Париж поверх крыш
На Пляс де ла Конкорд никто
не продает каштаны.
Плотнее запахни пальто.
Чужие страны
в апреле слишком холодны,
чтоб задержаться.
Мы – только пасынки весны,
что обижаться
на отторженье, на разрыв.
У туч оттенок спелых слив.
«Усынови-удочери», – скажу Парижу.
Когда еще, о мон Пари, тебя увижу,
когда еще во все глаза в витражном храме
фасетчатая стрекоза скользнет крылами
по лбу наискось, по щеке, по не пролившейся тоске.
Закинешь голову повыше – нет слез, зато есть сад на крыше,
есть олеандровы цветы и ты, и ты.
Метро начинено людьми, но мы у цели.
Вот-вот заснем, мон шер ами, в одной постели.
Но подожди, сожми ладонь. Еще по кругу
протащит карусельный конь твою подругу
(то есть меня) – в огнях, в слезах, в цветах, в народе.
На карусельном небе – ах,
несется ангел-вертопрах
по несвободе
– как будто трассой скоростной
мотоциклист. Побудь со мной.
Смотри – горячечный цветок, стальной, точеный.
Тебе – на запад. Мне – восток мой обреченный
на жизнь надеждами. Мой свет, надежд ли нет..
Простимся завтра. А пока – подсвеченные облака,
промозглый ветер у воды и ты, и ты.
Патриоты небес
(Когда в апреле в Сент-Шапеле
мы в окна-витражи смотрели)
если спросят кто мы то скажи патриоты небес
эти зданья в лесах нежилые они неживые
дежавю этих улиц и только в зените впервые
видишь город из туч там живут патриоты небес
облака приютят тех кому не хватило земли
я хочу быть с тобой в облаках нам постель расстели
если спросят кто мы то скажи патриоты небес
в окна-розы смотри там витражный фасетчатый лес
преломленье лучей виртуальные своды свободы
но объяли меня до души сент-шапельные воды
ах не воды цветные а светопотоки сквозные
если все-таки спросят скажи что не мы а иные
незнакомые двое сейчас в этом храме в слезах
в витражах заблудились а мы в небесах в небесах
Спрошу у Майоля: мое ли?
на Пасху в саду Тюильри в ладони воды набери
смотри в объектив на виду у статуй в вечернем саду
Венера Помона Лилит по ком твое сердце болит
беспамятный скульптор Майоль наверно сердечная боль
единственный способ понять что сад у меня не отнять
что вот она я у пруда вчера прилетела сюда
и пусть говорят: дежавю а я на державу твою
смотрю в первый раз – узнаЮ
столицу лодыжек и спин и мраморных этих ундин
и нимф пышнотелых нагих я тоже любила других
безгрудых бесполых – почти неженщин чья плоть взаперти
о душного духа каноны о свежие бедра Помоны
Тюрьма
это просто любовь мон амур если мы
разберем наконец стены нашей тюрьмы
по кирпичикам дней по решеткам ночей
не на воле окажемся – в ней
ей видней
дальнозорких пейзажей двойное родство
трудолюбия будничное божество
в пантеоне бесчисленных праздных божеств
ветра в поле неволей замедленный жест
очерк леса – зубцами двуручной пилы
концентричность рисунка на спиле иглы
протыкающей сердце как шпиль Сент-Шапеля –
облака в несговорчивом небе апреля
не миракль не мираж предвечерний витраж
на неделю займешь и уже не отдашь
город-праздник он наш и не наш и ничей
и ему как в тюрьме за сетчаткой очей
в самом центре зрачков непроглядная тьма
мон амур неужели мы сами – тюрьма
Это наша земля – вуаля!
это наша земля сильвупле вуаля
на пять дней и ночей и Луна в два окна
двух отелей где стелют постель не для сна
только в этой земле вуаля сильвупле
по весне не взойдут семена
заоконного сада о трех деревах
тонкоруких цветущих в чадящей пыльце
ты стоишь с выражением весны на лице
в этих вечнозеленых словах
из которых французские разве вах-вах
мон амур хлорофилл изумруд напросвет
ты стоишь в этом счастье которого нет
по колено по грудь но нигде кроме снов
в этом городе любящем блудных сынов
или бледных и благоуханных ля фам
растворенный в крови неподдельный парфум
флерорандж гиацинт резеда лакфиоль
Прозерпина которую звали Николь
песнякиня журавлик закусочной "Липп"
через строчку короткий абсентовый всхлип
бон суар мон амур вдоль спины по ногам
только волны тепла а не острая боль
от ладони скользящей твоей не неволь
расставаться без слез без вопроса когда
будут где-нибудь наши земля и вода
на законных а не заоконных правах
темный дуб и цветущий каштан в головах
Несовершенный вид
Уже отговорил Париж,
и ты ни бодрствуешь, ни спишь,
а лишь с закрытыми лежишь
глазами
на грани между сном и сном –
тем что в тебе и за окном –
и тихо остывает дом
в ночной глазури.
Осуществленная мечта
– светло-зеленая вода
апрельской Сены…
Но явь перетекает в быль
вчерашнего, в тупую боль
занозы в сердце.
Свой совершенный вид глагол
настолько далеко увел
от совершенства,
что остается волком выть.
А нет бы длить, и дли-ить,
и дли-и-иииииииииииить
блаженство.
Дороже
дороже дороже дороже
и необходимей тебе
тисненье губами по коже
прикушенный след на губе
плетенье хотенье вязанье
двух слов с междометиями
оскальзыванье увязанье
какими мы были людьми
какими мы будем стрижами
каштанами яблонями
но рук мы еще не разжали
но облако ты мон ами
а я твое чистое поле
залей от цветов до корней
о как мы летаем в неволе
о как пожалеем о ней
От слез
Смотри, любимый – это снег.
Все обещанья выполнимы.
Ты же просил меня, любимый,
Чтоб выпал снег.
И я прошу – не улетай.
Но улетаешь. Улетаешь.
Так долго руки размыкаешь –
не улетай.
Твой остров зелен и дождлив,
и так далек от нежных нег,
и сер твой Бристольский залив.
А здесь лежит слепящий снег –
Я ничего не вижу!
Глаголы
Под желтым кустом дрока
плачешь дитя урока
не принимать близко к сердцу эти красоты
милая полно что ты
ну море ну небо ну заросли тамариска
ну он близко
обнимает тебя и самолет послезавтра
тень скалы похожа на ихтиозавра
или археоптерикса путаешь их со школы
и эти глаголы глаголы:
гнать держать смотреть и видеть
дышать слышать ненавидеть
и обидеть и вертеть и зависить и терпеть
а потом вернуться и влиться в город
для одной он пуст но все так же дорог
там от каштана до кафешантана
ты все еще гуляешь Татианна
Танина ботаника
в дебрях антропогенеза
быть платаном
просто быть
теплый херес Херсонеса
крупными глотками пить
как корнями или кроной
пьет дожди платан зеленый
перетечь из «Татиана»
в плоть приморского платана
бьется сердце под корой
мне не болен путь домой
из неволи
обезболен
этот путь вдоль синих штолен
и лиловых ленкоранских
рощ акациевых панских
в антикварных гроздьях цвета
так цветет второе лето
беспрерывно с января
по декабрь как жар горя
с тех июньских дней когда
я вернулась в никуда
в дом полутораэтажный
перепроданный бумажный
белокаменный на фото
дом родимый как работа –
теплый дождь листами пить
и любить любить любить
здесь родили-жили-были
а потом платан срубили
Страдательный залог
Стекольщик, стеклодув с прозрачными глазами,
подсмотришь в лукинг-гласc*, что завтра будет с нами.
Но зеркала стеклянный глаз прищурился, погас.
Нас ждет страдательный залог –
не видим мы, но видит Бог
и он, жалея нас,
тихонько притушил накал
светила. Жмется между скал
закатный третий глаз.
*looking-glass (англ. - зеркало)
КНИГА ВЕРЛИБРОВ
И Пенелопа, и Итака
Твоя дорога, Одиссей,
предречена, неотвратима,
разлучна. Следуй по прямой
и не сворачивай ни разу
к чужим огням. Иди вперед.
Пустило корни наше ложе,
и птицы меж цветущих крон,
волнующихся в изголовье,
поют. А ты не будешь петь,
когда дорога полный круг
опишет. Как ты будешь нем,
крылатый меж моих коленей…
Цикл ГольфстриМЫ
дождь
Ты говорил: "Делай со мной что хочешь".
Я хотела смотреть на перламутровый дождь –
струи густые его, льющиеся снизу вверх.
welcome
Замешкаешься у ворот
нефритовых приотворенных.
С усильем створки раздвигая,
войди-войди.
гольфстриМы
Коралловая рыба-меч
скользит в моих полночных рифах,
стремглав ввергается, не раня,
двоя движенья (ввысь ли, вглубь?).
Выносит к свету теплое теченье.
перед грозой
Первых капель ждут лепестки.
Теплую руку кладу
Поверх дрожащей твоей.
уроки
Ну повтори же –
вложи свой
иностранный язык!
ночной минарет
Звезды, знавшие путь
от остывших глыб у подножья
до прогретого гладкого купола,
подскажите устам.
линза
Сплетающая луч, и проблеск
Луча, и тень его в один
победоносный светоносный
пространство прожигавший путь,
о линза главного желанья –
к тебе в тебя.
имя
Тихий вечер придет.
От твоего имени останутся
"о!-о!" и "а-а-ай…"
весна
Лунный предутренний склон.
Гнездышко к голой скале
Ласточка клеит слюной.
апрель
Между цветущих холмов –
к тому из них, где глубинный
гул слышнее, – оскальзываешься в сон.
соло
Пальцы плотнее сомкнув,
как ты торопишь смычок.
Скрипка или скрипач?
до
Долгое-долгое "до"
флейты,
не помнящей губ.
луна
Вот веки, вот мочки ушей, вот губы -
проведи языком, нежными пальцами,
всей ладонью.
“Я хочу видеть твое лицо во время страсти”.
Если страсть разделенная, будешь ли зрячим?
Смотришь, не видя, как плавно Луна восходит.
твой лотос
Хоть бы полоска земли
нам для любовного ложа!
В зыбком озере сна
укоренился твой лотос.
два розовых мака
в вине из одуванчиков
Ладони, а потом уста –
по бледно-розовым туманным
нежнейшим макам наливным,
смешавшим свой снотворный сок
с твоим, сулящим пробужденье.
церковь 12 апостолов
Копернаум, Галилейское озеро
На розовые купола смотри –
они вскормили небо над головою.
Как мои, вскормившие двоих, округлы.
Не обвиняй же в святотатстве –
так очистительно родство
и форм, и чувств благоговейных.
ЦИКЛ "ДАРЫ"
часы
снимаешь часы отменяешь время
снимаю все торопись
слышишь внутри тик-так
и вот так еще не спеши
живые
это я думала уже нет
это мои ладони лоно лицо
трогай я не исчезну проходишь сквозь
это же мы живые уже еще
нежность
пахнешь корицей пальцы взбегают вверх
пах редколесье груди и ладонь на лбу
нежностью пахнешь а говорил ничем
четверг
я заблудилась ты говоришь четверг
чистый четверг грудь и живот блестят
капли долго стекают с темной травы
январь
ты это ты лежишь невесом как свет
на пологих моих вечерних холмах
влага впиталась там где взойдут цветы
нашлась
от шеи вдоль спины следы касаний
заметно выцветают сверху вниз
как надпись на гравюре антикварной
японской не искал нашлась сама
утро после
ты спишь раскинув руки
в бликах света
косых лучах потоках восходящих
вся комната
а над пустым гнездом подмышки
вспорхнул и кружит нежности птенец
память
не уходи в ухо шепчу
глаза
не закрываю прячу всего в себе
глубже-глубже туда где памяти нет
подоконник
с двадцать третьего неба смотреть вослед
видеть как ты скользя вбегаешь в метро
и не видеть разреженный как в горах
воздух еще недавно зримый густой
вязко стекавший с нас в сугроб одеял
поток
в синкретическом блаженстве нераздельном непрерывном
не разъятом на фрагменты сбивчивых воспоминаний
почему нельзя остаться если память не подводит
если цепкая стремится удержаться на плаву
в том беспримесном прозрачном плоть смывающем потоке
что течет над фюзеляжем и смерзается в "прощай"
рейс "Киев-Лондон"
над Прагой над Парижем над Ла-Маншем
неслышная невидимая больше
январская дюралевая пчелка
летит и жалит сразу в оба глаза
бесслезные блуждающие в тучах
звезда
звезда волхвов взошла в твоем окне
а два часа назад в мое глядела
колючими шершавыми лучами
не больно мне раздвинувшими веки
как два твоих прощальных поцелуя
ирисы
рот грустней чем глаза
ирисы на картине вписанные в квадрат
в изголовье повесишь
чтобы мне не гадать
чей это взгляд лиловый
тебя провожает в сон
мы
не звони но пиши первым сдается слух
зрение же тщится-старается сохранить
как расстегнув часы их кладешь на стол
и без улыбки руки смыкаешь в "мы"
пустыня
весь караван в угольное ушко
а я еще вчера такой оазис
такой неизгладимый парадиз
боюсь не ветра даже
дуновенья малейшего
лелею эти розы
сыпучие без стеблей и корней
дары волхвов
не золото не ладан и не смирна
смирение приятье благодарность
светящееся счастье осознанья
что нет тебя и нет меня но были
и вот они бесценные Дары
Млечный путь
куда текут линии тел освещенных луной
затененных ли новолунием
исполненных нежности в полнолуние
куда стекают капельки пота
ночная роса между лопаток
ночная влага уст и не уст и слез
отражающих звезды
которые спрятались в тучи
забыли что свет не мешает заснуть
надышавшись вернувшись на землю
еще не вернувшись впадая не в устья-истоки
в запястья в ушные воронки
беззвучно вливаясь
в Змеиную Реку индийцев
нет в Via caeli regia у римлян
нет в Птичью Дорогу как звали когда-то
тот Млеченый вскормивший глаза
уводящий от дома
светящийся путь – на родном
Сделай мне ребенка глазами
если бы ты сделал мне ребенка
если бы ты сделал мне
если бы ты сделал
если бы ты
если бы
если
ясли
звезда Вифлеемская
в темени над теменем
шестилучевая желтогорячая
сделай мне ребенка глазами
в сердце его спрячу я
никто не узнает как мало осталось
ему в темнице томится
когда умру он родится
Станция «Без тебя»
забытые в поездах книги
прекрасные как незнакомки
забытые в письмах приветы
приветливые как незнакомцы
забытые незнакомцы
состарившиеся незнакомки
знакомые поезда
забытая схема метрополитена
осторожно двери закрываются
осторожно не прислоняться
осторожно следующая станция «Без тебя»
Книга ВВЕРХ ПО ТЕЧЕНИЮ
В эту воду
Ты входил в эту воду не раз и не два.
То мелела река, то срывала мосты.
Если честно, и сам различаешь едва,
где кончаются волны, и следуешь ты.
Невесом, как младенец в родном животе,
и обласкан на несколько жизней вперед,
знать не хочешь: у берега склоны не те,
русло сухо, песок набивается в рот.
Огонь, огонь
Одумайся, оставь, не тронь!
Эриний манит наш огонь.
Гневить богинь – не меньший грех,
чем по течению утех
плыть в слепо-глухо-немоте.
В непостижимой высоте
течений горних так завис
ночной летун. И страшно вниз
ему взглянуть. А вверх – страшней.
И твердь, чем дальше, тем родней,
а, значит, нет пути назад.
…Рывок, заплыв, межзвездный гон!
И бездна – вверх. А вниз – базальт.
Нет, верх и вниз – огонь, огонь.
Видеть – уже владеть
Значит, мой, если доступен взгляду...
Поздно оправдываться, мон ами,
видеть – уже владеть. Поди отыми
у черной дыры зрачка его отраду:
профиль скуластый, сутулой спины откос –
туго стянутую аквамарином глыбу.
Видеть – уже владеть безраздельно, ибо
глаза не возвращают ничего, кроме слез.
Можно взор отвести, все равно во тьме,
за сетчаткой впечатавшись, живешь во мне –
нерастратная матрица тщетной веры –
где б ты ни был, в каких пространствах и сферах...
Зрели в апреле и маялись в мае
Зрели в апреле и маялись в мае,
вместе скорей пустоту обнимая,
нежели эту условную плоть,
с ненасытимым желанием плыть
в тихих и теплых течениях, зная,
что разбегаются их берега,
словно галактики в небе врага
(в нашем-то – тесно от сонма светил).
Мы ли тянулись друг к другу без сил,
маялись в мае, юлили в июле,
в августе краски сгущали? В свою ли
реку входили по грудь, где темно,
а полагается быть негасимо?
Тихим и теплым теченьем сносило
двух, не забывших, что были одно,
прежде, чем собственно были, до срока
им разлучиться по воле потока.
Бесаме мучо
Лучше б за руку взял.
Но провел ладонью по крупу –
торопя? удерживая? провожая?
Вороная, стреноженная – по кругу
наших странных свиданий
в начале мая,
грез и гроз
словаря твоего неотмирасеиства,
отмывающих холст до грунтовки.
Цветет на сером,
перекрашивается пейзаж –
приют, в котором
жили мы и блажили, боясь повторов,
не дойдя до “омеги” ни разу,
от “альфы” до “гаммы”,
гаммы, вместо концерта
для мучающих смычковых.
Душно.
Бесаме мучо,
рассчитывайся с долгами,
гладь пятерней
и сиренью пятилепестковой.
Слепой дождь
Капли, струи, потоки, косые лучи...
Дождь не более слеп,
чем ты нем или глух.
Что ты знаешь о нем? о себе? -
Этих двух совмещеньях стихий.
Не поется – молчи,
но не сетуй.
Сентябрь. Время сдерживать пыл
не страстей –
скоростей искаженья примет
бытия.
Без поправки на возраст и пол,
все, что любишь –
струящийся, льющийся свет.
Междуречье
Речи и реки почти укротил ледостав.
Только и света, что в нашем с тобой междуречьи.
Силы свои, как подводный пловец, рассчитав,
жить научилась на вдохе – от встречи до встречи.
Было бы легче, когда б это – блажь или блуд.
Рукопожатье твое прирастает к ладони.
Воздуха в легких – на пять с половиной минут.
Бедный ныряльщик, шестая, а ты – под водою.
Небесный изолятор
Ты вдвоем, но не со мной,
так и будем жить раз-дель-но.
Это, в общем, не смертельно,
как мышьяк — на зуб больной.
Почернели времена,
почтальоны ходят мимо.
Это, в сущности, терпимо,
я ведь тоже не одна.
Бунтовать – напрасный труд,
посажу аккумулятор -
и в небесный изолятор
не с тобою упекут.
Мы не вместе даже там.
Нескончаемо, бессмертно
будем звездами – посменно –
мы светиться по ночам.
Но не вместе – даже там.
Ни слова больше о той лазури
1
Не о чем нам говорить. Разве что обменяться
фразой-другой с телефонной трубкой, ибо
смято пространство души. Нетающая глыба
льда привалила крыла. Не подняться
в плотный воздух иллюзий, в котором жилось без страха.
Сладко пилась невыигравшая влага, жалось слово к листу,
словно к телу рубаха, и не терпела,
а рифмами пела бумага...
Но затяжной, стратосферный рывок без цели –
за пределы хотенья и тяготенья...
Не оглянулись – пропасть перелетели.
И непонятно, что дальше делать с собой
в этой воздушной струе, ледяной, голубой.
2
Ты всегда оставлял за собой последнее слово –
Говори за двоих. Времена наступили
безвоздушные. К нашему “жили-были”
не пристанет даже дурная слава
потому что где оно? Нет в природе
этой краткой глагольной скороговорки.
Лифт захлопнет устричные створки.
Встретимся как-нибудь при народе.
И когда привычно взметнутся ладони,
пусть подумают: сдаемся цензуре.
Говори (темнее, чем на латыни),
но ни слова больше о той лазури!
Подросток
Зеленые вишни в зеленом саду.
В раскрытые окна обрушатся ветки,
ты выпорхнешь с криком из лестничной клетки,
до вечера будут искать – не найдут.
Птенец-переросток, рванувший на волю,
Закормлен упреками дома и в школе,
Но перышки жидки и ноги худы.
Желанного лета щедроты несметны.
Четыре часа до вечерней звезды
и года четыре до Красной звезды
посмертно.
Переезд
Улица Юности,6 - дом и запущенный сад -
троюродная родина,
приросшая, как донорская кожа.
Молодой орех,
посаженный дедом перед смертью,
обещает сложиться, как зонтик,
лишь бы взяли его собой.
А когда…
Больше не могу видеть эти лица,
от которых судороги по телу.
Здравствуй, моя любовь!
Не выбившийся в счастливцы,
ибо “на чужой беде” –
и дальше по тексту,
Здравствуй,
несущий крест буднично,
как мешок с картошкой.
От одного взгляда вослед забываешь,
что жить, в сущности, тошно,
И не плачется о своем.
А когда
выпадает побыть вдвоем...
«До свиданья» – «До прощенья»
Сумрачные плафоны киевского вокзала.
Пригородную платформу ты оттолкнешь глазами,
И заведут колеса песенку безголосо,
И, оттеснен толпою в поздний электропоезд,
Ты сквозь стекло ночное видишь перед собою
Только темное небо, только сжатое поле.
Темное небо слуха, сжатое поле зренья –
Чтобы хватило духа вынести «До прощенья»
Плагиат
Ты выйдешь ночью на шоссе
вдвоем с тоской (хоть не дыши) –
все строки – плагиат, и все
пробелы тела и души,
к чему бы не влеклась ладонь,
во что б не упирался взгляд
(живее, кажется, латынь) –
все плагиат,
реминисценций ремесло,
бродячий, списанный сюжет.
Луне вдвоем с тобой светло.
Но где он – не заемный свет
полночный? Ну, ступай назад,
в нору родную. Будет, брат,
и под колеса – плагиат.
Крылатый пес Семаргл
Ты - покровитель растений крылатый пес Семаргл.
Я - трава, стелящаяся у твоих ног,
мой бог.
Я - сентябрьская ветка айвовая, ждущая твоих рук,
мой друг.
Я - бамбуковый стебель, дорастающий до небес,
которые не по зубам и не по крылам тебе,
пес
Не говори «нет»
Она это я. Не говори «нет». С каждой,
кого возжелал и вот-вот получишь, –
тот перегиб за перила, наклон над лунной…
Влага, в которую входишь и входишь –
дважды, трижды, до окончанья
нет, не времени – пунктира «здесь» и «сегодня».
Август-сентябрь – обмелевшее Anno
Domini – пересыхающее Лето Господне
смешивается с Летой. Впиталось, вплелось в устье.
Зелень и желтизна гобелена – уток? Основа?
Вот и прощаемся – неосторожно, не грустно –
так на седьмое небо смотрели. С восьмого
Paloma-голубка
Изломаешь жизнь себе, значит, Paloma.
Не зря он все: голубка, голубка.
Думала: так – за каждой юбкой.
А у него просто не было дома.
Был долг, и не было дома, Paloma,
где бы любили таким, как есть, куда бы
тянуло вернуться, как в лунное лоно
возлюбленной, не подвернувшейся бабы.
...Не переделаешь нрав голубиный:
крох наклевалась и тут же ручная.
Ах, как рванулась, прощая обиды,
крылья и кровлю сминая...
Плещет за окнами сизая стая.
Ты бы к стеклу обернулась, Paloma,
ты бы сказала им: пусть улетают, –
из-под крыла своего Птицелова.
*Paloma – (исп). голубка
Presto мое и твое moderato
1
Запутываясь в твоей рубашке,
срывать засахаренные фисташки,
к ним тянуться, боясь проснуться:
ворованные? дарованные? свои...
Едва не воя от страха неволить,
все же вести в июле
партию обезголосевшего соловья?
твою ли,
зачисленный в соловьи?
2
Взломать часы и выпустить кукушку:
пусть полетает, пока не светает,
пока летальный исход далеко,
а летательный близко.
Ночь – как перегоревшее в груди молоко,
Как обратная сторона лунного диска,
как стена, к которой лежишь спиной
не со мной.
3
В этом доме стены не помогают и не мешают,
чего не скажешь об оконных рамах, –
стекла их дрожат, отражают
то, что запишется в наших кармах,
что отработаем потом и бытом,
беличьим бегом по бывшим орбитам.
Вспомним иные забеги когда-то:
presto мое и твое moderato,
отсвет луны на пустыне постели.
Стекла вылетели – мы улетели.
Пенаты
Выше и выше.
Не холодно и не больно.
Значит, лопатки с тобой
не напрасно мы трудим –
если не вышли
так вылетим в люди!
Пусть остаются
на этой подлунной, подзольной...
Наше –
воздушное поле вокруг и над нами.
Снами сманило,
которые были не снами,
и не сманило –
позволило вспомнить: крылаты.
Кто помешает
вернуться в родные пенаты?
Будем тешиться втроем
Тошно? Бей копытом в грудь самого себя, приятель.
Только выбрал этот путь все ж ты сам, а не Создатель
за тебя решил, куда обратишь стопы заката.
И соленая вода синих волн не виновата,
что увы не утолит жажду, но ее растравит.
Кто из нас двоих лукавит, у того больней болит.
Там за ребрами - мишень. Целься выше, бей вернее,
но сиреневой сирень будет в небе, и на дне, и
здесь, где топчем чернозем. Белым - твой жасмин и платье
той, которую в объятья зазываешь белым днем,
потому что ночь – моя. Слово знаю только я.
Хочешь плачь, а хочешь пой - мы подельники с тобой,
вечно соединены наши строки, соки, сны,
солнценосные проходы в облака, где зреют воды
не Потопа, но Начала. Все ли я тебе сказала,
что и слышать не хотел? На двоих один предел
нам достался, мой двойник, мой крылатый проводник,
брат сиамского родней. А теперь скачи за ней,
догоняй как сабинянку, похищай свою беглянку.
Будем тешиться втроем. Вы - друг другом, я - огнем,
без которого темны наши строки, соки, сны.
Ждешь
Ждешь: обмелеют потоки словес
горних когда-то, но темных и дольних...
Я – о любви без объятий и без
мыслей о них, потому что бездомной.
Речь не о стенах, не о простынях,
коих единыжды даже не смять нам.
Я – о любви без тебя и меня,
вне наших тел. О подобии смутном
той, для которой мы жили с тобой,
слепы во взвеси ее световой.
Лучше в губы
этот Сочи перезревший он сочится липким соком
клейким августовским медом сладкой кровью голубой
зелень скумпии и юкки влажных зарослей застолье
память жадная глотает волны всплески голубей
померанцевое солнце мандариновое море
крылья в небе и на пирсе створки мидий соль времен
ты насытишься собою обратишь лицо на север
голодает Галатея без тебя Пигмалион
накорми ее с ладоней горьким снегом синим снегом
льдом лазоревым луною леденцовой золотой
в лоб успеешь лучше в губы в угол рта где бьется строчка
буквы хвостик завитой
За тобой
– И город за тобой ушел:
Сырец, Шулявка и Подол.
К твоим мифическим морям,
Моя Мирьям.
А в тех мифических краях
Нам места нет, увы и ах,
Ни здесь, ни там.
Здесь толчея, а там простор
Пространств, и на подрамник гор
Натянут холст Небес…
Моя небесная Мирьям,
Кому повем я по складам,
как проживешь ты без…
– Неделю снег… Ты помнишь снег
В балконное стекло?
Я бы и по морю пришла,
Да море замело.
Книга ИЗ ДАЛЬНИХ ДАНИЙ ДО СВИДАНИЙ
Зима
мне подходит состав твоей крови но ты
донор света и доктор до первой звезды
в темноте проступаешь абстрактным пятном
млечно-белым на белом на вспоротом сном
одеяле небес прохудившемся и
растерявшем гусиные перья свои
от засеянных пухом бессонных равнин
до неслышимых ухом напутствий родным
до последних последных прости-отпусти
до ледышки-синицы в разжатой горсти
Нет греха
мой драгоценный мой литературный
не критик чистый вымысел ажурный
как лес зимой прозрачный на просвет
куда деваться от сплошных побед
льда над водою горя над бедою
календаря над даром жить вне стрелок
стрелка над стариком в завалах грелок
привыкшего до греческих календ
откладывать чтоб жизнью молодою
когда-нибудь натешиться с колен
ее уже не сталкивать как чадо
опасных но вполне дозревших лет
пока столкнешь она и перезреет
несбывшееся светит да не греет
и от греха бежать уже не надо
и нет греха и жизни нет как нет
Утро средних лет
"Утро средних лет, полное надежд
и планктонов на будущее"
Саша Соколов
ты помнишь утро средних лет
неяркий свет сквозь облака
оплакавшие ночь побед
дождем, привычным как река
в окне твоя рука по мне
сплавлявшаяся вниз как плот
но плоть подобна бездне вод
проглотит выбросит на брег
а ты себя берег
лелеять холить обнимать
не значит понимать
каких еще долгов страшась
распалась эта связь
должник вернее кредитор
продолжим разговор
и без надежд и без одежд
но только ниже на полтона
так тихим утром средних лет
неспешно меркнет ровный свет
лица и звездного планктона
Полдень жизни
твой возраст чуден ты как царь Мидас
коснешься в страсти – можно ставить пробу
на золоте беспримесном
в утробу
ты входишь обратив ее в металл
блестящий драгоценней судеб мира
все остальное дело ювелира
годами не богатого и он
в величества когда-то выйдет вон
теперь же с безыскусной простотой
вдыхает жизнь в прекрасный золотой
ночной цветок
и льются не щадя
нежнейших лепестков
его дождя
тугие струи
тьма как жар горит
где ты царил а он животворит
Слишком близко
И волн на берегах невинных рек,
цветных от осыпающихся листьев,
и вздыбленных сугробов на откосах,
и смерзшегося в марте монолита
бесплодной тверди, поднятой ростком,
и летних виноградников на всхолмьях,
отягощенных будущим похмельем
еще до упоения вином,
и стад, клейменных солнечной печатью –
во лбу, на изгибающемся крупе,
и перелетных неподсудных стай –
сегодня здесь клевали чью-то печень,
а завтра попостятся за морями,
чтобы вернуться и успеть к застолью
обильных зимних празднеств, –
не увидишь,
поскольку слишком близко подошел
к черте, не разделяющей пейзажи
на зиму, лето, осень и весну.
Так умирает миф
Так умирает миф – не больно,
почти сдаваясь добровольно,
в обвалах истинных причин.
Ты думала – еще один
и все. И будешь жить свободно.
Внутри свободы чужеродно.
И недоступный снег вершин,
и то свободное паденье –
впаденье в миф, освобожденье
от мифа – малая цена
за то, что ты теперь одна,
как тот, кто по пустыне плавал
в летучем корабле без дна.
И сможешь отличить от плевел
зыбучие пески зерна.
Транслит
Захотелось родными буквами написать тебе
"здравствуй-здравствуй".
Птица-кириллица льнет к очам, утешает, плача,
голубит, почтовой голубкой бьется в изнанку век,
зимует там, где темно и влажно.
Как писала Агата у Павича в "Звездной мантии":
это "може имати еротско значење,
…које човек иди у мраку склопљених очију".
Эрос вырос и вылетел из гнезда
– где искать теперь: в зените? в надире?
Стал бесполым и крепкокрылым,
увертывается от прикосновений,
даже если это зрачки касаются строк
и сбегают сверху вниз – как от сосков до лодыжек.
Я опять о любви, что, оглядываясь и медля,
спешит в огонь. О гоне, обloveе,
натыкающейся на колья дождя обложного,
он льет и не заливает пламя ручное,
приученное к перстам, подобное густеющей лаве,
обжигающей по памяти, сама того не желая.
Черным и красным проступая на белом
- даже не на бумаге - "здравствуй",
кириллицу не читает пишу транзитом
то есть транслитом
zdravstvui-zdra
dojd’ s utra
bez tebja nauchitsja dyshat’ pora
Rambler.ru
V chujyni umru
yahoo.com – Бог с ним, с языком
вернее, с транслитом
у мраку склопљених очију
там за морями ты еще чей?
Если сверху смотреть
все возникает из всего сказал Сенека
из воды воздух из воздуха вода
из воздуха огонь и из огня воздух
почему следовательно не возникать
земле из воды и из земли воде
табуну лошадей не выплескиваться из пены
океанической взбитой копытами и дождями
зимними теплыми смывающими печали
не проноситься беззвучно
здравствуйте кони-пони
ничего они не отвечают
перекатываются волнами
впитываются в пространство
парят облаком исчезают белым
были ли они
били копытами вязли в песке прибрежном
снились ли пока летел откинувшись в кресле
над океаном втиснувшимся в иллюминатор
так
если сверху смотреть
любовь вмещается в сердце
Из дальних даний до свиданий
вернуться из каменоломни
прощаний так и быть не помни
устать как ледокол в пустыне
ни сил ни слов ни снов отныне
прийти и лечь
плыть навзничь по реке прощаний
из дальних Даний до свиданий
но после встреч
погладит ночь живот и спину
седеющему семьянину
как плачущему мальцу
и провожая на чужбину
скользнет ладонью по лицу:
- То мабуть вже назовсім, сину
Место силы
Бухты летней Балаклавы,
генуэзский плеск залива,
берег, вырезаный криво,
хлеб домашний, дикий пляж,
храм под грудью крепкой горной –
брат молочный зыбки черной,
где агукала. Отдашь
все за краденый пейзаж,
за побуквенное чтиво
на родном. За край обрыва
не заступишь – соскользнешь
и напорешься на нож
с синим лезвием тупым,
с желтой ручкой костяной
сонным лядвием слепым
жаркой плотью наливной.
В море, в стон субконтроктавы –
все во сне бываем правы
и бессмертны. Плачь ли, пой -
бухты летней Балаклавы,
красных волн родной прибой.
Покров
Он ехал в ночь и видел О
Луны над пальмами, лагуны
в потоках света. Вещество
пейзажа более мертво,
чем все хазары, готы, гунны,
тетраэдр, Теркин, триллобит
и школьный курс за пятый – скопом.
Мильйон терзаний и обид –
каникулы, катар, знобит.
Но к этим пропускам, синкопам,
провалам в памяти тропа –
забвения трава
вдоль чуть подсохшей грунтовой
дороги из дому домой.
«Идет серебряный Покров
поверх наших голов».
Он ехал и смотрел в окно.
пейзаж, летящий за вагоном,
сливался в белое пятно
полей подснежных под Херсоном.
Когда бы знать, где суждено
найти не славу, не покой –
дорогу из дому домой.
Дельтапланерист
когда ты сложишь свои крылья
блаженный дельтапланерист
и приземлишься без усилья
в лучах зари и сам лучист
когда влача остов полета
его титановый скелет
ты скроешься за поворотом
дороги вдоль которой нет
ни тени тех потоков света
в которых плыл парил летел
ни дня из той осьмушки лета
травы деревьев наших тел
еще несовершенноледных
не юных но не ледяных
еще полетных но свободных
отныне выбирать иных...
Цикл Город-дOрог
ПОДОЛ
Первое сентября это уже зима?
Ты сказал, что зимой приедешь.
Ляжешь на меня,
Невесомей, чем снег на рябину
у церкви Николы Зимнего.
Жаль, не понесу в Подоле.
ПЕЧЕРСК
С утра угощала гостей
песочной выпечкой Печерска*
со сливками общества.
* элитарный район Киева
МАЙДАН
Радость моя, у Лядских ворот
как бы я хотела смотреть тебе в рот,
каждое слово ловя на лету.
Входишь в эту арку - как в ту,
чувствуешь - влажные своды тесны.
Помнишь: хотели дожить до весны?
ТОПОНИМИКА
Наша топонимика –
город Обними-ка-меня,
(верней – Мы-одни-обними-меня):
Печерск, Подол, Шулявка, Отрадный,
Вот и увиделись, мой мимовзглядный,
Выдубичи, Лавра, София -
орфоэпическая ностальгия.
Ливень сиреневый на Оболони.
Оба подставили небу ладони -
каплю хотя бы твоей Оболони!
Но на лету испаряются струи,
как по и-мейлу – твои поцелуи
(Триста тринадцать и-мейлов до лета).
Вечер. Пора в интернат Интернета.
НАД СОФИЕЙ И ЛАВРОЙ
Снилось - гуляем над куполами
Софиевской Лавры**
И пешком - прямиком на твой обитаемый остров -
Биг Бен, Кардифф Бэй -
Не люблю, хоть убей
Эти твои семь дождей
На дню.
К теплу потянуло, к огню.
Давай вернемся домой
(Красно Солнышко - Киев мой!).
Конечно, там у вас королева,
И то, что справа и слева,
Вполне расцветает в апреле.
Но лучше домой полетели.
Над куполами и колоколами
Птицы с дюрралевыми крылами
Мимо летят - в Сингапур ли, в Сидней,
Думают, из поднебесья видней
Реки из млека и майского меда.
Если вернуться не можешь, свобода –
Это железная тетка, а не
воздух в груди и София в окне.
* *ее нет, а есть Софиевский собор и Печерская Лавра
Рer aspera ad astra
за полночь в безстенном доме
не могу заснуть и жду –
ты в соседнем астрономе
выбираешь мне звезду
Домой
южнее снов своих южнее
вдоль побережья где яйла
полынью сладкой заросла
и маками – им несть числа -
и облака сидят под нею
как в гнездах ангелы и мгла
восходит вверх почти светла
день вечереет море спит
Душа домой летит
Книга ТРОЯНДА ЩОНОЧІ
Троянда щоночі
Неголений та не гола -
уявне злиття:
твої колючки,
мої вологі пелюстки.
Троянда щоночі.
Книга САДОМАЗОСКВЕР
Садомазосквер
ты сад
ты садомазосквер
ты скверна
вытравленных трав
кровососущих
им пример
и назиданье и устав
все строки вытянул весь сок
впитал как живокось осот
омела сорный василек
молчащий значит лишний рот
был сад убийственных щедрот
и только живопись цветет
в его куртинах
Щедроты
Академик, мне снится Победа,
Круглой площади гул и цветы.
А победа – такая кобета,
Что обнимет – и кончишься ты.
И пробьется, проклюнется слава
Сквозь глазницы и горло и грудь.
Но твое первородное право –
тот заржавленный ключ провернуть,
те скрипучие сдвинуть ворота
с мертвых петель, за коими – Сад.
А кобеты-Победы щедроты
Камнепадом дорогу назад засыпают…
Январь
все это
шито
нетленными шнитками
белыми виршами полдня январского
туго спеленуто снежными свитками
кованым золотом ханства хазарского
скреплено намертво стянуто скобами
погребено под глухими сугробами
но каждый год с Рождества до Крещенья
от пианиссимо до крещендо
но в словаре архаизмов любовном
в незамерзающем русле стиховном
все это…
…тише
Книга ПТИЧКА-ФЭЙГАЛЕ
А-а-ах!-рика
Шарлю Фоербергу
"Крутится вертится шар голубой,
крутится вертится над головой…" –
Царственной кистью коснется запястья
кукольник Шарль. Задохнешься от счастья.
Не от его утонченных манер,
а от того, как сияет Превер,
каждою строчкой гортанной сладимый.
Господи, это не твой ли любимый
все от тебя не отлепит зрачки?
Вдруг да расступятся воды реки –
и заскользишь завороженным шагом
посуху вслед за стареющим магом,
вплавь по отвесным небесным волнам –
в А-а-ах!-рику к синим летучим слонам,
к желто-гарячим летающим рыбам.
И – по друг-дружным лекальным изгибам –
дальше (нет – ближе, тесней не бывает).
Кажется, это вода прибывает.
Он говорил, что научит дышать
и под водой, и не нужно бежать
прочь от гремящего пенного вала.
Ах не вода, не вода прибывала.
Односторонние поверхности
Августа Фердинанда Мебиуса
Как ласточки на млеющем полете,
косые крылья ласк углы срезают.
Медовый дом – оплот двуспинной плоти –
неспешно пчелы пальцев осязают.
И комната смыкается, как лента
того лжеца от оптики на "эМ".
И шепотов шмели в начале лета
еще слышны, но пропадут совсем.
еще еще еще-е еще-ее ещ-ее-еее
Слитно - раздельно - слиянно
1
ласкать взахлеб смотреть во все глаза
по праву лицезренья осязанья
обвить опутать прорастая за
границы слуха зренья обрезанья
льнуть всей ладонью нет двумя и ртом
членораздельность отрицать сдвигая
сливая буквы смыслы сопрягая
пробелы будут но потом потом
2
пробелы будут но потом потом
молчи пока на вечность я моложе
когда нас уравняет поздний дом
и сам с землей сравняется мы тоже
собой заполним роковой пробел
но это будет только близость тел
а близость душ слиянных разведет
нас в небесах с летучей взвесью духа
и будет тот кто эту взвесь вдохнет
открыт для чуда зрения и слуха
и осязанья и иных щедрот
Дуэт а после было соло
какое обещало кануть в лето
адажио-анданте-аллегретто
заслуженный альтист на полсмычка
едва вступил и первого глотка
хватило чтобы тело ошалело
воздушным шариком взлетело в облака
и задохнулась пешая душа
от нежности и уплывает
ша
р-рр
льльлюбимый майский кажется земной
твердеет твердь и растворяет
мной еще недавно бывшую
струи
по мне текут
твои-мои-твои
Что нам делить?
теперь молчи и пусть она поет
что нам делить когда ее сопрано
стоит как снег отвесный нет идет
как поводырь выводит из тумана
слепых детей доверчивых седых
дороги нет но музыка но стих
от слов уже свободный выдох а-а-а-х!
ах фейгалэ вернулась в головах
порхаешь плещешь крыльями за ней
лети-лети не так уж много дней
у нас с тобой еще полгода год
и залетейский паводок снесет
покорных двух но пусть она поет
еще
Не на Тибете, а на тебе
Не на Тибете, а на тебе те
заоблачные выси в крупноблочном
открывшиеся взору, в полуночном,
двенадцатиэтажном, типовом
обозревать. И знать, что этот дом –
прообраз поднебесных, снежных, горных
пространств, воображению покорных,
двухкомнатный двуспальный архетип
жилища тех, которым во плоти
теснее, чем в час пик
на пригородной платформе.
Что ж ты без крыльев – не по форме?
Книга ПИСЬМА В ГОРОД СЕРДЦА
Прогульщик любовных уроков
Прогульщик любовных уроков. Прогульщик.
Вдоль лунного моря маячить, покуда
сосед по палате сподобится чуда -
застежки, крючки, заедающий гульфик.
Какую затребовать плату в награду
за то, что бесплотно, безгласно, безглазно -
сквозь комплексов стены и джунгли соблазна,
и схиму пустыни, и подступы к Саду…
Колыбельная
Полью часы и заведу цветы.
Вон тот колючий, дивный – это ты.
На карте рая Бристольский залив
мы обозначим голубиным цветом,
лиловым и пыльцовым цветом слив,
отягощавших ветви ранним летом.
Я по зубцам твоих кардиффограмм,
по чертежам Плеяд и Андромеды
читаю –
как те Двое по губам
беззвучный текст своей ночной беседы
над колыбелью –
чтоб не вспугнуть
еще прозрачный сон и сонм бесплотных
хранителей…
Цветущий под водой
Как ты по льдинам в десять лет
бежал, так я тебе "привет"
спешу докрикнуть. Но вокруг
вода съедает звук.
Моллюски, водоросли – где
мой сад? В немой воде,
в крупноячеистой, сквозной
Сети – уловленный не мной,
цветущий под водой.
Птичьи права
есть вечные птичьи права возвращаться туда
где ветви сплетясь повторят очертанья гнезда
есть вечное право себя отпускать в перелет
на твой обитаемый остров где сердце живет
есть птичье есть певчее право увидеть и в путь
обратный возвратный отправиться и зачеркнуть
крылами пространство
и в клетку вернуться
и петь
Цитадель
А здесь в апреле асфодели
цветут и дует твой зюйд-вест.
Придешь под стены цитадели,
не защищающей от звезд.
Она на дне души, как Китеж.
Ворота приотворены.
Смотри во все глаза – увидишь
то, что не смел пускать и в сны.
Там в камень врезаны судьбою
твоя победа, твой отъезд,
и те пресветлые покои,
не защищенные от звезд.
Ужаль – щадя
Нет не хичхоковский hedgehog*,
а куст созревшей ежевики
(колючий – сладкой), если б мог
ты вылечить мое "не вижу"
ожогом игл своих, загнав
под кожу, ждущую касанья.
Ужаль, щадя! О, как ты прав,
что восхищенное вниманье
тебя пугает. Я уже
не помышляю о Душе –
скулю от боли. Этот синий
созревших ягод – цвет гордыни
ночных небес, морских глубин
(недосягаемые ныне).
Так и в сентябрь войдешь – один,
Плоды просыпав.
Но прости
себе, что иглы не пустили
во мне корней.
В пустой горсти –
пустынней чем в чужой постели.
* hedgehog – еж (англ.)
Путем сердец
Увидеться – упасть в колодец
без дна. Пройти путем сердец
вслепую, как канатоходец,
или наощупь, как слепец.
Дотронуться – ладонью стены
смести с пути.
В пролет сквозной
той бездны между мной и мной
в тебе, на черный круг арены,
где лижут ноги Татиане
львы безобидные, как лани,
и цирк беззвучен, как собор
ночной, как музыка в органе –
без воздуха, как разговор
еще разрозненных, слова
передоверивших бумаге.
Но роза вот она – жива,
в солоноватой слезной влаге…
Не жалей
Себя подгонишь, amorada,
Спеша попасть в жилье из Сада.
Уж не забыла ли: жилье –
и не его, и не твое.
Не отразитесь в зеркалах –
так звука нет в колоколах
недвижных, безъязыких, праздных,
самим себе несообразных,
как вы – друг другу. Не жалей
и бей с плеча по гулкой меди!
Слетят, как стая голубей,
со скатов кровли голубой
твои небесные соседи.
Полночь. Сновидец
Минута – и стрелок одна уже. Где
отыщешься, выпав из сети ночной:
на лунной поляне груди? в тесноте
садов апельсиновых, пахнущих мной?
В их поросль густую, цветущую сплошь,
сомкнувшую ветви, неспешно войдешь
всей тяжестью тучи, бесплотной во сне.
Дождем упадешь и заснешь на спине –
недвижный, бессильный, пока на востоке
всплывает заря в апельсиновом соке.
Забродит он в полдень вином. И вина
прижмет тебя к водоразделу окна.
Стекло не прозрачней слоистых глубин.
А полночь настанет – не будешь один,
сновидец…
Сплетены
вода упруга ты упруг
мой обретенный друг
на глубине ли в глубине
со мной или во мне
ты отражаешься дробясь
и солнечная вязь
без швов стыкует
сплетены
как утренние сны
с горячим утренним лучом
входящим в плоть и в дом
my sweet мій світе
от щедрот
хрестоматийных вешних вод
и вышней синевы
бежать ли уплывать ли нам
как в час последний по волнам
кладбищенской травы
Ночные лекала
Он по моим ночным лекалам скроен –
не победитель, ибо и не воин,
не побежденный, но, как на щите,
лежащий навзничь в сонной темноте…
Моря штормят, и гор суров дозор,
и чуден Днепр, и слабы крылья птицы,
узор созвездий отвлекает взор,
но эти ли разводят нас границы?
Как гость
Никто в окне звезду погасит.
Ты где? При свете? Утро красит
косым лучом и бьет ключом,
а он в замок не попадает,
и нам дыханья не хватает
и разговоров ни о чем.
Честны рентгеновские снимки,
где мы с тобой – в упор, в обнимку –
не к плоти плоть, а к кости кость.
Ты входишь и живешь, как гость –
час-полтора и до свиданья,
до следующего мирозданья,
в твою вместившегося горсть.
Брат беспрекословный
Увози свои дожди
песнопенного разлива!
Вот и встретились. Дождливо.
И прощаемся. Счастливо.
Увози свои дожди
обложные, проливные,
только больше не цветные.
И не скажешь: «Пережди,
спрячемся. Прижмись теснее».
В тех краях секут больнее
даже струи по лицу.
Кто сказал, что там виднее:
это дождь идет к концу,
иссякает или крепнет?
Дождь грибной слепой, и слепнет
курослеп, и льнет к крыльцу,
жжется мокрая крапива.
Улетаешь. Ну, счастливо.
Истекаешь из груди
птицей-боингом разъятой,
невиновной, виноватой.
Рейс отменят, но иди
по разверзшимся небесным
хлябям, облакам телесным
и по Млечному пути.
Не молочный и не кровный,
будешь брат беспрекословный.
Млеко с кровью – сок любовный.
Льют и пьют меня дожди.
АрхиМед в полночных сотах
Нежность моя, разлука – плохая школа,
а впереди – разлучные университеты.
В будущем времени – ни одного глагола,
но привыкаешь, как в поезде спать одетым.
Нежность моя, когда-нибудь да освою:
не подменять лицо на твое, погружаясь в тело,
как бы теряя в весе на "отболело"
и, полегчав, собой вытеснять живою
мертвую воду залива,
летнюю воду реки на "Тэ" и эту
дальнюю, будем надеяться, воду – Лету.
Книга ОТ КНЯЖЬЕГО ЗАТОНА ДО ЦАРСКИХ ВРАТ
Над мостом Мирабо через Лету во льдах
Под мостом Мирабо через Княжий Затон
лед прогнется и вытолкнет нас, как батут,
выше голых деревьев и птиц. А потом
твои ангелы медленно к нам подойдут.
Ты от зыбких летучих пейзажей отвык.
Вспоминай наш язык,
испаряющий плоть, газирующий кровь -
его глосс, его ос растревоженный рой.
Эти осы являются жалить и жечь,
чтоб забыли мы пешую речь,
чтоб очнулись в цветущих январских садах
над мостом Мирабо через Лету во льдах.
Только точек изюм
От тебя и хула - пахлава и кишмиш,
Но молчишь. И выпрашиваю слова.
Вот и гуси летят, и закапало с крыш.
Ближе, чем
от Сочельника до Рождества –
от любви, до того, что не знает имен,
как не знаю, о чем там писал Элиот
(о жестоком апреле? обвалах времен?).
Междуречье мелеет и паводка ждет.
Кто бежит от себя, тот и нем.
А зачем
мне, согласной, бояться согласных, и взор
от сговорчивых гласных (от мускусных роз)
отводить? Исихаст? Что ж, и это зачтем.
Ах, не прячься:
"Конфуций…Катулл…Кьеркегор..."
Все цитаты точны, если метят под дых.
Говори-говори, все равно разговор –
только точек изюм и зерно запятых.
Не заблудиться бы
Пленник иллюзий, аллюзий, коллизий,
прост, как Бетховен в этюде “К Элизе”,
сложен… А, впрочем, все сложены в срок
будем – кто в глину, кто в зыбкий песок,
друг ли? возлюбленный?
ныне и присно –
названный брат, без которого пресны
праздников пасхи и будней хлеба,
нас отпустила на откуп судьба.
Не заблудиться бы, горний мой брат,
в зимнем лесу перекрестных цитат,
в райском саду, где не ждут, но предложат
спелый ренет и безбрачное ложе.
А в темноте – асфодель? Асмодей?
…Вместо того, чтобы делать детей,
жаловать ближних и жалить родных,
мы возжелали занятий иных –
сольных и слезных, созвучных тому,
что разглядели, на свет и во тьму
порознь шагая, срываясь в овраги,
в бездны, разверзнутые на бумаге,
навзничь сплавляясь по сонной реке,
чтобы обняться и слиться в строке.
УЙДИфь С ГОЛОВОЙ ОЛОФЕРНА
"...у повні місяць головою Олоферна
твоїх розтулених торкається колін"
(Юрко Гудзь)
чудо-юдо ты слышишь зову "Друже Юже!"
южик-ежик колючками внутрь а снаружи
панцирь перья подшерсток проплешины шрамы
что там дальше в программе сезонные драмы
вечереет зима подошла к середине
ты зимуешь как Отто Июльич на льдине
больно baby пришитый без анестезии
к месту коим сражала и коим сразила
то есть к дырке в груди где душа проживала
на пригреве тепло только этого мало
чудоюдные дни на тебя наступили
жив ли южик за что мы там давеча пили
значит льдин было две посему разъезжаются пятки
как подростки из лагеря спавшие в общей палатке
тот тщедушный и вправду вкусил мало меда
и ушибся и дует на лапку "плохая свобода"
задувает ли ветер в меня иль огонь раздувает
"в повні місяць" зажат между ног и темней не бывает
прячься глупый небесный зверек разучивший светиться
южик-ежик сначала подумала птица
нет не слушай того что в сердцах наболтала
на пригреве тепло только этого мало
на зато не гадаю какая на юге погода
так смотря для кого для летателя? для пешехода?
больно baby еще на P.S. остаются силенки
что нам делать друг с другом ребенок в ребенке?
надо гладить колючки и перья но я не готова
baby bay но сначала запомни три слова:
когда внутри – удочери
Белым по белому
не вспоминай что было это другая книга
ты никогда не видел белых ее страниц
любовь не рождается и не умирает однажды
она извечно приходит как зима
тогда холодная и сырая потом бесснежная злая
теперь такая как ждал
зимавесналетоосеньзима
мы не прощались росли как деревья
ветвились в пространстве разрыва
каждый собой заполнял горизонт
там где материя тихо становится светом
и в свет этот солнце садится
живы и будем завтра и после
всегда расплетаться срастаться лететь
листьями хлопать пасти эту поросль и паству слов
и плодами своими фигами-смоквами
сладким инжиром кормить голубей
белых как белым по белой бумаге
пишу тебе Сердце мое...
Летоход
"Тихотворение мое, мое немое" –
нас было двое, будет двое.
Не бойся слова "love" - оно
в разлуку вп-love-лено. Зерно
там стало хлебом. Ты – мой хлеб,
когда слова твои взахлеб
не только горлом – кожей пью.
Кому повем печаль мою –
не дотянуться, не обнять.
Зато и не отнять.
На Лете нынче летоход -
река опять взломала код
легенд и мифов, зим и лет,
несмежных наших тел,
и аурикул лабиринт –
не критский, а ушной –
перелетев, парит-парит
молчанье надо мной.
Она и ее сердце
Куда мы теперь, мое сердце, пойдем
по мокрой отаве под этим дождем?
Подальше от дома, где хлеб на столе
и слово в тетради, как пуля в стволе -
убить не убьет, под ключицу толкнет -
и жить не захочешь без певчих высот.
Там тесно вдвоем и немыслимо врозь,
там прозы, как розы, цветут на авось,
а вирши - как вишни и просятся в рот.
Ты жить не захочешь без этих щедрот,
без них святотатство коснуться пера.
Пойдем, мое сердце, темнеет. Пора.
Ты больше давало, чем мог он вместить.
Пойдем. Ведь не нам против воли гостить.
По небу, по тучам его дождевым -
подальше, подольше б не видеться с ним.
А ноги по-прежнему сами несут
туда, где нас ждали и больше не ждут.
Когда мы не...
Все та же ненависть к пространству
и времени "когда мы не"
("коли мине" "коли мене?").
Сопротивляться постоянству
тех перемен - себя губить.
Мы будем вместе, может быть,
из чаш ладоней, уст, очей
цедить нектар скупой ничей
и медом исходить вовне,
ты будешь звать Когдамыне
меня, как тюркскую княжну
из книжных княжеств, но жену
найдешь из здешних. И она -
темным-темна женым-жена -
тебя с пространством примирит,
и будет быт-гастрит-артрит,
ломОта в крыльях, жар в костях
(все крепости - на пропастях).
"Не долетишь ли ты ко мне
теперь сама, Когдамыне?"
То недолет, то перелет...
Поята Леда, но не тот
на лебедином берегу.
я без тебя почти могу
к о г д а т ы м н е...
Птица
я спрашивала где наша птица ты говорил улетела
глиняная птица-свисток улетела за песней
кто теперь смотрит вниз на быстротекущую воду
с узкого подоконника я бы смотрела в небо
я спрашиваю где наша птица ты говоришь разбилась
хрупкая плоть комок необожженной глины
кто теперь свищет текст на языке не помню
с узкого ложа мы видели только небо
Ножницы
Вербальный мой (нет – bookовый, кленовый),
мой книжный ближний, мы для жизни новой
не созданы, поскольку зелены
от спутанных корней до розных – в кронах –
рулад на птичьем, сбивчивом. В законах
не сказано о том, что до весны
им следует молчать, не умолкая,
и вот щебечут, свищут, потакая
потокам света. Ах, весна какая
идет за летом вдоль материка,
где дни, как он, сплошь зелены и сини.
И райские сады идут в пустыни,
и, как к тебе, протянута рука
к тесненным неразрезанным страницам,
к теснящимся в веселых кронах птицам.
Но паучок у зимнего виска
все выплетает, спутывает, вяжет –
а мы беспечны. Кто кому подскажет
и кто кому посмеет объяснить:
одна из Мойр уже поймала нить
и ножницами щелкнула….
Потом – потоп
Мы не достроили ковчег,
а воды заливают твердь.
Почти несбыточный побег –
в любовь ли? в смерть?
Беги по гребням волн и гор,
мне за тобой еще не срок.
Мы врозь, но длится разговор –
сестринство строк.
Бежать не можешь, так лети –
один из нас крылат, мой брат,
мой муж небесный – и найди
наш Арарат.
Смотри с горы во все глаза,
будь счастлив с завтрашнего дня.
Тебя целуют Небеса
и за меня.
Тебя спасают Небеса.
Эта связь
Дважды умерла и родилась,
прежде чем узнала – эта связь
насовсем. Так скреплены листы,
на которых ночью пишешь ты.
Там – твой дом и там твоя семья –
строки, строфы, главы, но не я.
Мой родной, не уходи туда –
там тебя изловят невода
вымысла, синекдохи съедят,
рой реминисценций и цитат
растерзает, как немейский лев.
Черная тетрадка на столе
инфернальных бездн являет тьму.
Обниму.
Жду – заснешь-забудешься. Вот-вот
все страницы пламя перечтет
(но сначала я – во все глаза).
Том твоих эпистол в Небеса
опоздавший горний почтальон
не снесет по адресу, не он –
мы в Раю, где дышит каждый куст.
Скажешь все Отцу из первых уст
Почта в один конец
"…вся наша жизнь – не более чем почта
в один конец"
(И. Бродский)
"... хочеш, я подарую тобі книгу щастя,
написану на моїй шкірі твоїми пальцями..."*
(Ю. Гудзь)
... И в третий раз, войдя по грудь
в затон, увертливый, как ртуть,
ломая лед, вдыхая снег,
следить, как утлый наш ковчег –
уже не здесь, еще не Там –
по-
ка-
чи-
ва-
ет-
ся.
По складам
тебе скажу я: "Вы-би-рай" –
так, чтоб не слышать слова "рай",
не помнить скрип у Царских врат,
когда ковчег вплывал в алтарь,
а помнить мед твоих цитат,
целебный твой словарь.
С душой-голубкой мы опять
в силках все тех же зим и рифм.
Не кормчий ты, тебе ли знать,
что рифом стал небесный Рим
и днище разодрал. Гольфстрим
течет по венам вспять.
От сердца отливает кровь.
Молчи, мой кровный друг….
Покров
воды ли, нежности – по грудь –
сминает вдох и гасит взгляд.
Смотри, уже в обратный путь
Все наши голуби летят.
* "…хочешь, я подарю тебе книгу счастья,
написанную на моей коже твоими пальцами…"
(с укр)
Памяти друга-поэта
ЮГу
Дарю тебе тебя, мой враль,
и врач, и белый ангел-ворон.
Ты помнишь, как являл февраль
нам свой любведробильный норов,
как снегом согревали лбы,
гуляя над луной подледной,
и я была полносвободной,
а ты –
ты Б Ы Л.
Со мной ли, нет –
не важно, ибо
мы оба – два ночных изгиба
на темном, звездном, голубом –
друг в друге находили дом.
Впусти меня под этот кров –
под кожу, в душу, в кровь,
под этот свод, струящий свет,
туда, где больше нет
ни нас, ни…
Только словоток,
летучий прочерк, завиток
знакомых букв, вчерашних строк.
Уже не читаный,
не мой,
впусти – хочу домой.
Прозрачный дом
Не гусь из тех гусей, что Рим спасли,
а друг из тех друзей, что сердце губят,
однажды Небеса полюбят
тебя – за краешек земли
захочешь задержаться, мнимой,
заснеженной, многолюбимой,
за вырез бухты, ломкий наст,
но, ветром в Небеса несомый,
весь, будто голос, невесомый,
о нас, о нас
расскажешь и начнешь сначала -
как целой жизни было мало,
чтобы понять, чтобы обнять
и написать стилом весла
на воске спящего канала,
на тусклом золоте листвы,
о том, что мы еще мертвы,
но жизнь любить нас не устала.
Небесный Рим прозрачный дом -
мы все сойдемся в нем.