИДАНЬЯ" - "ДО ПРОЩЕНЬЯ"
Сумрачные плафоны киевского вокзала.
Пригородную платформу ты оттолкнешь глазами,
И заведут колеса песенку безголосо,
И, оттеснен толпою в поздний электропоезд,
Ты сквозь стекло ночное видишь перед собою
Только темное небо, только сжатое поле.
Темное небо слуха, сжатое поле зренья –
Чтобы хватило духа вынести «До прощенья»
ПЛАГИАТ
Ты выйдешь ночью на шоссе
вдвоем с тоской (хоть не дыши) –
все строки – плагиат, и все
пробелы тела и души,
к чему бы не влеклась ладонь,
во что б не упирался взгляд
(живее, кажется, латынь) –
все плагиат,
реминисценций ремесло,
бродячий, списанный сюжет.
Луне вдвоем с тобой светло.
Но где он – не заемный свет
полночный? Ну, ступай назад,
в нору родную. Будет, брат,
и под колеса – плагиат.
КРЫЛАТЫЙ ПЕС СЕМАРГЛ
Ты - покровитель растений крылатый пес Семаргл.
Я - трава, стелящаяся у твоих ног,
мой бог.
Я - сентябрьская ветка айвовая, ждущая твоих рук,
мой друг.
Я - бамбуковый стебель, дорастающий до небес,
которые не по зубам и не по крылам тебе,
пес
НЕ ГОВОРИ "НЕТ"
Она это я. Не говори «нет». С каждой,
кого возжелал и вот-вот получишь, –
тот перегиб за перила, наклон над лунной…
Влага, в которую входишь и входишь –
дважды, трижды, до окончанья
нет, не времени – пунктира «здесь» и «сегодня».
Август-сентябрь – обмелевшее Anno
Domini – пересыхающее Лето Господне
смешивается с Летой. Впиталось, вплелось в устье.
Зелень и желтизна гобелена – уток? Основа?
Вот и прощаемся – неосторожно, не грустно –
так на седьмое небо смотрели. С восьмого
PALOMA-ГОЛУБКА
Изломаешь жизнь себе, значит, Paloma.
Не зря он все: голубка, голубка.
Думала: так – за каждой юбкой.
А у него просто не было дома.
Был долг, и не было дома, Paloma,
где бы любили таким, как есть, куда бы
тянуло вернуться, как в лунное лоно
возлюбленной, не подвернувшейся бабы.
...Не переделаешь нрав голубиный:
крох наклевалась и тут же ручная.
Ах, как рванулась, прощая обиды,
крылья и кровлю сминая...
Плещет за окнами сизая стая.
Ты бы к стеклу обернулась, Paloma,
ты бы сказала им: пусть улетают, –
из-под крыла своего Птицелова.
*Paloma – (исп). голубка
PRESTO МОЕ И ТВОЕ MODERATO
1
Запутываясь в твоей рубашке,
срывать засахаренные фисташки,
к ним тянуться, боясь проснуться:
ворованные? дарованные? свои...
Едва не воя от страха неволить,
все же вести в июле
партию обезголосевшего соловья?
твою ли,
зачисленный в соловьи?
2
Взломать часы и выпустить кукушку:
пусть полетает, пока не светает,
пока летальный исход далеко,
а летательный близко.
Ночь – как перегоревшее в груди молоко,
Как обратная сторона лунного диска,
как стена, к которой лежишь спиной
не со мной.
3
В этом доме стены не помогают и не мешают,
чего не скажешь об оконных рамах, –
стекла их дрожат, отражают
то, что запишется в наших кармах,
что отработаем потом и бытом,
беличьим бегом по бывшим орбитам.
Вспомним иные забеги когда-то:
presto мое и твое moderato,
отсвет луны на пустыне постели.
Стекла вылетели – мы улетели.
ПЕНАТЫ
Выше и выше.
Не холодно и не больно.
Значит, лопатки с тобой
не напрасно мы трудим –
если не вышли
так вылетим в люди!
Пусть остаются
на этой подлунной, подзольной...
Наше –
воздушное поле вокруг и над нами.
Снами сманило,
которые были не снами,
и не сманило –
позволило вспомнить: крылаты.
Кто помешает
вернуться в родные пенаты?
БУДЕМ ТЕШИТСЯ ВТРОЕМ
Тошно? Бей копытом в грудь самого себя, приятель.
Только выбрал этот путь все ж ты сам, а не Создатель
за тебя решил, куда обратишь стопы заката.
И соленая вода синих волн не виновата,
что увы не утолит жажду, но ее растравит.
Кто из нас двоих лукавит, у того больней болит.
Там за ребрами - мишень. Целься выше, бей вернее,
но сиреневой сирень будет в небе, и на дне, и
здесь, где топчем чернозем. Белым - твой жасмин и платье
той, которую в объятья зазываешь белым днем,
потому что ночь – моя. Слово знаю только я.
Хочешь плачь, а хочешь пой - мы подельники с тобой,
вечно соединены наши строки, соки, сны,
солнценосные проходы в облака, где зреют воды
не Потопа, но Начала. Все ли я тебе сказала,
что и слышать не хотел? На двоих один предел
нам достался, мой двойник, мой крылатый проводник,
брат сиамского родней. А теперь скачи за ней,
догоняй как сабинянку, похищай свою беглянку.
Будем тешиться втроем. Вы - друг другом, я - огнем,
без которого темны наши строки, соки, сны.
ЖДЕШЬ
Ждешь: обмелеют потоки словес
горних когда-то, но темных и дольних...
Я – о любви без объятий и без
мыслей о них, потому что бездомной.
Речь не о стенах, не о простынях,
коих единыжды даже не смять нам.
Я – о любви без тебя и меня,
вне наших тел. О подобии смутном
той, для которой мы жили с тобой,
слепы во взвеси ее световой.
ЛУЧШЕ В ГУБЫ
этот Сочи перезревший он сочится липким соком
клейким августовским медом сладкой кровью голубой
зелень скумпии и юкки влажных зарослей застолье
память жадная глотает волны всплески голубей
померанцевое солнце мандариновое море
крылья в небе и на пирсе створки мидий соль времен
ты насытишься собою обратишь лицо на север
голодает Галатея без тебя Пигмалион
накорми ее с ладоней горьким снегом синим снегом
льдом лазоревым луною леденцовой золотой
в лоб успеешь лучше в губы в угол рта где бьется строчка
буквы хвостик завитой
КРАСНОЗЕМ
Перебредая края, из которых не выйдешь,
кроме как в их красноземе оставив свою биомассу,
тщетно устав от долгов и свободы по Марксу,
перебиваясь, как с хлеба на воду, с иврита на идиш,
в скрытных санскритах блуждая, увязнув в славянском –
(скудное устье – итог полнокровных истоков),
рваться в края, где не волен, и все же не связан
вроде ничем, не считая жгута биотоков.
Кедры, смоковницы, но и березы и вязы.
В обетованной земле и без нас обитают, не видишь?
...Перебиваясь, как с хлеба на воду с иврита на идиш,
воздухом, духом питаясь восточно-славянским.
ЗА ТОБОЙ
– И город за тобой ушел:
Сырец, Шулявка и Подол.
К твоим мифическим морям,
Моя Мирьям.
А в тех мифических краях
Нам места нет, увы и ах,
Ни здесь, ни там.
Здесь толчея, а там простор
Пространств, и на подрамник гор
Натянут холст Небес…
Моя небесная Мирьям,
Кому повем я по складам,
как проживешь ты без…
– Неделю снег… Ты помнишь снег
В балконное стекло?
Я бы и по морю пришла,
Да море замело.